Мор Йокаи - Венгерский набоб

• Название: Венгерский набоб
• Автор: Мор Йокаи
• Издательство: Правда
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1988

«Венгерский набоб» – один из лучших романов известного венгерского писателя Мора Йокаи (1825–1904). Сатирическое повествование насыщено колоритными картинами быта и нравов, увлекает неожиданными поворотами действия; в нем выражен протест против общественного застоя и несправедливости. Действие романа отнесено к периоду экономических и политических реформ, предшествующих венгерской революции. Один из первых крупных венгерских социальных романов.

---

Появление приказчиков Абеллино счел добрым знаком: барина будущего признали в нем, коли заискивают так. На следующий день снова пожаловало целое полчище приказчиков, писарей, гуртовщиков, арендаторов и помельче людишек – втереться в милость к Абеллино. Значит, часы прежнего хозяина сочтены. Никто не поручился бы, что он переживет ближайшую ночь.

На третий день уже и гайдуки перекочевали к Абеллино – того даже злить стало это паломничество. На них он много слов не тратил и, дав понять, что сам теперь будет их владыкою, ибо дядюшка уже на ладан дышит, коротко и ясно распорядился: всей прислуге мужского пола как бесполезную растительность сбрить не медля усы! Это – первая из коренных реформ, кои намерен он провести в поместьях Карпати. Управители и смотрители повиновались беспрекословно; из гайдуков лишь двое-трое заколебались, не желая срамиться, но когда челяди было по четыре австрийских золотых обещано на брата, срезали и они богатырскую красу уст своих, столько лет лелеемую, столько сала с воском поглотившую, да еще поблагодарили усердно за фраки на пуговицах, бархатные панталоны, чулки да башмаки на пряжках, которые получили взамен мешковатых скарлатовых кафтанов. В день четвертый из всех закадычных друзей, служащих, дворовых да шутов не осталось подле лежавшего при смерти Яноша Карпати никого, кроме давешнего троицына короля Мишки Киша, достойного Варги, старого гайдука Палко и Выдры, цыгана. Даже поэт улизнул. Ему ведь достаточно было только «Яноша» на «Белу» поменять – и все мадригалы годились для нового патрона. Так что он тоже переметнулся, принялся поздравлять. Что поделаешь, и шутам свою квалификацию терять не хочется.

Все гости, приятели, слуги верные, которые вместе молились в день усекновения главы Иоанна Крестителя, вместе пили за барина Янчи за его столом, теперь веселились с Абеллино и за три дня столько комических нелепостей успели про доброго старика наговорить, что глупей, смешней и бестолковей его, кажется, на свете не сыщешь. Кто только не заводил речь о нем и его похождениях, все в один голос хулили, чернили его, оговаривали: господа – в зале, поварята – на кухне, гайдуки – во дворе. И помри он, бедняга, едва ли кому вздумалось бы даже лоб перекрестить.

На пятые сутки вообще ни слуху ни духу из Карпатфальвы. Успели, наверно, уже и похоронить.

Наконец, на шестые, прискакал верховой, в котором легко было узнать Марци.

– А, притопал, Марци, сынок? – шутливо крикнул ему с внутренней галереи пукканчский приказчик, увидев, как он слезает с лошади. – Вовремя свадебку справил, припозднись ты на недельку, новый-то барин вспомнил бы, глядишь, право первой ночи. Ну, что нового там, в Карпатфальве?

Не иначе, приехал на похороны приглашать. Это естественней всего было предположить.

– Письмо вам вот! – сообщил Марци равнодушно, шляпы даже не приподымая перед стоящим на террасе Абеллино, к ужасу скандализованного приказчика.

– А здороваться кто будет, наглец? От кого письмо?

На первый вопрос Марци только плечом дернул, на второй же ответил: от главноуправляющего.

Приказчик вскрыл конверт – и все поплыло у него перед глазами.

В собственноручно написанном письме извещал старый Янош Карпати своих служащих, гайдуков и дворовых в доме Кутьфальви, что изволил оправиться и даже встает, а посему доводит до их сведения: очень рад, коли нашли себе барина получше, у него и оставайтесь, а ко мне чтобы больше ни ногой.

Приказчик сморщился, будто отведал дикой груши, и, дабы не одному наслаждаться новостью, пустил письмо по рукам, так что сакраментальное послание, обойдя коллег – смотрителей, управителей, писарей, гуртовщиков, – напоследок и гайдуков сразило со всей челядью. Тут бы в самый раз усы подкрутить себе в утешение, да где они?… Ни усов, ни места. Кто в затылок полез, кто заругался, а кто пригорюнился. Не сообразишь сгоряча, кого и ругать: Абеллино за то, что зря наследством поманил, или барина Янчи, который помирать раздумал, хотя совсем было собрался. Сколько народу ни в чем не повинного так одурачить!

Абеллино последнему со скорбной миной поведали отрадную сию новость. Тот с философским спокойствием продолжал потягивать свой чай.

– Enfin,[219] не век же он будет жить.

XIV. Нежданный оборот событий

Спустя месяц мы опять застаем Яноша Карпати в Пожони. Теперь он сердится, если «барином Янчи» его назовут.

Внешне и внутренне очень переменился наш набоб. Ростом стал словно бы меньше, – прежнее платье болтается на нем, нельзя надеть; лихорадочный румянец сошел с лица, и глаза уже больше не запухшие от вечного похмелья. Речи ведет серьезные, интересуясь делами общественными, предприятиями национальными; людей в именья свои подбирает честных да знающих, а кутежей, пирушек сторонится; в сословном собрании выступает здраво и разумно. Никто ума не приложит, что с ним такое приключилось.

Один у него доверенный человек: Мишка Киш, с ним ходит он во все публичные места. Там они частенько встречают Абеллино и переглядываются, улыбаясь, перешептываясь. Замышляют, знать, что-то набоб с троицыным королем, ход какой-то выигрышный, безошибочный готовят в ответ на присылку гроба, над которой по сю пору потешаются юные roués,[220] хотя старикам шуточка племянника не кажется столь уж забавной. Ну да ничего, скоро и над ним все будут хихикать, стар и млад, пальцами, хохоча, указывать, ибо роль, предназначаемая ему в им же самим сочиненном водевиле, в высшей степени пригодна для увеселенья публики.

Абеллино после двухнедельной отлучки с удвоенным рвением принялся за осуществление своего недовершенного плана. Мы разумеем ковы его против хорошенькой мещаночки. Неудачи только сильней его раззадорили: чем труднее достигнуть цели, тем она ведь заманчивей. В конце концов возжелал он девушку до безумия; не пари уже, не тщеславие одно, не гордыня, а страсть самая настоящая, ничем не утишимая побуждала ее домогаться. Пробужденная лишь для забавы, она теперь всецело его поработила. Он чувствовал: пусть ценой погибели, разоренья, всей будущности, но должен заполучить эту девицу и осчастливить ее, может быть. Но нет, это не в наших привычках. Нет! Упиться ее любовью и бросить – и наблюдать потом ее увядание, говоря себе: «Это я ее растоптал!»

Даже если спасением души своей надо для этого пожертвовать, он бы не замедлил!

Мастер Болтаи с короткой тростью за спиной стоял под воротами, словно собаку подкарауливая, чтобы запустить в нее этой палкой.

У доброго человека голова кругом пошла с тех пор, как влез он в Фаннины дела. Тьфу ты, пропасть! Что за комиссию избрал себе. Блюдущий девушку филистер! Бывает ли фигура комичнее? Все трясется, как бы его не обошли, а его надувают, как раз когда он о том не помышляет; покоя не знает ни днем ни ночью, от малейшего шума просыпается: ставня стукнула, уже думает, соблазнитель лезет, а тот проходит себе удобненько в двери, которые перед его золотыми растворяются; букет пришлют – обследовать спешит, цидулки любовной нет ли, а сам тем временем ее же проносит домой в кармане собственного сюртука. Все-то ему подозрительно, в каждом слуге предатель чудится; глазами шныряет, но не видит ничего… О, это комичнейший предмет всей модной поэзии; если читали вы «Декамерон» лукавца Боккаччо, Лафонтеновы новеллы или хоть Поль де Кока, там сотнями встретятся вам преуморительные сии фигуры: обведенные вокруг пальца мужья, обманутые, околпаченные отцы и опекуны, которые караулят у дверей, пока их питомица развлекается в комнате со своим милым, – которые за собственной тенью гоняются, в то время как везучий распутник наслаждается двойной победой: обкрадывая их, над ними же смеется. А общее предпочтение, отдаваемое подобному развлекательному чтению, преподаст заодно и урок: сколь благодарней роль поэта, сводящего беспечную ветреность со сладостным пороком, нежели с постной миной проповедующего добродетель и врачующего язвы общества.

Была у Болтаи крохотная усадебка в горах. Туда при первой тревоге и отвез он Фанни, укрыв ее там вместе с теткой.

Да много ли толку?

У Аргуса сто глаз было, Данаю в неприступную башню заключили, и все-таки галантный патрон беспутства Юпитер с носом оставил бдительных стражей. А уж коли наши благородные подражатели греческих богов изберут женщину своей жертвой, тщетно будешь ты, любезный поэт, исхитряться, как ее от них обезопасить. Хоть стальной волей надели ее, хоть алмазной добродетелью укрась – в неправдоподобие лишь впадешь, а ей не пособишь. Погуби уж лучше соблазнителя: застрели его, заколи, повесь, иначе нипочем от него не отделаешься.

В первую же неделю прознал Абеллино, где спрятали от него девушку, а через несколько дней Тереза поймала одного из слуг на том, что в книгу, читаемую Фанни, пытался он засунуть подозрительное письмецо. Слугу Болтаи тут же прогнал. Но с тех пор каждый день поджидала его какая-нибудь новость: то расфранченные господа являлись к его жилищу поохотиться, тысячью способов изловчаясь в него проникнуть, то переодетые лакеи с невинным видом предлагали свои услуги в качестве садовников или мызников – к счастью, Тереза тотчас распознавала их по плутовским рожам и захлопывала перед ними дверь. То старухи цыганки пробирались во двор и, раскидывая карты, толковали неискушенной девушке, что один знатный-презнатный барин влюбился в нее и непременно женится на ней.