Сидони-Габриель Колетт - Жюли де Карнейян

• Название: Жюли де Карнейян
• Автор: Сидони-Габриель Колетт
• Издательство: АСТ, Орлов и сын
• Жанр: Исторические любовные романы
• Год: 1994
• ISBN: 5-88196-318-0

В предлагаемой читателю книге блестящей французской писательницы, классика XX века Сидони-Габриель Колетт (1873–1954) включены романы и повести, впервые изданные во Франции с 1930 по 1945 годы, знаменитые эссе о дозволенном и недозволенном в любви «Чистое и порочное», а также очерк ее жизни и творчества в последние 25 лет жизни. На русском языке большинство произведений публикуется впервые.

---

Она не снисходила до сладострастных помыслов. Всего лучше в её ожидании были глубокая пассивность – и неведение, ибо ей в жизни ещё не доводилось вновь связывать узы, вновь алкать забытого вкуса. Её лицо и шея чуть зарумянились при мысли, что, возможно, Эспиван в этот самый час боится или желает соприкосновения их тел. «Да нет… Да нет… Об этом не может быть и речи… Сегодня день, когда я делаю, что могу, чтобы выручить его. Сегодня ему открывается, что его истинный союзник – это я, несмотря на всё, что мы друг другу говорили, и делали, и швыряли в лицо…»

Деньги, которых он вожделел, бесстыдное использование нескольких когда-то в шутку написанных строк больше не мучила её. «Славная шутка» или удалась, или нет. Если нет, Бог с ней. Жюли не привыкла воспринимать Марианну как мыслящее существо и судью чужих поступков. Она держалась своего образа Марианны, которую никогда вблизи не видала: Марианна богатейшая, раритет, предназначенный доводить до отчаяния соперниц, восточный трофей, к которому вдовство открыло доступ завоевателям. В общем, Марианну облекала какая-то немного низменная тайна. Жюли чуть ли не удивляло, что Марианна умеет читать, говорить по-французски, что она не глухонемая. Женщина, на которую нагружено столько красоты, такое неподъёмное богатство…

У Жюли вырвался нервный недобрый смешок. «Это что-то вроде физического недостатка, как шесть пальцев на ноге», – подумала она.

Часы на здании школы пробили четыре, и она вскочила, чтобы поднять штору, поглядеть на улицу, на погоду, убедиться, что прекрасный день и лёгкая жара остались без изменений, пожевать листок мяты и попудриться. Услыхав робкую и сразу оборвавшуюся трель звонка, она засмеялась: «Какая точность!» – и, прежде чем пойти открывать, поправила букетик васильков, вспушила охапку красных маков, от тёмно-синей пыльцы которых пахнуло пылью и опиумом.

Прямая, пятки вместе, губы приоткрыты над белыми зубами, она открыла дверь. «Нет, это ещё не он».

– Сударыня?.. Да, это здесь.

Она машинально сохраняла на лице белозубую полуулыбку, притворно близорукий дерзкий взгляд. «Но… Но это же Марианна… Марианна… Нет, что я, какая Марианна?.. Хоть бы это оказалась не Марианна».

– Моя фамилия д'Эспиван, – сказала незнакомка. Жюли уронила свободную руку, признала реальность происходящего и отступила.

– Проходите, сударыня.

Она исполнила свои обязанности хорошо воспитанной женщины, а госпожа д'Эспиван подавала соответствующие реплики.

– Может быть, присядете, сударыня?..

– Спасибо.

– Это кресло низковато…

– Нет-нет, очень удобно…

Потом обе замолчали. В Жюли карнейяновское легкомыслие уже перебивало тревогу. «Это и впрямь Марианна. Ну и дела! Люси будет потрясена. А уж Леон! Наконец-то я вижу знаменитую Марианну…»

– Сударыня, моё присутствие здесь должно вам казаться… странным…

– Боже мой, сударыня…

«Так мы потеряем немало времени, – подумала Жюли. – Голос у неё очень приятный… А Бопье там, внизу, в машине – вот уж кто, должно быть, совсем сбит с толку!»

– …но я пришла только потому, что об этом просил меня мой муж…

– Ах, вот как? Так это он…

– Это он. Он сегодня себя плохо чувствует. Действительно плохо, – повторила госпожа д'Эспиван, словно Жюли спорила. – Мне пришлось дожидаться, пока ему сделают укол.

– Надеюсь, ничего серьёзного? – сказала Жюли, «Очень приятный голос, мягкий, чуть кисловатый на высоких нотах… Но если мы будем продолжать в том же духе, – подумала она, – мне придётся оставить её ужинать… Надо же додуматься – выходить в четыре часа в чёрном вечернем платье! А эта шляпка с вуалеткой! Начать с того, что я вовсе не нахожу её такой уж изумительной, эту прекрасную Марианну…» Потом Жюли абстрагировалась от женской реакции и принялась понемногу извлекать настоящую Марианну из-под наслоений общественного мнения и личного злопыхательства. Она жадно выискивала «статую из розового воска», которую живописал Эспиван, сначала её не обнаружила и сочла за еврейскую бледность то, что было лишённым прозрачности телесным цветом, плотью, обладающей фактурой и непроницаемостью мрамора. «Да. При ярком свете она должна быть розовой».

– К сожалению, это серьёзно. Впрочем, мой муж сам поставил вас в известность – так он мне сказал – о состоянии своего сердца…

– В самом деле, сударыня, в самом деле. Но исход болезни во многом зависит от общего состояния, а Эспиван отличается… во всяком случае, отличался необычайной сопротивляемостью…

«И ля-ля-ля. и та-та-та, и какая прекрасная погода, – продолжала про себя Жюли и спохватилась: – О! я ещё не рассмотрела косы… О! вот это волосы…»

Госпожа д'Эспиван отбросила вуалетку, так что можно было видеть часть красно-коричневой массы её волос, блестящее выпуклое плетение диадемы из многократно перекрещивающихся кос, огибающих уши, стягивающих лоб и виски. «Поразительно! – признала Жюли. – Эта женщина сотворена, как некоторые статуэтки, исключительно из редкостных материалов – из нефрита, авантюрина, слоновой кости, аметиста… И оно живое? Да, живое. И она пришла ко мне. Она здесь, и ничуть не робеет, и куда меньше взволнована встречей со мной, чем я – встречей с ней… Ближе к делу, госпожа д'Эспиван, ближе к делу!»

– Я хотела бы разделять ваш оптимизм, сударыня, – говорила Марианна, – но… Должна вам сказать, что ваше недавнее требование очень обеспокоило мужа.

Она немного повернулась в кресле и подняла на Жюли глаза, очень тёмные, широко открытые, как у древнегреческой статуи, с густыми ресницами на верхних и нижних веках и голубоватыми белками. «Красивые глаза! Какие красивые глаза! – восхитилась Жюли. – И как мало она их обыгрывает! Она простая. Она и должна быть простой, чтобы прийти ко мне, даже если это он её послал… Что она такое сказала? Недавнее требование? Охотно верю, что оно недавнее, моё позавчерашнее письмо…»

– И за такое короткое время вы успели прийти к выводу, что моё… требование вызвало ухудшение в состоянии Эспивана?

Тёмные глаза обратились на Жюли:

– Мой муж, сударыня, ещё до болезни был чрезвычайно нервным…

«Спасибо за свежую информацию», – съязвила про себя Жюли. Но пассивность Марианны и её безысходная серьёзность убивали всякую иронию.

– …а у нервного человека беспокойство может за две недели значительно подорвать здоровье…

Жюли насторожилась при словах «две недели». «Осторожно… Это скользкий момент и я чего-то не понимаю… Две недели? Ах, подлец, чего же он ей наговорил?»

Она задумчиво повторила:

– Две недели?

– Возможно, немного больше, – сказала госпожа д'Эспиван. – Я помню, что недели две назад, вернувшись домой, я застала мужа очень взволнованным…

«У неё губы обведены каймой, как у некоторых очень красивых индусок, а в уголках губ – ямочки… Это великолепное создание, которое не имеет ни малейшего понятия, что ему к лицу…»

– Взволнованным, сударыня? Я не очень понимаю, каким образом могу быть ответственна за это… волнение.

Жюли распахнула жакет, потому что ей стало жарко, но главным образом для того, чтобы Марианна могла оценить её упругую грудь, её длинный гордый стан под серо-розовой блузкой. «Ба! Она сразу заметила, что я ещё не развалина». Было трудно воздерживаться от курения, и она протянула сигарету Марианне, однако та отказалась.

– Но вас, по крайней мере, не обеспокоит дым? Ах да, забыла, Эрбер ведь курит. Так вы говорили, что считаете меня ответственной за ухудшение… У господина д'Эспивана ведь что-то с сердцем, не так ли? Да, с сердцем. Безусловно, привычка скрывать свои чувства должна была переутомить его сердце.

«Я могу сколько угодно изощряться в иронии, она даже как будто не слышит. Может быть, это и есть в ней самое трогательное – эта смутная грусть, этот ореол вдовства, эта апатия доброй женщины. Одно мне кажется ясным: она грустна, значит, Эрбер действительно, как она сказала, действительно плох…»

– Сударыня, поверьте, я пришла к вам не для своего удовольствия, я сожалею о том, что вынуждена сказать, – говорила госпожа д'Эспиван. – Вы, должно быть, помните, что своё требование, законность которого мой муж не собирается оспаривать, вы сопроводили выражениями…

«Когда она напыживается, это уже выглядит немного по-бабьи, – думала Жюли. – Дело не в комплекции, она ещё не толстая. Ей не хватает класса. Безукоризненная красота и какая-то не поддающаяся определению заурядность… Она покраснела, когда я назвала Эспивана по имени. Но, милая дама, пора бы вам привыкнуть к мысли, что между Эрбером и мной, как говорится, что-то было. Уж не взыщите, нынешняя госпожа д'Эспиван!»

– …сопроводили выражениями, которые могут быть истолкованы как угроза, заставляют опасаться некоего… некоего нежелательного шума, затрагивающего имя моего мужа, его личную жизнь, даже его репутацию… Я не ошибаюсь?

«Как это? Что? Нежелательный шум… Его репутация? Я не могу попросить её повторить, она подумает, что я глухая или идиотка. Будь я благоразумна, я бы встала, вежливенько проводила её до дверей, и на том бы закончился фарс "Две госпожи д'Эспиван…"»