Мария Арбатова - Мне 40 лет

• Название: Мне 40 лет
• Автор: Мария Арбатова
• Издательство: ЗАХАРОВ ACT
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1999
• ISBN: ISBN 5-8159-0013-3

Автобиография — это не литература, а инструмент, с помощью которого можно вглядеться в события собственной жизни и принять их. Эта книга не претендует ни на что, кроме истории женщины, которой с самого детства было лень притворяться. "Фанатизм искренности я отношу не к личным заслугам, а к тому, что принадлежу к первому поколению, родившемуся без Сталина. Надеюсь, что книга эта — не только обо мне, но и о времени, эдакий стриптиз на фоне второй половины двадцатого века".

---

Мария Арбатова Мне 40 лет АВТОБИОГРАФИЧЕСКИЙ РОМАН

Предисловие

Автобиография — это не литература, а инструмент, с помощью которого можно вглядеться в события собственной жизни и принять их. Как шутили в свое время в Центральном Доме литераторов: «Задача хорошего писателя не превратиться в великого».

Эта книга не претендует ни на что, кроме истории женщины, которой с самого детства было лень притворяться. Фанатизм искренности я отношу не к личным заслугам, а к тому, что принадлежу к первому поколению, родившемуся без Сталина. Надеюсь, что книга эта — не только обо мне, но и о времени, эдакий стриптиз на фоне второй половины двадцатого века.

Мне сорок лет. В 2000 году, надеюсь, исполнится сорок три. Я родилась 17 июля 1957 во время первого Фестиваля молодёжи и студентов. 39 лет назад в тот день была расстреляна царская семья. Тогда же, в 1918 году моя бабушка Ханна Зильберберг, эмигрировавшая из Люблина, познакомилась в студенческом общежитии Тимирязевской академии с моим дедушкой Ильёй Айзенштадтом, приехавшим в Москву из белорусского города Борисова. В том же 1918 году мой другой дедушка Гаврил Гаврилин вернулся с фронта к моей бабушке Наталье в Рязанскую область. Мамы ещё не было на свете, а папе было 8 лет, и он распевал деду Гаврилу, только что снявшему погоны офицера царской армии, частушки: «Был царь Николашка — у нас была кашка, теперь комитет а у нас и хлеба нет!»

Философы говорят, что время — это организация последовательностей. Я хочу расплести ниточки семейного сценария, разгадать, что было на месте белых пятен. У меня ничего не получается потому, что нигде в мире нет такого количества подложных дат, фальшивых документов, семейных тайн и фиктивных историй, как в России.

Я не понимаю половины мотиваций своих предков, понимаю только одно — они жили при другом гуманитарном стандарте.

Имена некоторых знакомых, имеющих основания обидеться на этот текст, заменены.

Глава 1. ДЕТСТВО. ШКОЛА

«Жизнь, Форест, как коробка шоколадных конфет, никогда не знаешь, с какой начинкой тебе достанется», — говорит мама мальчику с больными ногами в моём любимом фильме «Форест Гамп». В каком-то смысле я Форест Гамп, правда, с мамой мне повезло меньше.

Когда я родилась жарким июлем в городе Муроме Владимирской области, отец принёс в палату ведро цветов, потряся провинциальный роддом. 4 октября 1957 года полетел первый русский спутник, а мне уже было 3 месяца. В год я заболела полиомиелитом и была увезена в Москву. Мурома почти не помню, но зачем-то же я родилась именно там.

— Я прожила в провинции десять лет, я всё потеряла, — говорит мама так, будто отъезд из столицы по месту назначения отца не был её собственным выбором.

Если память потереть пальчиком как переводную картинку, то Муром, это квартира в доме «сталинского барокко» и политическая карта мира игрушечных цветов, к которой отец подносит меня на руках. Это китайская скатерть с шёлковыми вермишелями по краям, которые можно заплетать в косички и получать за это по пальцам, апельсиновый абажур, обнимающий чайное пространство стола… Муром — это плетеная соломенная кровать на лоджии, где меня кладут спать днём, высокие плетёные соломенные сани, на которых няня Фрося катает, а точнее, роняет меня с горы. Это запах пекущихся плюшек с корицей и шинель наклонившегося ко мне отца, отдающая табаком и горьковатым одеколоном.

— Я потеряла всё, но в Муроме у меня были настоящие друзья, — говорит мама. Настоящие друзья — это офицерские жены в витиеватых шляпках. Это тётя Маша Дёмина, литсотрудник местной газеты и поэтесса, жена первого секретаря райкома, в честь которой я названа. Она приходит купать меня в серой жестяной ванночке, напротив угольной печки, пылающей в ванной комнате:

Маша — старшая подруга и наставница мамы, первый раз за двадцать девять лет оторвавшейся от родителей. Через семнадцать лет старший сын Маши станет помощником генерального прокурора СССР, и, попав в милицию как «вылитая хиппи, дать как следует в рожу, вся дурь то и выйдет», я буду пользоваться его именем для сбережения физиономии, чести и достоинства.

Он станет генералом юстиции, пишущим талантливые стихи и читающим Гёте по-немецки километрами. Пока он студент. А мой отец в подполковничьих погонах преподаёт курсантам марксизм в церкви, переделанной под учебную аудиторию, в связи с чем мой брат всё детство считает его попом.

Непонятно, как сложилась бы моя биография, родись я в Москве, где детей прививали от полиомиелита. Но, вероятно, отцу по судьбе было необходимо оказаться в другом городе, подальше от могилы сына от первого брака и разбитой жизни первой жены.

Плохо представляю, как выглядят сорокалетний военный преподаватель марксизма и двадцативосьмилетняя девушка из хорошей еврейской семьи, попав в Муром. Я пытаюсь поселить их силуэты внутрь утопающего в зелени и церквях городка, в провинциальные застолья с домашними эклерами и бурным исполнением «По диким степям Забайкалья», в трепетное чтение толстых литературных журналов, еженедельные походы в кино. Добавить нянек, домработниц, денщиков, друзей, соседей, кота…

Но я почти не верю в счастливые браки между людьми, выросшими в разных слоях. Всё пространство партнёрства они постепенно отдают под борьбу за истину, пока не устанут, не деградируют и не перейдут в пространство усталости, которое ещё в меньшей степени окажется пространством партнерства.

Представление о времени всегда основано на представлении о пространстве. Чтобы вспомнить город на ощупь, я приехала в Муром через тридцать пять лет. Мы с мужем нашли жёлто-розовый, сказочно-итальянский дом и присели на скамеечку со старушками. Одна вспомнила: «Жила такая семья. Сам — военный, жена, сын, а вы были маленькая, вас ещё няня в высоких саночках возила».

Новая хозяйка пустила в квартиру, оказавшуюся значительно меньше квартиры воспоминаний. И почти ничего не совпадало в этих квартирах, кроме солнца, играющего на кухонных стенах. А с балкона из-за выросших деревьев даже не было видно Оки.

Это был дом номер один по улице Ленина, градостроительное начало начал — в паре с домом-близнецом он образовывал помпезные ворота, по которым с моста можно было въехать в город. Вообще-то, мост был не через реку, а через расползшийся когдатошний ров, вырытый против монголо-татарского нашествия. Когда я маленькой стояла на балконе, во рву-овраге паслись терракотовые лошади.

Через тридцать пять лет Муром не надевался на меня, как детская одежда. В центре танцплощадки над рекой всё ещё шелестело огромное дерево, не рубить которое мой отец уговорил городские власти. Я глазела, нюхала, щупала, но всё было мимо, как в экранизации литературного романа. Ночью дошли до Московской улицы и заглянули в окно первого этажа квартиры тёти Маши Дёминой. И меня словно ударило током — в тёмной комнате на диване сидела женщина, по которой танцевали пятна света с экрана телевизора. Они прятали возраст, и казалось, что за окном сидит прежняя первая леди города, лицо которой наклонялось ко мне тридцать пять лет тому назад.

Потом восьмидесятипятилетняя тётя Маша сжимала меня в объятиях, демонстрировала вырезанные ею из газет интервью со мной и листала фотоальбомы, неторопливо повествующие о семьях, в том числе и моей. Оказывается, мама посылала ей фотографии.

— Я старейший журналист города, — весело объясняла она. — Меня здесь называют и Фурцевой, и Терешковой, и Крупской. Смотри на меня внимательно: зубов ни одного не осталось, ноги не работают — на улицу выхожу с двумя палками, функционируют только язык, глаза без очков и воля. Вижу тебя иногда по телевизору. И всегда с тобой разговариваю. И вроде как ты меня через экран слышишь и мне улыбаешься. А сейчас я тебе прочитаю поэму, написанную сестре Клаве, на день её юбилея, отмечаемого коллективом горячего цеха, в котором она всю жизнь проработала.

Тётя Маша достала толстенную общую тетрадь и начала звонко читать текст одарённого человека, рифмующего не одно десятилетие. И было непонятно, что делать с ощущением невероятности происходящего. Все тридцать пять лет Муром казался виртуальной реальностью, а теперь он вламывался в душу, расталкивая остальные истории, пугая собственной неопровержимостью и сгребая из подсознанки кинокадры, безуспешно разыскиваемые психоаналитиками…

Муром. Полиомиелит. Мама увозит меня лечить в Москву. Лежу в боксах, вижу других детей через стекло. Меня первый раз подгоняют под диссертацию, невропатолог запрещает ходить, и мама удерживает меня в постели.

Из периода больниц и санаториев помню всего два эпизода. Я сижу на постели в холодном боксе, ходить не разрешают. На каменном полу нет тапочек. Внезапно в окошке, закрашенном снаружи толстым слоем масляной краски цвета омлета, появляются силуэты родителей. Их невозможно ни с кем перепутать, потому что на отце шапка типа папахи, а на матери каракулевая шляпа в форме завёрнутой раковины. Я начинаю плакать и орать так, что звенит весь бокс. Они видят меня в отколупанную с той стороны щёлочку, но, как через много лет выяснится, не догадываются, что я узнаю их по силуэтам в оконном театре теней. Я рыдаю, но никто не приходит. Кажется, что я рыдаю час, вечер, всё детство…