Даниэль Кельман - Магия Берхольма

• Название: Магия Берхольма
• Автор: Даниэль Кельман
• Издательство: Азбука-классика
• Жанр: Современная проза
• Год: 2003
• ISBN: 5-352-00418-Х

Впервые па русском языке – одни из ярчайших дебютов в немецкоязычной литературе последних лет; магический роман во всех смыслах этого слова, посвященный тайнам иллюзионизма и прихотливо преломляющий их в повседневности; роман, который с полным на то основанием сравнивали с признанными шедеврами современной литературы, исследующими ту же тематику, – «Миром чудес» Робертсона Дэвиса и «Престижем» Кристофера Приста

---

Монахи в Айзенбрунне дают обет молчания. Строжайший. Это означает, что им не разрешается разговаривать ни с кем, никогда. Лишь после полудня, в воскресенье, можно в течение получаса обсуждать самые важные вопросы. (Например: «Думаю, я заболел», «Ты еще не вернул мне молитвенник», «Отец Бонифаций умер».) Контакт с внешним миром поддерживает только настоятель; только ему не запрещается говорить. Но говорит он редко и неохотно.

Сначала мне было только скучно. Бесконечная месса по утрам (моя вечная проблема: ужасная тоска богослужения), и ничего больше. Буквально ничего. Обед около двенадцати, в семь ужин. И между ними ничего. Ничего.

Ни телевизора, ни радио, разумеется. К тому же ни газет, ни книг (кроме как из монастырской библиотеки, но тогда уж лучше совсем без книг). Мне не разрешили взять с собой ни одной книги, даже мои профессионально-холодные сочинения по магии. По желанию я мог получить нелинованную бумагу и тупой карандаш, но лишь для того, чтобы записать свою автобиографию и пронумерованный список грехов. Мне не хотелось ни того, ни другого.

Мне знаками показали каменную келью, вся обстановка которой состояла из постели с продавленным матрацем, деревянного стола, деревянного стула, платяного шкафа и слегка заржавевшего умывальника. На стене висело в тоненькой рамке изображение какого-то глупо уставившегося святого с жестяным нимбом вокруг головы. Через день я снял его и спрятал в шкаф. На противоположной стене было окно; за окном небо, далекие крыши с несколькими антеннами, дерево.

В этой-то келье я и был заключен днем и ночью. Иногда я бродил по саду и слушал, как похрустывает гравий у меня под ногами. Вначале я часто ходил по крестовому ходу, но недели через две, заметив, что мне уже знакома до мельчайших деталей каждая колонна, перестал. Примерно через месяц я тайком ускользнул из монастыря в близлежащую деревню, где в душном кафе мне подали омерзительный шнапс. В углу ревел телевизор, толстые руки хлопали картами о липкий стол, пахло пивом и подгоревшим жиром. Я попытался заговорить с хозяином, но тот изумленно посмотрел на меня и ничего не ответил. Внезапно меня затошнило. Я выпил свой шнапс, встал и побрел по увядающему парку к себе в келью. Там мне стало ужасно стыдно.

Мне не давали никакой работы. Я мечтал копать ямы, разрыхлять граблями грядки, укладывать кирпичные стены. Но и это не разрешалось. Я томился, бродил без дела, ждал, что что-то случится, и знал, что ничего не случится. Какое-то время я играл с колодой, которую украдкой пронес в монастырь, раскладывал системы, упражнялся в передергивании, повторял все приемы и фокусы, какие только приходили мне в голову. Потом я забросил даже это. Ты знаешь, что тишина, настоящая тишина, звучит, как шелест или как журчание? Как водопроводный кран где-то вдалеке, который нельзя закрыть?

Как я уже говорил, сначала это казалось мне только глупым, не более. Я ходил по монастырю с иронической улыбкой (которую никто не видел, кроме невозмутимых, безмолвствующих монахов) и решил смотреть на ситуацию с комической стороны. Постепенно я понял, что комической стороны не было. А потом стало просто нестерпимо. Кошмары делались все кромешнее и плотнее, а тягчайшим кошмаром оказался долгий, светлый, шелестящий, нескончаемый день. День в келье с толстыми белыми стенами, – казалось, будто в следующее мгновение их разрушит какое-то страшное существо и явится передо мною, невыносимо ужасное. Или на улице, под холодным небом, между безмолвными огородными грядками. Разве я не был одинок всю мою жизнь? Нет, на самом-то деле нет. Вот теперь я был по-настоящему одинок.

Некоторое время, пожалуй в течение недели, я по нескольку раз в день принимался плакать. У меня случались истерические припадки, я прыгал, кричал, вопил, бросался на жесткий пол, но, поскольку никому не было до меня дела, перестал. Я всерьез замышлял убийство одного из монахов, только чтобы остальные обратили на меня внимание, чтобы хоть как-то отреагировали на это. Я уже выбрал одного, особенно тощего, с морщинистым лицом и запавшими глазами, и успел подумать о подходящем оружии. Я действительно был близок к этому. В другой раз я целый день прожил в твердом убеждении, что умер и, вероятно, нахожусь в потустороннем мире, некоем месте вне пределов времени, беззвучном, однообразном аду.

А знаешь ли ты, что мы, собственно, непрерывно внушаем себе что-то, уговариваем, убеждаем себя, говорим сами с собой? В каком-то уголке нашего сознания торчит невыносимый болтун и говорит, говорит, говорит, не умолкая, с момента нашего пробуждения до последних, расплывающихся, тающих во тьме неясных ощущений, перед тем как мы соскальзываем в сон. О чем? Да обо всем. О небе и о земле, обо всем на свете и о многом другом. Хотя его об этом не просили, он произносит философские изречения, плавно переходит к лекции о сельском хозяйстве, внезапно принимается издеваться над шляпой, которую много лет назад носил глупый директор школы, разражается тирадой по поводу узора из ромбов, который как бы видится ему на оштукатуренной стене, а когда совсем ничего не приходит в голову, повторяет рекламные слоганы или напевает шлягеры, но даже на минуту не замолкает. Мы делим с ним заключение, он наш сокамерник до самой смерти. Он ужасен, он отвратителен. Не могу описать тебе, как я его ненавидел. Я жаждал вырвать его из мозга, разбить ему омерзительное, самодовольное лицо полуневежды (но лица у него не было), представлял себе, как буду сдавливать его тощую шею, пока он не захрипит, не забьется в судорогах и не сдохнет, сдохнет наконец. Если я целиком сосредоточусь на этом, удастся мне его задушить? Неужели одно мгновение полного безмолвия не сотрет его с лица земли, подобно тому как гаснет пламя, лишенное хотя бы на минуту доступа кислорода? Наверняка получится! Я закрыл глаза, не двигался, задержал дыхание и сконцентрировал все свое внимание на черной шелестящей пустоте, которая меня окружала. Прошло долгое, ничем не заполненное мгновение, потом я отчетливо и ясно услышал его деловитый голос: «В пива пене утопи проблемы». Он немного подумал и добавил: «"Мэймарт". Сигареты для настоящего мужчины. Для настоящего мужчины. Для настоящего мужчины». Потом он откашлялся и запел: «Если б ты меня любила, я бы все тебе простил…»

И он наступил: миг крайнего, подлинного, непередаваемого отчаяния. Я не плакал, это я уже пережил. Я не двигался, даже не открывал глаза. Я был безучастен. Я вслушивался в него и пытался осознать ужас, который только что, не важно откуда, на меня обрушился. Я никогда от него не избавлюсь, никогда. Он будет со мною, всегда, повсюду, вплоть до серой вечности. Вместе со мною он перейдет в иной мир, каким бы тот ни был. Ведь это я сам. Конечно. Этот весело распевающий рекламные слоганы идиот – моя душа. И другой души у меня нет.

После этого я лег в постель и проспал двое суток. По крайней мере сейчас я предполагаю, что проспал двое суток, тогда я этого еще не знал. Я не смотрел на часы, когда заснул, не смотрел на часы, когда проснулся. Кажется, я забыл, что существует время, что время состоит из чего-то еще, кроме сменяющих друг друга света и тьмы в моей келье и шелеста, тихого, непрекращающегося шелеста…

Я проснулся оттого, что захотел есть. Нет, сначала пить, а потом уже есть. У меня болела голова. И еще я хотел в туалет. Все вместе заставило меня ощутить собственную тягостную телесность с ее потребностями и нуждами. Да, и еще мне хотелось побриться. И принять душ. И одеться. Вот сколько всего нужно было сделать, чтобы привести в порядок этот сгусток материи, который все еще был частью меня и который я когда-нибудь выброшу, как вышедшую из моды вещь. Когда-нибудь, надеюсь, что скоро.

Потом, тяжело ступая, я прошел сквозь эхо вымощенных камнем переходов в трапезную, где незнакомый монах молча поставил передо мной тарелку безвкусного супа, кружку кофе и кусок непропеченного хлеба. Я медленно пришел в себя.

Но теперь мне стало лучше. Истерики прекратились; наоборот, я почувствовал, что постепенно успокаиваюсь. Безмолвие больше не таило в себе таких опасностей; стены кельи снова обрели прочность. Как-то ночью я обнаружил, что стою у окна. Глядя в безоблачное, кромешно черное небо. А на нем множество матово светящихся звезд. И вдруг, впервые в жизни, я осознал, что эти миллионы солнц действительно существуют, что они абсолютно реальны, что они – не послание, которое нужно расшифровать, не символ моей судьбы, не искусно написанная картина. Они не имели ко мне никакого отношения, они были далеко и совершенно во мне не нуждались. И как ни странно, эта мысль даже чем-то успокаивала. Немного спустя я лег в постель и попытался вообразить, как движутся небесные тела, как все они по своим орбитам летят сквозь ночь; там, наверху, господствовало беспорядочное, хаотическое движение. Где же располагается тот крошечный неподвижный центр, средоточие пустоты, вокруг которого вращаются все небесные тела? Нужно было его найти… Но, может быть, не стоит его искать. Может быть, этот центр – я.