С. Алесько - О людях и нелюдях

• Название: О людях и нелюдях
• Автор: С. Алесько
• Жанр: Фэнтези

Эта история произошла в мире, где оборотни, не таясь, живут рядом с людьми. Рядом, но не в согласии. Есть в ней приключения, верная дружба и немножко любви.

---

— Позабавитесь чуток перед обрядом. Сейчас рано, знаю я ваши забавы: птенчик до полнолуния не доживет. Коли будет воля Клыкастого, после уступлю соколика на денек-другой.

Полнолуния пришлось ждать недолго. В назначенный день пленника утром вытащили из клетки, и принялись избивать, толкая попеременно друг к другу. Он уже прощался с жизнью, когда хриплый голос положил конец развлечению. Последовал приказ связать "соколиное отродье", надеть на голову мешок и закинуть на лошадь. Сколько времени они ехали, он не знал, то проваливаясь в беспамятство, то вновь приходя в себя.

Потом — деревянный столб за спиной, руки стянуты сзади до онемения, плечи почти вывернуты из суставов. Ночь, холодно, одежды на нем нет, тело после побоев ноет и саднит. Пить хочется безумно, так, что уже плевать на гордость, но попросить не получается, настолько пересох рот. Порыв ветра разгоняет облака, чернота над головой брызжет звездами, а из-за горизонта выползает полная луна, желтая, будто готовый лопнуть гнойный нарыв.

Пленник оглядывается. Вокруг стоят огромные, не меньше чем в два человеческих роста, каменные глыбы. Некоторые перекрыты сверху грубо обработанными плитами. Такая же плита лежит у подножия столба. Дальше, за странным сооружением, простирается кажущийся бескрайним луг. Меж глыбами и на лугу движутся черные тени, не то двуноги, не то четвероногие, а может, постоянно меняющиеся. Взблескивают красные уголья глаз. Твари не издают ни звука, их шаги бесшумны. И лишь взошедшую луну приветствует вой, многоголосый, и в то же время на удивление слитный, будто вырывающийся из глотки огромного чудовища.

Две тени приближаются к стоящему у столба. Обнаженные люди с волчьими головами, мужчина и женщина. У мужчины в руках какой-то сосуд, чаша или кубок. Подойдя почти вплотную, волк зубами разрывает себе запястье и собирает кровь в чашу. Ноздри волчицы расширяются, ловя тяжелый, густой запах, от которого у пленника к горлу подкатывает тошнота.

Наполнив сосуд, мужчина стискивает пальцами щеки связанного, заставляя разжать рот. Волчица прижимается с другой стороны, трется мордой о плечо, шею, гладит рукой в паху. Внутренности пленника скручивает от омерзения, он пытается дергаться, но путы держат крепко.

Тем временем морда волка меняется, превращаясь в омерзительную харю, не звериную, не человеческую. Изо рта-пасти слышатся короткие, кажется, рифмованные слова. Кубок приближается к раскрытому рту связанного. У того нет ни сил, ни возможности противиться. Горло дергается само, и первые капли стекают в желудок. Одновременно волчица разрывает шею пленника и лижет хлынувшую кровь, но теперь он не чувствует боли. Заклинание громом отдается в ушах, гуляет в пустой голове подобно эху под куполом храма. Льющаяся в рот жидкость становится желанной, утоляет жажду, но пробуждает голод, жгучий голод плоти. Прикосновения языка волчицы разливаются по телу волнами неистового наслаждения, вызывая небывалый прилив в паху. Пленник не замечает, когда мужчина-волк отходит прочь, зато почти болезненно ощущает, как женщина насаживается на его восставшую плоть. А потом остатки сознания стремительно тают под натиском горячей багровой пелены, спустя мгновение разрываемой слепящей белой вспышкой.

В уши врывается торжествующий вой. Кажется, пленника отвязывают, и он вцепляется в женщину (волчицу?) руками (лапами и зубами?). Кажется, она увлекает его на каменную плиту, и все вновь тает в багровой пелене, временами разрываемой неистовыми вспышками, будто грозовая туча молниями.

В себя он приходит в знакомой клетке, только теперь она стоит не во дворе, а в небольшой полутемной комнате. Шею немилосердно жжет. Пленник пытается дотянуться до терзаемого болью места, но безуспешно. Бросает взгляд на свою руку и видит покрытую черной шерстью лапу. Он не верит глазам, хочет встать — не получается, тело не желает удерживать равновесие. Опускается на четвереньки и понимает, что теперь это единственный способ. У него не две ноги, а четыре лапы.

— Щенок проснулся, — раздается ненавистный хриплый голос.

Слышится скрежет чего-то тяжелого о каменный пол, и перед клеткой появляется тусклое зеркало в массивной деревянной раме, ободранной и выщербленной. Оттуда глядит большой черный пес с длинной узкой мордой и острыми треугольниками ушей.

— Хорош, да? — усмехается Хриплый. — Сын Соколиного, теперь единственный наследник — оборотень. Я, признаться, не верил, что обряд пройдет столь удачно. Его не проводили несколько столетий, а может, и вообще никогда. Наши думали, ты попросту сдохнешь. Тоже неплохо: отправили б твоему родителю вторую голову вслед за первой. Но теперь все становится много забавней. Ясный князь так ненавидит тварей Клыкастого, и, подумать только, его уцелевший сын — один из них. Придется ему убить тебя своими руками. Много бы я дал, чтобы посмотреть на лицо Соколиного, когда он перережет тебе горло. Или заколет. Или накормит заговоренным серебром. А может, князь сжалится, оставит тебя в живых. Больше-то детей у него не осталось. Будет нянчить внуков-нелюдей. И род его продолжится тварями. Придется сокола в гербе на пса менять.

Черный злобно лает и кидается на решетку, но тюремщик лишь смеется.

— Подлое племя, — продолжает Хриплый. — Благородная волчья кровь не прижилась, вылезла песья натура. По мне, так даже лучше. Поживешь с месяц кобелем, привыкнешь к новому облику, потом сниму ошейник. Он серебряный, жжется и не дает перекинуться. Можно б и дольше тебя в зверином обличье подержать, да, боюсь, разговаривать разучишься.

Пленник рычит, грызя зубами прутья, брызжа выступившей пеной, но в комнате уже никого нет. Остается лишь мутное стекло в раме, отражающее беснующегося зверя.

Последующий месяц слился в непрерывный кошмар. Хриплый заходил ненадолго каждый день. Приносил немного воды, набранной, вероятно, в самой грязной луже во дворе, и еду: кроликов, умерщвленных далеко не вчера, или столь же несвежих крыс.

Поначалу пес не притрагивался ни к воде, ни к пище. Имей он возможность принять человеческий облик, у него, быть может, получилось бы уморить себя голодом. Звериное же тело в меньшей степени подчинялось разуму, в большей — примитивным желаниям, главным из которых стало сейчас желание жить. Уже на третий день пленник сожрал дохлого кролика и вылакал до капли мутную вонючую воду. В первый раз желудок воспротивился и изверг проглоченную гадость. Тогда пес стал есть и пить понемногу, и дело пошло на лад.

Хриплый приносил еду и воду, да еще издевался. Уборкой клетки он не занимался, но в таком подходе имелось даже одно преимущество: через несколько дней вонь стала невыносимой, и тюремщик перестал задерживаться для разговоров.

Пес не слишком страдал от смрада. Оказалось, звери воспринимают запахи по-другому и гораздо более терпимы к некоторым из них, чем люди. К тому же в комнате имелось небольшое окошко с выбитой рамой, прекрасно пропускавшее свежий воздух. Настоящие мучения доставлял лишь ошейник, казалось, разъевший кожу и мышцы до костей.

Наконец срок заключения подошел к концу. Хриплый несколько дней не кормил пленника, и тот совсем ослаб. Тогда тюремщик, зажимая нос, вытащил зверя за ошейник из клетки и поволок из комнаты.

— А ты не переусердствовал? — раздался женский голос, смутно знакомый, но пес не стал открывать глаза и пытаться рассмотреть говорившую.

— Очнется, куда денется, — пропыхтел Хриплый. — Ошейник сниму, и очухается.

— Окати его во дворе, что ли, — брезгливо проговорила женщина.

— Еще чего. Пусть сам моется. Или ты отмывай, коли и дальше трахаться с ним собираешься. Понравился?

— Я?! С псом? — она едва не сорвалась на визг. — Ты мне еще за обряд ответишь!

— Остынь, Ненасыть. Обряд есть обряд. Я бы для дела и свинью отодрал.

— Да ты их и дерешь! Людин, которые хуже свиней! Мне рассказывали про твои подвиги!

Послышалось рычание, лязгнули звериные зубы. Женский вскрик сменился жалобным скулежом. Пес крепко зажмурился и мечтал оглохнуть.

Мучитель вытащил его во двор, зазвенели ключи, и через минуту ненавистный ошейник перестал жечь шею.

— Ну, давай, падаль, оборачивайся, — носок сапога прогулялся по выступающим под свалявшейся шерстью ребрам, пес взвизгнул. — Ты не так уж слаб, напрягись.

Напрячься? Напрячься, и что?.. Как стать человеком? Он не помнил, как превратился в собаку, где уж найти путь назад?

— Тупая тварь! Просто подумай, что хочешь принять людский облик. Венец творения, мать-перемать!..