Тээт Каллас - Звенит, поет

• Название: Звенит, поет
• Автор: Тээт Каллас
• Жанр: Научная Фантастика

Тээт Каллас

ЗВЕНИТ, ПОЕТ

роман-ревю

Печатается с сокращениями.

© Перевод на русский язык. Издательство «Ээсти раамат», 1980

---

— Все началось с того, — сказал я, — что поехал я в Поркуни…

Я рассказывал, меня слушали.

Рассказывал, как приехал Корелли, и Оскар, и Сассияан. Почему-то Фатьму, раньше чем успел сообразить, что боговорить дальше, назвал своей женой.

— Знаете, она на редкость самостоятельная молодая особа. Я знал только, что она днем раньше отправилась в турне, больше она ничего не удосужилась мне сообщить, и, встретившись в Поркуни, мы оба были приятно удивлены, скажите на милость, какие приятные люди, не пофлиртовать ли нам…

— Как зовут вашу супругу? — спросила Вальве.

— Это неважно, — отпарировал я с улыбкой и продолжал заливать. Ничего не поделаешь, раз начал, приходится дуть дальше в том же духе. Да и заливал ли я? Это была лебединая песня, завершающая мою грустную, правдивую и непритязательную историю, это был один из возможных вариантов того, что вполне свободно могло бы произойти со мной при чуть по-другому сложившихся обстоятельствах, это было так же возможно и реально, как женитьба всех мужчин на героинях первых романов, на тех девушках, которых мы провожали домой со школьных вечеров, едва касаясь их локтя одеревеневшими пальцами, которым мы, топчась возле подъезда, болтали с идиотским выражением лица и трепещущим сердцем милые глупости и которых много лет спустя мы вдруг видим в необъяснимо волнующих, страстных снах… Да и намного ли я умнее ученика со школьного вечера во всей этой истории с Фатьмой? Ко всему прочему, как уже известно внимательному читателю, я далеко не все помнил, ибо ведь — это я знал и это слышал еще один человек — я произнес контрслова, так что вместо пробелов мне приходилось подкидывать что-нибудь совсем новенькое. Но где и с кем я ввязался в драку, драку, драку — я иронически подчеркнул это слово, подражая Куно Корелли, — хоть убей, я не помнил. Надо полагать, синяк под глазом пришелся не по вкусу моей прелестной даме, наверное так, иначе она не бросила бы меня за здорово живешь. Сладко было заливать — горько было заливать. В дороге люди любят рассказывать о себе всякие истории.

«Волга» мощно жала к столице, это была хорошая, сильная машина, мы уже пронеслись через Пярну-Яагупи, мои милые хозяева слушали, смеялись, а я — я неожиданно для самого себя обнаружил, что жизнь не так уж плоха, всё пустяки, удары судьбы для того и обрушиваются на нас, чтобы мы отражали их, да здравствуют остепененные богемистые парни;

Да, в дороге всегда рассказывают друг другу всякие истории.

Удивительно, до чего я вдруг разошелся и разговорился.

Шоссе исчезало под колесами.

Было около пяти, когда я вдруг произнес странную фразу:

— Да, в самом деле, пора бы уже людям кое-что знать о нас, волшебниках.

— Что вы сказали? — улыбнулась закройщица Вальве, обернувшись ко мне.

Я прислушался к своим словам.

Мне была совершенно чужда эта фраза.

Нет, не совершенно.

С этой фразой у меня что-то… связано…

Я напрягал свою память, напрягал свою гудящую голову.

— Честное слово, — продолжал я уверять. — Я ездил в Поркуми. Вы что, не верите мне?

— Милый мой, — засмеялась Вальве, — скажите лучше, где вы живете?

— На улице Ломоносова, — ответил я.

Калев, нам надо прямым ходом доставить этого подгулявшего биолога домой. И он должен дать нам слово, что сейчас же ляжет спать.

— Будет сделано, — отвечал Калев. И мне: — Ничего не поделаешь, приказ есть приказ. Вы меня понимаете?

— Вполне понимаю, — ответил я.

Я судорожно пытался что-то вспомнить.

Взял свою сумку и стал шуровать в ней. Нашел рваную районную газету, попытался сложить куски, протянул один обрывок Вальве: «… молодого учен… Кааро Неэ… о последней… спедиции…»

— Вот документ, — сказал я.

Крути, мой новый знакомый, подумал я, а что он собственно хотел? Что-то вроде бы он хотел. Никак не мог вспомнить. Этот человек вошел в мою жизнь в самый критический момент и, может быть, в еще более трудный момент дружески помог мне, это точно. Но вроде было еще что-то?..

Рассеянно продолжал рыться в сумке. Смотри-ка, деревянная ножка! Я и ее передал бдительной Вальве.

Вдруг рука нащупала какой-то камешек. Я взглянул — ничего особенного, обыкновенный осколок серого гранита. Раздумывая, сунуть ли камешек обратно в сумку, или выбросить, или сделать еще что-нибудь, не знаю что, я… Без преувеличения, меня словно током ударило.

Вспомнил!

Это же «абсолютная гарантия»!

Тут Вальве возвратила мои реликвии.

И сказала, как добрая женщина, которая решила взять руководство моей судьбой в свои руки:

— Вам надо хорошенько выспаться. Мы не только доставим вас домой, но и укроем одеялом — да, Калев? И запрем дверь на замок. Завтра после обеда Калев придет и выпустит вас.

— У меня автоматический замок, — сказал я машинально.

— Ничего, Калев ведь токарь, уж он сообразит. Но это только в том случае, если вашей супруги нет дома… Что?

— Конечно, дорогая, — отозвался Калев. И мне: — Вы согласны?

Я ничего не ответил.

С обрывком газеты и деревянной ложкой в одной руке, с гранитным осколком в другой, все сильнее потеющей, я съежился и молчал на протяжении примерно пятнадцати километровых столбов.

Вначале женщины, Вальве и ее мать, пытались меня утешить, наверное, дескать, супруга уже дома, да мы и не станем вас совсем запирать на замок, — но я не реагировал. Очевидно, из этого сделали правильный вывод, что бедняга беспредельно устал и подавлен, да и не удивительно, сколько пришлось ему вынести. Я продолжал молчать.

Поразительно ясно, во всех деталях помню все, что в течение этого молчания неслось нам навстречу, проплывало мимо, оставалось позади. Справа от шоссе тянулась полоса смешанного леса, местами он подступал прямо к асфальту, потом снова отходил за бугристый луг. На лугу цвели колокольчики. По другую сторону шоссе несколько грунтовых дорог подряд отходило влево, там виднелись коровники, изгороди, загоны, силосные башни, красивые домики. Навстречу катили грузовики и легковые машины, один огромный, неуклюжий и угрожающе выглядевший панелевоз, два экскурсионных автобуса, «ЗИЛ» с фургоном вместо кузова, тоже экскурсионный, стайка спортсменов-велосипедистов…

До сих пор помню потеки дождя и пота на лицах гонщиков, на их лицах, осунувшихся от напряжения и искаженных азартом, помню их сине-белые футболки, помню даже то, в каких местах и у кого они были совсем мокрые — на каждой футболке расплывались темные пятна пота и дождя, отчего ни один велосипедист не походил на другого. На груди одного из гонщиков было пятно, по форме в точности походившее на Исландию. Однажды, много месяцев спустя, я встретил одного из этих велосипедистов в Таллине, на улице Кинга, я узнал его, хотя на нем было серое демисезонное пальто и темные очки, он вышел из юридической консультации…

На светло-зеленом мопеде рижского завода навстречу катила старушка с испуганным лицом, примерно семидесяти семи лет, сзади на багажнике лежала продуктовая сумка…

Помню жаворонка, который прямо с края асфальта отвесно поднялся в серое небо…

Потом перед моими глазами мелькнули лица, лица из совсем недавнего прошлого — лица с поджатыми губами.

Потом Крути. Как он вышагивал передо мной четким солдатским шагом, и как он весьма логично и убедительно все объяснял мне, и как я послушно с ним соглашался, и как я его понимал, именно так, как всю жизнь пытался понять людей, которые хоть немного удосуживались передо мной раскрыться, — понять и пойти навстречу им…

Господи-господи-господи, ты свят, нем и туп, чертов чертяка ты полосатый… этакий… подкаменный… Синки-винки. Щелк! Йок. «Йок» по-турецки значит «нет».

Да, именно это я и подумал.

И тут — на меня как раз украдкой взглянул один из мальчуганов — я вспомнил о двух обстоятельствах.

Случайно или нет, но в контрсловах я допустил небольшую ошибку, немного напутал, пару слов в правильном аспекте, то есть, конечно, в аспекте контрслов произнес в неправильной последовательности. Я не знал, имеет ли это какое-нибудь значение, но я об этом вспомнил.

И еще — «абсолютная гарантия», она просто не могла исчезнуть. На то она и «абсолютная гарантия». Этого Крути, человек сведующий, не знал. Больше ни у кого, вспомнил я, такого камешка не было. Возможно, именно поэтому меня иногда называли мастером?

О-о-ох!

Так-так-так.

Да, кажется, я действительно стал в последнее время равнодушен к своей работе, стал рассеянным, поверхностным, ленивым.

Да, будучи продуктом своего времени, я постеснялся сказать Фатьме: «Я тебя люблю».

Да, я стал немного тщеславным. Я ничего не имел против того, чтобы время от времени, включив радио, услышать в какой-нибудь молодежной передаче собственный сдержанный голос, я ничего не имел против того, чтобы кто-нибудь из знакомых, обратив внимание на мой мировой джемпер или куртку, нашел их модными.