Константинэ Гамсахурдиа - Похищение Луны

• Название: Похищение Луны
• Автор: Константинэ Гамсахурдиа
• Издательство: «МЕРАНИ»
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1989

Константин Симонович Гамсахурдиа — писатель, филолог-грузиновед, автор историко-литературных трудов. Родился в поселке Абаша Сонакского уезда Кутаисской губернии. Окончил грузинскую гимназию в Кутаиси. Учился в Петербургском Университете, где занимался в семинарии Н. Я. Марра. Из-за разногласий с учителем уехал учиться за границу (Кенигсберг, Лейпциг, Мюнхен, Берлин). В 1914 в связи с началом первой мировой войны арестован в Германии, около года провел в концлагере. Окончательно вернулся в Грузию в 1921. Один из основателей и руководителей "Академической группы писателей", издатель ряда журналов. Арестован 1 марта 1926. Тяжело больной, доставлен в Москву. 28 июня 1926 Коллегией ОГПУ приговорен к 10 годам лишения свободы (ст. 66). Отбывал заключение в СЛОН. Освобожден условно-досрочно 21 декабря 1927 на основании постановления Президиума ЦИК СССР от 23 ноября 1927. Сведений о реабилитации нет. Академик АН Груз.ССР (1944).

      Соч.: Собрание сочинений. Тб., 1947 (на груз. яз.); Критика. Т. 1-2. Тб., 1956-1959 (на груз. яз.); Избранные произведения: В 6 т. Тб., 1964 (на груз. яз.); Собрание сочинений: В 10 т. Тб., 1983 (на груз. яз.).

      Лит.: Радиани Ш. Д. Константинэ Гамсахурдиа. Тб., 1958 (на груз. яз.); Бенашвили Д. Г. Жизнь и творчество Константинэ Гамсахурдиа. Тб., 1962 (на груз. яз.); Жгенти В. Д. Константинэ Гамсахурдиа. Тб., 1967 (на груз. яз.); Шушаниа Э. Э. Творческий путь Константинэ Гамсахурдиа. Тб., 1970 (на груз. яз.); Мдзинаришвили Д. И. Константинэ Гамсахурдиа. Тб., 1983 (на груз. яз.); Маградзе Э. С. Праведное сердце. Тб., 1983 (на груз. яз.); Перченок, 1981. С. 225; Зелинский К. В июне 1954 года / Публ. и предисл. В. Стрижа [Е. Д. Прицкера] // Минувшее. Вып. 5. С. 69; РВ. № 4. С. 119.

      Арх.: Гос. музей Грузии им. С. Н. Джанашиа АН Грузии; Музей дружбы народов АН Грузии.

---

Но не видно нигде ни Темура, ни его сванской шапки, ни его кожаного мешка, ни одноствольного ружья.

Кто же, кроме Темура, мог принести лучины? Ведь они давно уже кончились у нас. Охотник Темур — сван, ему стало жаль гостя. Я ведь гость, к тому же больной. Как знать, может, потому и зажег Темур лучины…

Еще раз кидаю взгляд на очаг. Нет, не видно ни Темура, ни его сванской шапки, ни мешка, ни одноствольного ружья.

Оборачиваюсь к бойницам. Вижу — иссякло время. Лишь белизна ледников простирается предо мной, холодная белизна и жуткая пустота.

Для этих вековечных ледников тысячелетия прошли так же быстролетно, как вчерашний день.

Воля моя совершенно парализована, но ведь так бывает с только что умершим? Тело мое стало почти невесомым, однако это не наполняет меня тревогой. Я не страдаю и не плачу о том, что истек срок моего пребывания на земле.

Вокруг меня молочный туман; каменные громады не давят уже своей тяжестью; от ледников не несет больше страшным холодом. Злая вьюга замела снежные высоты облаками, словно перекати-полем, — белыми, как смерть, холодными облаками.

Они застыли неподвижно. С севера и юга нависла над востоком сплошная пелена.

И снова тишина и пустота заставляют меня вздрогнуть.

В тяжелой траурной одежде, с распущенными волосами входит моя мать.

За нею эмхвариевские вдовы. Шествие замыкает кормилица Хатуна, убитая горем. Одетые в черное, все они уселись в ряд вокруг моего ложа, совершенно так же, как в Мегрелии играющие на чонгури женщины окружают постель больного оспой.

Сели, взяли чонгури, ударили по струнам, но струны не издали ни звука. Тогда встала с места моя мать Майя, приблизилась ко мне, положила руку на мой похолодевший лоб и отшатнулась: поняла, что меня уже нет в живых.

Потом она вернулась к сидящим вокруг моей постели женщинам и начала ногтями царапать себе лицо. И все женщины, одетые в черное, уселись в том порядке, как садятся на ковре плакальщицы, и тоже принялись раздирать себе лицо, но ни у одной из них не выступила кровь, И не донеслись до меня их причитания: «Ох, вай-ва!..»

Снова встала моя мать, снова приблизилась ко мне, положила мне на лоб руку, — и ужаснуло ее мое окоченевшее тело!

Тогда поднялись с мест черные тени и вышли, оставив свои чонгури в пещере.

Я снова забылся. Но скоро очнулся. Передо мной сидел какой-то худой юноша, гладко выбритый.

Сидит он и смотрит на меня, этот бритый юноша. Его глаза кажутся мне знакомыми (вспомнил покойного отца). Нос у него с легкой горбинкой (такой нос был у моего несчастного дяди Эрамхута Эмхвари). Подбородком же и скулами он напоминает мне мою мать.

Даже костюм его знаком мне, костюм из гомпсона, цвета дикого голубя, тот самый, что я на праздник малануров подарил Лукайя Лабахуа. И ботинки на нем мои, коричневые, купленные мною еще в Англии.

Я уставился на незнакомца. И вдруг он засмеялся. И так странно прозвучал его смех, точно по поверхности зеркала рассыпали дробь.

В углах его рта собрались легкие складочки, что говорит о затаенной в его душе злобе.

Он цинично улыбается — так, как и я умею улыбаться, когда издеваюсь или больно жалю кого-либо.

Сидит, небрежно закинув ногу за ногу, правую руку почему-то прячет за спину, а левую, сжатую в кулак, держит на колене.

— Постарел ты, брат, я и не узнал тебя. Вот уж и седина в волосах, — говорит он.

Я поворачиваюсь с ядовитой улыбкой к своему двойнику, сидящему со мной, и отвечаю:

— Я поседел в борьбе с тобой.

— Прошло лишь три месяца, как мы не встречались друг с другом вот так, лицом к лицу, и не говорили со всей откровенностью, — обращается тот, что брит и одет в костюм цвета дикого голубя, к другому, обросшему бородой, у которого от горя поседела голова.

И при этом протягивает три пальца. На среднем пальце я тотчас же узнал свой перстень. От хевсура, побратавшегося со мной, получил я в подарок этот перстень из слоновой кости. (Вы, наверное, видели его у меня на руке.)

Три змеи изображены на нем.

Потом он показывает свою правую руку, и я вижу, что он держит в ней змееобразный кинжал, тот самый, который я выхватил у Джамлета Тарба и которым убил его.

Как змея, изогнут этот кинжал, ножны его обтянуты змеиной чешуей, пятнистой, узорчато-расписной чешуей.

— Кто тебе дал этот кинжал?! — вскричал я вне себя от бешенства. — Всего десять дней назад он был на мне! Я оставил его в башне Махвша, повесил на прибитый к стене олений рог.

— Правильно, — отвечает бритый, — этот кинжал раньше был на тебе и, действительно, висел в башне Махвша в темном углу.

— И этот перстень, перстень из слоновой кости, тоже был у меня на пальце еще сегодня утром!

— И это правильно, — отзывается мой непрошеный гость и смеется. И опять его смех рассыпается, точно дробь по зеркалу.

— Значит, ты ограбил меня! — говорит своему двойнику тот, кто лежит в лихорадке. — Ты похитил у меня все, чем я был богат: доблесть сердца и чарующий дар любви; ты отнял у меня доверие к ближнему и заставил возненавидеть человеческий род. Ты внушил мне отвращение к близким мне людям. По твоей милости мой род, моя кровь и плоть стали мне чужды. Потому и жалю я своих же собратьев, как обезумевший от ярости и боли аспид, которому, палкой перебили позвоночник и который под конец, вонзив жало в собственный хвост, впускает в свое тело смертельный яд…

Словно два скорпиона, заключенных в одной склянке, так сцепились мы: я больной и «я» здоровый, я в черкеске и «я» в костюме, я обросший бородой и «я» бритый. И жалили, и поносили друг друга.

— Ты заблудился в этой жизни, — снова обращается ко мне гость, сидящий против меня. — Ты оставил столбовую дорогу и плутаешь по тропам, узким, как спина осла. Ты бежал от моря и барахтаешься в болоте, ты променял электрический свет на лучину, кахетинское вино — на вонючую бузинную водку. Вернись, советую я тебе, спустись лучше в долину и иди по дороге, что ведет к морю. Черное море было великим стражем нашей страны. Встань, брось в пропасть эти охотничьи доспехи!

Восстань, ленивец, живой труп! Разве не видишь ты, что лучи света уже тянутся к нашей стране?!

— Пошел прочь! Отстань от меня! — закричал я на него. — Ты нищий, вскормленный на объедках с чужих столов! Пошел прочь, не то я схвачу тебя, льняными нитками зашью твои большие глаза и, посадив перед очагом здесь, в Пещере великанов, буду кричать тебе в ухо: «А-а-а-а-а!»

Мой собеседник вскочил на ноги и, схватившись за рукоятку змееобразного кинжала, заорал:

— Или ты, или я! Одному из нас не жить!..

Пронзителен был его крик. Сверкнула сталь и рассекла мне грудь. И, припав ко мне, он хлебнул моей теплой крови.

И вот лежу я, обескровленный, рассеченный,

Семь лучин, словно семь золотых подсвечников, льют свет. Слышится звук шагов, очень слабый, как тот, что сопутствует поступи сванов, обутых в мягкие лапти.

Я гляжу в сторону очага, — Темур уже в пещере. Присев на корточки, он раздувает потухшие головешки. Старик обеими руками упирается в землю и раскачивается из стороны в сторону, словно творит молитву перед огнем. Около него лежит косуля. У нее рана на бедре.

Напрягая все силы, я поднимаю голову. Да, это та самая косуля, которая встретилась мне на плоскогорье.

— Джесмимо, эта косуля была ранена еще до этого, не так ли?

— Ааду… ааду… Я заметил, что была ранена, но что было делать, есть-то нам надо? — бурчит Темур и снова принимается священнодействовать, сидя на корточках перед очагом.

Огонь разгорелся. Темур зажарил шашлыки, дал мне выпить подогретой водки. Ночью жар у меня спал. И я крепко уснул.

И снилось мне, что похоронили меня около Пещеры великанов и над моей могилой взошел невиданный голубой цветок, и нежный аромат его радовал горы и долы…»

И ХОТЕЛИ СНЕГА ДО КРАЕВ ЗАПОЛНИТЬ МИР…

Шел снег, и такими крупными хлопьями, так бесшумно, как это бывает лишь в приморских краях.

С отчаянием взирали Хатуна и Дзабули на мучнистый свод, все ниже нависший над землей. «Как бы не рухнуло небо», — думает Хатуна.

Сугробы завалили село: белым пирамидам уподобились мегрельские домики.

Притихло Окуми, словно вымерла в нем всякая жизнь. Лишь петухи да собаки нарушали тишину.

И Хатуне казалось, что природа тоже сошла с ума.

Действительно, беспрерывные дожди начались еще в ноябре. Маленькая речка Окуми так разбушевалась, что снесла звамбаевский мост. Дзабули и Хатуна, полуодетые, с криком бежали за уплывающим мостом, пытаясь зацепить его багром; Келеш бросал лассо, как некогда делал Кац Звамбая. Но все было напрасно.

Это происшествие причинило семье большой ущерб, так как они не успели перевезти к себе доставшуюся на их долю солому и дрова.

Куджи перестал у них бывать, и женщины еще острее почувствовали отсутствие в доме взрослого мужчины.