Варлам Шаламов - Собрание сочинений. Том 3

• Название: Собрание сочинений. Том 3
• Автор: Варлам Шаламов
• Издательство: Вагриус, Художественная литература
• Жанр: Поэзия
• Год: 1998
• ISBN: ISBN 5-280-03163-1,5-7027-0718-4

Варлам Тихонович Шаламов родился в Вологде. Сын священника. Учился на юрфаке МГУ в 1926–1929 годах. Впервые был арестован за распространение так называемого Завещания Ленина в 1929-м. Выйдя в 1932-м, был опять арестован в 1937-м и 17 лет пробыл на Колыме. Вернувшись, с 1957 года начал печатать стихи в «Юности», в «Москве». В его глазах была некая рассеянная безуминка неприсутствия. Наверно, потому что он в это время писал свои «Колымские рассказы» и даже на свободе продолжал оставаться там, на Колыме. Эти рассказы начали ходить из рук в руки на машинке года с 1966-го и вышли отдельным изданием в Лондоне в 1977 году. Шаламова заставили отречься от этого издания, и он написал нечто невразумительно-унизительное, как бы протестуя. Он умер в доме для престарелых, так и не увидев свою прозу напечатанной. (Она вышла в СССР лишь в 1987-м.) Это великая «Колымиада», показывающая гениальное умение людей сохранить лик своей души в мире лагерного обезличивания. Шаламов стал Пименом Гулага, но и добру внимая отнюдь неравнодушно, и написал ад изнутри, а вовсе не из белоснежной кельи.

В третьем томе впервые в наиболее полном объеме представлено поэтическое наследие В Шаламова — стихотворения 1937–1981 гг.

---

* * *

А тополь так высок,
Что на сухой песок
Не упадет ни тени.
Иссохшая трава
К корням его прижалась.
Она едва жива
И вызывает жалость.

* * *[49]

Осторожно и негромко
Говорит со мной поземка,
В ноги тычется снежок,

Чтобы я не верил тучам,
Чтобы в путь по горным кручам
Я отправиться не мог.

Позабывшая окошко,
Ближе к печке жмется кошка —
Предсказатель холодов.

Угадать, узнать погоду
Помогает лишь природа
Нам на множество ладов.

Глухари и куропатки
Разгадали все загадки,
Что подстроила зима.

Я ж искал свои решенья
В человечьем ощущенье
Кожи, нервов и ума.

Я считал себя надменно
Инструментом совершенным
Опознанья бытия.

И в скитаньях по распадкам
Доверял своим догадкам,
А зверью не верил я.

А теперь — на всякий случай
Натащу побольше сучьев
И лучины наколю,

Потому что жаркой печи
Неразборчивые речи
Слушать вечером люблю.

Верю лишь лесному бреду:
Никуда я не поеду,
Никуда я не пойду.

Пусть укажут мне синицы
Верный путь за синей птицей
По торосистому льду.

* * *

Я нищий — может быть, и так.
Стихает птичий гам,
И кто-то солнце, как пятак,
Швырнул к моим ногам.

Шагну и солнце подниму,
Но только эту медь
В мою дорожную суму
Мне спрятать не суметь…

Светит солнце еле-еле,
Зацепилось за забор,
В перламутровой метели
Пробиваясь из-за гор.

И метель не может блеска
Золотого погасить,
И не может ветер резкий
Разорвать метели нить.

Но не то метель ночная:
Черный лес и черный снег.
В ней судьба твоя иная,
Безрассудный человек.

В двух шагах умрешь от дома,
Опрокинутый в сугроб,
В мире, вовсе незнакомом,
Без дорожек и без троп.

* * *

Не в картах правда, а в стихах
Про старое и новое.
Гадаю с рифмами в руках
На короля трефового,

Но не забуду я о том,
Что дальними дорогами
Ходил и я в казенный дом
За горными отрогами.

Слова ложатся на столе
В магической случайности,
И все, что вижу я во мгле,
Полно необычайности.

ВЫСОКИЕ ШИРОТЫ

О ПЕСНЕ[50]

1

Пусть по-топорному неровна
И не застругана строка,
Пусть неотесанные бревна
Лежат обвязкою стиха, —

Тепла изба моих зимовок —
Одноэтажный небоскреб,
Сундук неношеных обновок,
Глубоко спрятанный в сугроб,

Где не чужим заемным светом,
А жарким углем рдеет печь,
Где не сдержать ничьим запретам
Разгорячившуюся речь.

2

И я, и ты, и встречный каждый
На сердце песню бережет.
А жизнь с такою жадной жаждой
Освобожденья песни ждет.

Та песня петь не перестала,
Не потонула в вое вьюг,
И струнный звон сквозь звон металла
Такой же чистый сеет звук.

На чьем пиру ее похмелье?
Каким вином она пьяна?
На новоселье в подземелье
Она тайком приведена.

А может быть, всего уместней
Во избежание стыда
И не расспрашивать о песне,
И не искать ее следа.

3

Я много лет дробил каменья
Не гневным ямбом, а кайлом.
Я жил позором преступленья
И вечной правды торжеством.

Пусть не душой в заветной лире —
Я телом тленья убегу
В моей нетопленой квартире,
На обжигающем снегу.

Где над моим бессмертным телом,
Что на руках несла зима,
Металась вьюга в платье белом,
Уже сошедшая с ума,

Как деревенская кликуша,
Которой вовсе невдомек,
Что здесь хоронят раньше душу,
Сажая тело под замок.

Моя давнишняя подруга
Меня не чтит за мертвеца.
Она поет и пляшет — вьюга,
Поет и пляшет без конца.

4

Не для анютиных ли глазок,
Не для лобастых ли камней
Я сочинил немало сказок
По образцу Четьи-Миней?

Но все, что я шептал сердечно
Деревьям, скалам и реке,
Все, что звучало безупречно
На этом горном языке, —

Псалмы, элегии и оды,
Что я для них слагать привык,
Не поддаются переводу
На человеческий язык.

Так в чем решенье той задачи,
Оно совсем не в пустяках.
В том, чтоб тетрадь тряслась от плача
В любых натруженных руках.

И чтоб любитель просвещенья,
Знаток глазастого стиха,
Ценил узорное тисненье
Зеленой кожи лопуха.

И чтоб лицо бросала в краску
От возмущенья и стыда
Земная горечь русской сказки
Среди беспамятного льда.

5

Весною все кричало, пело,
Река гремела возле скал,
И торопливо, неумело
В подлеске ландыш зацветал.

Но день за днем одно ненастье,
И редкий, жгучий солнца луч
Как ослепительное счастье
Порой выглядывал из туч.

За эти солнечные нити
Цветок цеплялся как слепой
И лез туда в поток событий,
Готовый жертвовать собой.

И кое-как листы расправя,
И солнцу выйдя на поклон,
О славе думать был не вправе,
О слове вольном думал он.

6

Так где же песня в самом деле?
Немало стоило труда,
Чтоб разметать слова в метели,
Их завалить кусками льда.

Но песня петь не перестала
Про чью-то боль, про чью-то честь.
У ней и мужества достало
Мученья славе предпочесть.

Она звучит в едином хоре
Зверей, растений, облаков.
Ей вторит Берингово море —
Стихия вовсе не стихов.

И на ветру скрипят ворота
Раскрепощенных городов,
И песня выйдет из болота
И доберется до садов.

Пусть сапоги в грязи и глине,
Она уверенно идет.
И рот ее в лесной малине,
Сведенный судорогой рот.

Она оранжевою пылью
Покрыта с ног до головы,
Она стоит таежной былью
Перед заставами Москвы.

Она свои расскажет сказки,
Она такое пропоет,
Что без профессорской указки
Едва ли школьник разберет.

И ей не нужно хрестоматий —
Ей нужны уши и сердца
И тот, дрожащий над кроватью,
Огонь лучинного светца,

Чтоб в рукописной смутной строчке
Открыть укрывшуюся суть
И не искать ближайшей точки,
А — до рассвета не уснуть.

* * *

Ни шагу обратно! Ни шагу!
Приглушены сердца толчки.
И снег шелестит, как бумага,
Разорванная в клочки.

Сухой, вездесущий, летучий,
Он бьет меня по щекам,
И слишком пощечины жгучи,
Чтоб их отнести к пустякам…

ПЛАВКА

Пускай всем жаром изложенья
Течет в изложницы металл —
Стихов бесшумного движенья
Тысячеградусный накал.

Пускай с самим собою в споре
Так много тратится труда —
Руда, в которой примесь горя,
Не очень плавкая руда.

Но я ее засыплю в строки,
Чтоб раскалилась добела,
Чтоб из огня густым потоком
Жизнь в формы слова потекла.

И пусть в той дерзостной отливке
Смиренье стали огневой
Хранит твоих речей отрывки
И затаенный голос твой.

Ты — как закваска детской сказки
В земной квартирной суетне,
Где страсть совсем не для острастки
Дается жизнью нынче мне.

БУМАГА