Кадзии Мотодзиро - ЛИМОН

• Название: ЛИМОН
• Автор: Кадзии Мотодзиро
• Издательство: Гиперион
• Жанр: Современная проза
• Год: 2004
• ISBN: 5-89332-098-0

Кадзии Мотодзиро (1901–1932), писатель, автор двух десятков коротких автобиографических рассказов и нескольких десятков ученических зарисовок. Одним из первых критиков, оценивших по достоинству прозу Кадзии, был мэтр японской литературы Кавабата Ясунари, познакомившийся с ним в 1927 году. Широкое признание пришло к Кадзии только после смерти. Единственной книгой, опубликованной при жизни писателя, умершего от туберкулеза в тридцать один год, стала антология рассказов под названием «Лимон» (1931 г.). Исследователи называют этого писателя представителем жанра эго-беллетристики («ватакуси-еёсэцу»).

В сборник вошли рассказы:

Лимон

В городе у замка

Слякоть

На дороге

Цветы каштана

Минувшее

После снега

Картина его души

Вознесение К

Зимнее солнце

Горняя лазурь

Рассказ о сточной трубе

Инструментальная иллюзия

Зимние мухи

Чувство на вершине

Под сенью сакуры

Ласка

Эмаки во тьме

Случка

Беспечный больной

На русском языке публикуется впервые.

---

Жизнь тела окончилась. Время отлива 11.56. В то время как бурные волны трепали безжизненное тело, душа К. все быстрее уносилась на луну.

ЗИМНЕЕ СОЛНЦЕ

1

Приближалось зимнее солнцестояние. Из окна Такаси было видно, как и в садиках рядом с невысокими домами, и возле ворот с деревьев медленно опадает листва.

Крона кунжутного дерева стала похожа на седую нечесаную голову старухи, облетели последние листья сакуры, которые прежде так красиво искрились в инее, и, каждый раз, когда на ветру шелестела дзельква, часть этого застывшего пейзажа оживала.

По утрам больше не видно сорокопута. Как-то раз на деревья дзельквы, плотно выстроившиеся в ряд словно ширма, слетелось несколько сотен серых скворцов, и с этого дня стало холодать.

С приходом зимы у Такаси обострялась боль в лёгких. По утрам во время умывания он сплёвывал мокроту на оштукатуренную площадку возле колодца, покрытую опавшими листьями. Жёлто-зелёная мокрота приобрела тускло-бордовый цвет. Но иногда она была ярко-красной, на удивление блестящей. К тому времени, как Такаси просыпался, хозяйка, сдававшая ему эту маленькую комнату на втором этаже в четыре с половиной татами,[67] заканчивала стирку, и площадка возле колодца была чуть влажной. Капли мокроты, падавшие на нее, не смывались водой. Такаси двумя пальцами вылавливал их, словно мальков золотых рыбок, а затем относил к водостоку. Вид кровавой мокроты уже не производил на него никакого впечатления. Но он не мог оставаться равнодушным, наблюдая за буйством красок, наполнивших прохладный чистый воздух.

Такаси в ту пору словно бы потерял волю к жизни. Дни тащили его за собой. И душа, утерявшая приют внутри его тела, изо всех сил рвалась во внешний мир. — Днём он открывал окно в своей комнате и, словно близорукий, пристально вглядывался в окружающую его картину. По вечерам, словно тугоухий, напряжённо прислушивался к звукам за окном, к бряцанью железных котелков.

Слабые лучи ноябрьского солнца накануне зимнего солнцестояния начинали затухать за окном в течение часа после того, как он просыпался. На долину постепенно опускалась тень, и даже его дом погружался в сумерки. Наблюдая это, Такаси чувствовал, как в его сердце, подобно каплям туши, расползаются сожаление и раздражение. Минув долину, солнечные лучи останавливались на сером деревянном доме в европейском стиле, и ему казалось, что, несмотря на такой час, он уже видит, как солнце печально заходит за далекий горизонт.

Солнечные лучи забираются в почтовый ящик. Даже крохотная галька на дороге отбрасывает тень, куда ни посмотри, всё погружено в колоссальную, словно египетская пирамида, печаль. — На деревянное здание на другой стороне низины падают тени, и в этот час они похожи на призраки выстроившихся в ряд гигантских фирмиан.[68] Бледные тонкие пальцы Такаси, которые поворачивались к свету, словно подсолнух, тянулись к этому серому дому и гладили удивительную тень, насквозь пропитавшую его. Ощущая пустоту в сердце, он оставлял окно открытым, пока тень не исчезала.

Однажды он увидел, как деревья в дубовой роще в северной части этой картины, качаются и гнутся, упругие как сталь, стараясь стряхнуть с себя ветер. Сухая листва в низине, изменившей свой облик, шелестела и трещала, как кости.

В этот момент ему показалось, что тени фирмиан вот-вот исчезнут. Но они почему-то задержались на несколько мгновений и после ухода солнечных лучей. А потом подул холодный зимний ветер, и тени стали постепенно растворяться, возвращаться в огромный, как пустыня, далёкий мир теней.

Действие было закончено. Чувствуя, как в нём закипает отчаяние, Такаси закрыл окно. Он прислушивался к вою зимнего ветра, призывающего ночь, и вдруг, откуда-то издалека, из темноты, где не было электрического света, раздался звон разбившихся стеклянных дверей.

2

От матери пришло письмо:

«С тех пор как умерла Нобуко, отец совсем сдал. У тебя здоровье тоже слабое, прошу, побереги себя. Ещё одного удара нам не перенести.

В последнее время я часто просыпаюсь посреди ночи, как будто от испуга. Так тревожусь о тебе. Стараюсь не думать, но всё напрасно. Просыпаюсь и больше не могу заснуть».

Читая эти строки, Такаси почувствовал, как комок подкатил к горлу. В ночи, когда все вокруг спят, они с матерью мучат друг друга. Учащённое биение его сердца в такие моменты ведь может разбудить ее.

Младший брат Такаси умер от позвоночного кариеса. Вслед за ним умерла младшая сестрёнка Нобуко — ушла, потеряв силы жить. Рой насекомых кружится вокруг мёртвого собрата, стеная и плача. И брата, и сестру опустили в землю с белой гипсовой постели, где до этого они лежали год.

Почему же врач сказал ему: «Этот год определит последующие десять лет»?

В тот момент где-то в глубине души возникло дурное предчувствие, и он подумал:

«Словно бы у меня должна быть какая-то цель, которую я могу достичь только за эти десять лет. Почему же он не сказал мне, что я умру уже через несколько лет?»

Перед его глазами встала безжизненная картина, которую ему часто приходилось видеть.

Остановка на улице тёмных холодных официальных зданий. Он ждал трамвая и раздумывал: стоит ли ему возвращаться домой или ехать в шумный центр. Он никак не мог принять решение. Сколько он ни ждал, трамвай не приходил ни с той, ни с другой стороны. Тяжёлые чёрные тени зданий, голые деревья, контуры тусклых фонарей. — Трамваи, переполненные как аквариум, иногда пересекают перекрёсток где-то вдали. Внезапно он потерял контроль над картиной. Он почувствовал, что формы вокруг резко рушатся.

Как-то раз в детстве Такаси топил в речке мышь, попавшуюся в мышеловку. Проволочная сетка в кристальной воде, казалось, висит в воздухе. Мышь вскоре перестала барахтаться, прижавшись мордочкой к сетке. Наконец белые пузырьки всплыли на поверхность воды…

Ещё пять, шесть лет назад его болезнь, словно бы заранее договорившись со смертью, не причиняла ему ничего, кроме какой-то сладкой грусти, и так проходило время. Но однажды он заметил, что его не волнует больше ничего, кроме еды и отдыха, а те желания и чувства, которые он взращивал в себе: гурманство, праздность, любопытство, постепенно уносили от него волю жить. Он не раз пытался взять себя в руки, вернуть себе вкус жизни. Однако его мысли и действия как-то незаметно превратились в пустой звук и, утратив былую подвижность, замерли. Такая картина предстала перед ним.

«Немало людей с такими симптомами умирали по истечении определенного времени. Такие симптомы появились и у тебя».

Когда один его знакомый, большой ученый, впервые сказал ему это, он не стал спорить с ним, хотя ненавидел эти слова, и его голова отказывалась принимать их. Но теперь он больше не противился им. Ему уготована белая, как гипс, постель, а потом чёрная земля, в которую он уйдёт через несколько лет.

Спускалась ночь, донеся стук колотушки сторожа, где-то во мраке своего сердца Такаси прошептал:

«Доброй ночи, матушка».

Стук колотушки отзывался со склонов, со стороны усадеб около дома Такаси, и по изменению его эха можно было представить, куда идет сторож. Лай собак вдалеке походил на скрип в лёгких. — Наконец Такаси увидел ночного сторожа. А затем силуэт матери. На сердце все сгущались сумерки, и он вновь прошептал:

«Доброй ночи, матушка».

3

Закончив уборку в комнате, Такаси настежь распахнул окно и прилёг на тростниковую кушетку. Услышав птичью трель «дзю-дзю», он пригляделся и в тени живой изгороди увидел камышовку, неумело выводившую мелодию.

Приподняв голову, чтобы получше разглядеть её, он, имитируя птичью трель, просвистел «дзю-дзю». — Когда-то давно у него была канарейка.

Ослепительные лучи утреннего солнца бисером рассыпались по листве. Обычно камышовки настораживаются, услышав свист Такаси, но эта так же, как и его канарейка, не обратила на него никакого внимания. Она была толстой, видимо, много ела, — словно бы надела пуховый жилет. — Когда Такаси умолк, она равнодушно упорхнула на одну из нижних веток.

На другой стороне низины возле усадьбы, принадлежавшей какому-то аристократу, виднелся сад, залитый солнечным светом. На сухой жёлтой траве лежал красный футон.[69] — Такаси встал необычно рано, и это утро его восхитило.

Немного погодя Такаси увидел блестящие красные плоды целаструса,[70] которые висели над крышей, осыпанной засохшими коричневыми листьями, а затем вышел за ворота.

Под безветренным синим небом пожелтевшее дерево гинкго, отбрасывая тень, застыло в неподвижности. Длинный забор, облицованный белой плиткой, светится чистотой прозрачного зимнего дня. Вдоль забора медленно бредёт старуха с малышом за спиной.

Спустившись по длинному склону, Такаси направился на почту. Дверь почты, залитой солнечным светом, непрестанно хлопала, люди и свежий утренний воздух врывались внутрь. Такаси подумал, что уже давно он не дышал таким воздухом.