Мария Арбатова - Мне 40 лет

• Название: Мне 40 лет
• Автор: Мария Арбатова
• Издательство: ЗАХАРОВ ACT
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1999
• ISBN: ISBN 5-8159-0013-3

Автобиография — это не литература, а инструмент, с помощью которого можно вглядеться в события собственной жизни и принять их. Эта книга не претендует ни на что, кроме истории женщины, которой с самого детства было лень притворяться. "Фанатизм искренности я отношу не к личным заслугам, а к тому, что принадлежу к первому поколению, родившемуся без Сталина. Надеюсь, что книга эта — не только обо мне, но и о времени, эдакий стриптиз на фоне второй половины двадцатого века".

---

В семнадцать лет у меня будет платоническая любовь с шестнадцатилетним сыном известного человека, и он расскажет историю трёхлетнего лежания в госпитале с переломом позвоночника и писания записок за всю палату мальчиков. В том числе и за синеглазого брюнета, ставшего на ноги после тяжёлой спортивной травмы. Тринадцатилетнему «Сирано» в это время давали мало шансов на возвращение в вертикальное положение. Но ненависть к родителям, после развода занятых личной жизнью и обещавших пожизненно сослать его, прикованного к постели, в деревню к бабке на свежий воздух, заставила его встать на ноги.

Прошло время, и лечащая врачиха разрезала мой гипс страшными огромными ножницами, которыми подстригают кусты. Я увидела измученную ногу с чёрными нитками швов и заревела, потому что было страшно на неё встать. Меня назвали избалованной истеричкой. Через неделю в гипсовом, снимающемся на ночь туторе я уже ходила, бегала, прыгала, танцевала.

Итак, я прошла обряд инициации на операционном столе. Была горда собой и вступила в братство «тех, кто вёл себя после этого прилично». Потом, встречаясь на консультациях, мы многозначительно переглядывались. Тогда я не понимала, что это напоминает анекдот про то, как один верблюд встречает другого в пустыне и говорит: «Всё-таки, чтобы там о нас ни говорили, пить-то хочется…»

Глава 6. ЮНОСТЬ

Нога долго оставалась в гипсе, и директор моей прежней школы разрешил мне носить под форму штаны. Так я стала обладательницей моднейших клешей, в разгар борьбы с женскими брюками. Почти не было учителя, который завидев меня, не покрывался алыми пятнами гнева и не начинал сдирать их с меня. Демонстрация гипса и ссылка на директора только возбуждала, меня почти за ухо волокли к директору и, получив подтверждение, почему-то не извинялись, а негодовали ещё больше.

Одноклассники казались совсем маленькими детьми. Они не знали, что такое боль, что такое настоящее унижение и как ему противостоять. Они не умели и не желали пользоваться отпущенными здоровьем и свободой. На фоне больничных и интернатских детей они казались немного дебильными, а интриги их выглядели детсадовскими.

Самоутверждаться в школе было не на чем. Сочинения, которые я писала руссичка с внешностью и представлениями продавщицы из молочного отдела возвращала с припиской «Работа написана не самостоятельно». «Признанная поэтесса» в интернате и больнице, здесь я ни на что не годилась. Поехав на районную олимпиаду по литературе, бойко надругалась над Расулом Гамзатовым и дружбой народов, и больше меня не посылали. Как-то на школьном вечере я читала стихи в очень короткой юбке, чтоб потрясти воображение мальчика с гитарой. В стихах присутствовали «пацифист с гитарой», «вьетнамская девушка», «американская хипповка», «Ричард Никсон» и т. д.

— Ну, как? — небрежно спросила я избранника после выступления.

— Хорошо читала. Громко, — оценил он.

— А текст? — не поняла я.

— Да я уже читал их в «Комсомолке», — зевнул герой на всю жизнь отбив у меня охоту охмурять мужчин литературным дарованием.

В массовой школе все очень рано понимали, какие стратегии существуют на будущее, педагоги предрекали: «Этот поступит в институт! А этот — пойдёт к станку!» Вовсю шли игры с комсомолом. Комсомол на меня охотился потому что я была активная, но я стояла насмерть. Пугали, что без этого не будет высшего образования. Это входило в противоречие с планами на жизнь, но я не сдавалась. Еще в восьмом классе я составила «План жизни» и очень смеялась, обнаружив его недавно. «Двадцать лет — поступление в университет. Тридцать — первый ребёнок и кандидатская. Сорок — второй ребёнок и докторская. Пятьдесят — член-корреспондент Академии наук». Вакансию мужа в планах занимал романтический возлюбленный, тоже сначала кандидат, потом доктор, потом академик — иначе о чём с ним говорить. Собственный облик рисовался в строгом пиджаке, очках и с пучком волос, за чтением лекций студентам. Удивительно, но это было очень близко к образу первой жены отца, о которой я тогда ещё ничего не знала.

В восьмом девочки начали курить в туалете, важно говорить о наркотиках и смотреть заграничные порножурналы, краденные у родителей. А ведь ещё совсем недавно делали «секретики» — трогательный, незаслуженно забытый эстетический жанр. Для «секретика» было необходимо стёклышко, фантик, лоскуток, цветок, камушек, фольга от конфеты, хороший вкус и укромное местечко. На земле создавалась композиция, накрывалась стёклышком и сверху присыпалась землёй. «Секретик» можно было смотреть сто раз в день, разгребая землю пальчиком, показывать, посвящать, дарить. Порножурналы воспринимались как «секретики» нового поколения.

В школе у меня была масса подруг, но я точно знала, что в жизни меня ждёт другая, «своя» компания. И тянулась к центру, где в переходах стояли лохматые хиппи в разрисованных штанах, где университетская молодёжь громко спорила о боге, прохаживались фарцовщики с обложками дисков немыслимой красоты, где слово «Таганка» произносилось как слово «свобода», куда не пускали людей, среди которых я живу, и где был вечный праздник.

В девятом классе я попала в Школу юного журналиста при факультете журналистики МГУ. Я не знала, что именно в этих стенах в своё время учился мой отец, но сразу возникло ощущение, что пришла «к своим». Несколько десятков литературно ориентированных старшеклассников под руководством аспирантов и студентов изображали взрослую свободную жизнь. Мы выясняли, что должен читать, как должен писать настоящий журналист и какая мразь вся современная журналистика. Для нас вели семинар социологии по лекциям запрещённого профессора Левады, и мы конспектировали их в тетрадках, обклеенных фотографиями группы «Битлз». Нас обучали основам ремесла и давали запрещённую литературу, поощряли слушать вражьи голоса и отправляли в многотиражные газеты на практику.

Конечно, среди «шюжевцев» были и люди, цинично ожидавшие рекомендации на журфак, но в основном это было сумасшедшее содружество подростков, которым всё разрешили. ШЮЖ открыл двери во все литературные объединения Москвы, выслушал и оценил мои опусы, дал почувствовать себя серьёзной и взрослой. В школе я уже училась чисто формально.

Отношения с мальчиками вынужденно начались в седьмом классе. У подружки был возлюбленный, неотёсанный амбал товарного вида, у амбала был друг, менее неотёсанный и вполне изысканной внешности. Он звонил мне по телефону и дышал в трубку… Он вполне годился для свиданий, объятий и поцелуев, но он был ровесник. А я уже была существом опытным, начитанным, отчётливо держала его для свиданий, а для «души» заглядывалась на сложных и взрослых.

Шустрый студент режиссёрского факультета, отслуживший армию, склеил меня в метро. Я начала бегать к нему, а точнее, к его компании. Дело было летом, родители студента отдыхали, и в квартире происходило богемноe пьянство. Отношения не заходили далеко, потому ему совсем не хотелось трубить срок за несовершеннолетнюю, а мне — начинать половую жизнь с проходного варианта. Я была влюблена в компанию взрослых, весёлых, театральных парней, занимала в ней свою нишу и была так глупа, что описывала всё это в дневнике. Слава богу, что я не описывала остальных поклонничков, вроде вокалиста из ресторанного ансамбля, заставлявшего меня читать стихи перед его дружками и очень гордившегося мной на фоне официанток из той компании, или матроса-грузина, писавшего мне поэтические письма.

Исследовав дневник, мама и брат неделю не выпускали меня из дома, после чего внутреннее стекло было навсегда опущено. После этого я, конечно, ещё много лет поддавалась на их манипуляции, но в частное пространство уже не пускала.

Мрачная Москва семидесятых. Вокруг выезжали как могли, бунтовали как умели. При каждом жэке шуршало литобъединение, в каждой мастерской художника ругали советскую власть и пили водку на заработанные на её заказах деньги. Неустроенные юнцы и неопрятные старцы изо всех сил охотились за молоденькими девочками, выдавая себя за непризнанных героев. Девочки с полными ушами лапши принимали их за таковых — им хотелось понимания, информации, самиздатовских книжек и умных разговоров; всё это предлагалось в обмен на постель. Другие девушки в эти компании не попадали, а гнали средний балл аттестата, суетились за характеристику и комсомольские завязки, от которых зависело поступление в вуз.

Мне было проще, опыт почти тюремного выживания в больницах и интернате позволял не есть пуда соли, чтобы видеть, от кого держаться подальше. Но то, что я, молодая, красивая, начитанная и бунтующая, никому из немолодых бунтующих не нужна и не интересна, пока не позволю залезть себе в нижнее бельё, тоже было для меня огромным обломом. Мне нужна была среда, но я нужна была среде только как молодое тело.