Степан Злобин - Пропавшие без вести

• Название: Пропавшие без вести
• Автор: Степан Злобин
• Жанр: О войне

Новый роман известного советского писателя Степана Павловича Злобина «Пропавшие без вести» посвящен борьбе советских воинов, которые, после тяжелых боев в окружении, оказались в фашистской неволе.

Сам перенесший эту трагедию, талантливый писатель, привлекая огромный материал, рисует мужественный облик советских патриотов. Для героев романа не было вопроса — существование или смерть; они решили вопрос так — победа или смерть, ибо без победы над фашизмом, без свободы своей родины советский человек не мыслил и жизни.

Стойко перенося тяжелейшие условия фашистского плена, они не склонили головы, нашли силы для сопротивления врагу. Подпольная антифашистская организация захватывает моральную власть в лагере, организует уничтожение предателей, побеги военнопленных из лагеря, а затем — как к высшей форме организации — переходит к подготовке вооруженного восстания пленных. Роман «Пропавшие без вести» впервые опубликован в издательстве «Советский писатель» в 1962 году. Настоящее издание представляет новый вариант романа, переработанного в связи с полученными автором читательскими замечаниями и критическими отзывами.

---

Стиснув зубы, он слушал эту продажную тварь и не ответил ни слова, хотя чуть не застонал, когда она сказала, что гестаповцы знают, где и кем сохранялась литература.

Значит, Маша, его Машута, его любимая, тоже здесь, в тюрьме, в руках палачей…

Следователь, возвратясь, выбросил перед ним на стол десяток брошюр. Здесь было и «Что такое гитлеровским фашизм», и «Люди познаются на деле», и «Памятка беглеца», и «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!», и «Сталинградская битва», и «В Катынском лесу» — книжечки, прошедшие через его руки. Некоторые из них были уже переписаны чужим, незнакомым почерком, в другом формате, чем тот, каким писали в ТБЦ, — значит, где-то еще их размножили и конечно же рассылали дальше. Нет, эти брошюрки взяты не в бельевой у Машуты…

Тут, на столе, лежали три-четыре компаса и самодельная карта Германии с указанием военных объектов, постов и «запретных зон».

Надо было во что бы то ни стало молчать, молчать…

Балашову припомнился случай, когда в ТБЦ-лазарете немцы, поймав троих беглецов, допрашивали их о способе выхода из лагеря. Один из них предал рабочую команду, которая его вывела. Двое других говорили, как было условлено, что бежали непосредственно через проволоку, без посторонней помощи. Немцы потребовали, чтобы беглецы продемонстрировали перед целой комиссией свой побег, и они блестяще выполнили задачу: со временем менее минуты по хронометру, порознь, двое из них совершенно одинаково проделали бросок через проволоку. И что же! Этих двоих немцы приговорили всего к двадцати дням карцера, а предателя взяли в дрезденскую тюрьму, и больше о нем уже не было слышно… «Спасение — в выдержке. Малодушие — гибель!» — думал Иван, глядя на знакомые компасы и брошюры.

Внезапный удар сапогом в низ живота свалил Балашова. Он закричал от мучительной боли, которая охватила всего, проникла, казалось, в мозг…

Но по мере того, как удары множились и перестали быть неожиданными, все физическое существо Ивана как бы собралось в один напряженный комок мышц и нервов. Все тело, независимо от воли, сопротивлялось удару и приятию боли. Мышцы, напружившись, принимали положение обороны, защищая уязвимость внутренностей, мышцы стали как гуттаперчевые, и Балашов отлетал в сторону от таких же, как прежде, ударов сапогом, уже не испытывая прежней мучительной боли…

«Видимо, можно приспособиться ко всему», — пытался Иван размышлять, не слушая вопросов следователя.

Но оказалось, что это избиение было игрушкой по сравнению с тем, что ждало еще впереди.

Этот первый следователь с промежутками в два-три дня девять раз приступал к своему гнусному делу.

Но в первый же раз он доставил Ивану огромное удовлетворение: он не спросил ничего про Машуту, не назвал ее имени. Значит, они ничего не нашли, не узнали! Если бы знал гестаповец, что его допрос может радовать человека… Они не назвали ни Баграмова, ни Муравьева, ни Баркова, ни Соколова, и в этом была тоже радость. Они ничего, ничего не знают! И Машута жива и цела!..

Теперь уже Балашов просто торжествующе отвечал своему мучителю «нет», «не знаю», «не видел», «не слышал», «не я»…

«Перед каждым глаголом и существительным, перед каждым именем собственным и местоимением — только одна частица «не». Все слова моего языка должны начинаться на «не», — говорил сам себе Балашов. — Ведь именно так вел себя и отец в руках деникинцев, когда его захватили в разведке!..»

Каждый из девяти допросов, которым подвергался Иван, включал в себя угрозу настоящих пыток, повешения и расстрела…

Должно быть, этот мерзавец следователь, то и дело глотавший какие-то пилюли, вынужден был признать перед своим начальством собственное бессилие, и в результате этого Балашов был доставлен в другой кабинет.

Новый следователь был «белоручка». Он сам не бил ни плетью, ни сапогом. Дело пыток здесь находилось в руках двух арийских «специалистов». По знаку следователя они зажимали ногти в тиски, били какой-то колотушкой по носу, прижигали лицо сигаретками, вывертывали руки или отдельные пальцы, пропускали через уши электрический ток, просто валили на пол и топтали ногами…

«Вот и конец, — казалось минутами Балашову, когда темнело в глазах и начинало мутиться сознание. — Вот и конец!» Он падал, его отливали водой, под нос совали вату, смоченную нашатырным спиртом. И вместе с возвращением сознания тотчас приходило напоминание воли: «Каждое слово твоего языка начинается с «не»…»

И теперь, наконец, после третьего «упражнения» квалифицированных специалистов, он очнулся впервые ни в одиночке, а в обществе двух товарищей по несчастью.

«Сколько же может вынести человек? — думал он. — Вот я опять еще жив, что-то могу говорить, могу думать, даже могу затягиваться дымком сигареты…»

Несколько дней назад к нему на очную ставку ввели Кречетова. Иван помнил этого светловолосого застенчивого парня, который мечтал стать героем, руководителем восстания пленных. Он был весь как будто разбит на куски и заново кое-как склеен. Он встретился с окровавленным Балашовым испуганным взглядом и отвернулся. Иван заметил, что челюсть его дрожит.

— Ты этого человека знаешь? — спросил следователь.

Балашов в одно мгновение понял, что вопрос обращен не к нему, а к Кречетову, но поспешил ответить:

— Нет, не знаю и никогда не видал!

— Молчать! — зашипел немец на Балашова, грозя кулаком.

«Дурак, неужели же можно еще меня испугать?» — подумал Иван. Он впился взглядом в изможденное лицо Кречетова с огромными серыми глазами, в которых была мука хуже, чем от физических пыток.

— Кречетов, отвечай только правду: ты узнаешь этого человека? — спросил гестаповец.

— Нет, не знаю и никогда не видал! — твердо повторил Кречетов. Он повторил эту фразу словно механически, сохранив интонацию Балашова, как эхо, как граммофонную запись, подражая ему даже голосом.

Гестаповец весь передернулся, и лицо его исказилось зловещей угрозой, но он сдержался.

— Ты показывал раньше, что ты у него, у Балашова, фельдшера форлагеря при центральном ТБЦ-лазарете, получал политические книжки, карты и компасы, — настаивал следователь, похлопывая рукою по прежнему, должно быть, протоколу допроса.

— Нет, я его не знаю. Я у него ничего не получал, — ответил Кречетов тверже, чем в первый раз.

— Отказ от своих показаний будет тебе стоить дороже. Этого человека, Балашова, мы завтра повесим. Твоя ложь его не спасет. Никому не будет известно твое признание, но зато ты останешься жив, — сказал переводчик. — Ну, говори! — настаивал он.

— Я никогда не видал этого человека. Я от него ничего не получал! — еще настойчивее повторил Кречетов.

Он говорил это, как будто что-то обдумывая, и вдруг произнес твердо, без всякого страха, даже радостно глядя в глаза Ивана:

— Мучениями и пытками меня вынуждали сказать, что я знаю какого-то Балашова. Я Балашова не знал. Если это Балашов, то я заявляю, что вижу его в первый раз в жизни…

— Wegeschaffen![108] — крикнул следователь конвойному солдату, стоявшему позади Кречетова.

Когда того уводили, Балашов обменялся с ним взглядом. Это было словно рукопожатие. Нет, он больше уже не предаст никого! Ему это «обойдется дороже»? А где здесь мера, что «дороже» и что «дешевле»?! Разве есть мера страданиям?! Разве не искупается все это твердым сознанием, что ты один, безоружный, беспомощный, закованный в цепи, окруженный кровавой сворой самых свирепых врагов, в глубине фашистского государства, в огне самой непримиримой ненависти к коммунизму, ты выдержал, выстоял, и не сгорела твоя душа, и ты победил! Пусть никого из наших людей не коснется сознание, что из-за него коммунизм, хотя бы всего на одну пядь, отступил перед фашистами…

Кречетову нужна была дружеская поддержка. Как жадно он за нее схватился!

«Да, вот так мы должны друг друга поддерживать, так!..»

Все это мелькнуло мгновенно в сознании Балашова. Это мелькнуло как мимолетный вихрь мыслей и ощущений.

В следующий миг палачи уже приступили к новому сеансу мучений. Ему наливали в нос воду, через голову пропускали ток… Но что были эти муки рядом с сознанием, что ты спас товарища от самого страшного — от предательства и позора!

Балашов не помнил, как его приволокли и бросили в камеру…

Исподволь сознание крепло. Иван зорко и бдительно наблюдал за обоими своими сокамерниками, заставляя себя не поддаться соблазну дружеского расположения, которое, вопреки предупреждениям чеха, в нем вызывал француз.

Оказалось, это были последние пытки, пережитые Балашовым. Время от времени его вызывали еще на допросы, пытались поймать на противоречиях, «подставить ножку», но больше уже не мучили.

Теперь начались долгие однообразные дни в этой огромной тюрьме, в этом каменном море людских страданий, куда фашисты сгоняли все непокорное, все способное мыслить и протестовать не только делом или словом, но даже и «помышлением».