Степан Злобин - Пропавшие без вести

• Название: Пропавшие без вести
• Автор: Степан Злобин
• Жанр: О войне

Новый роман известного советского писателя Степана Павловича Злобина «Пропавшие без вести» посвящен борьбе советских воинов, которые, после тяжелых боев в окружении, оказались в фашистской неволе.

Сам перенесший эту трагедию, талантливый писатель, привлекая огромный материал, рисует мужественный облик советских патриотов. Для героев романа не было вопроса — существование или смерть; они решили вопрос так — победа или смерть, ибо без победы над фашизмом, без свободы своей родины советский человек не мыслил и жизни.

Стойко перенося тяжелейшие условия фашистского плена, они не склонили головы, нашли силы для сопротивления врагу. Подпольная антифашистская организация захватывает моральную власть в лагере, организует уничтожение предателей, побеги военнопленных из лагеря, а затем — как к высшей форме организации — переходит к подготовке вооруженного восстания пленных. Роман «Пропавшие без вести» впервые опубликован в издательстве «Советский писатель» в 1962 году. Настоящее издание представляет новый вариант романа, переработанного в связи с полученными автором читательскими замечаниями и критическими отзывами.

---

— Ух какой разудалый игрок! — насмешливо отозвался Ломов. — А ну, береги свою бабу, сейчас я ее подомну! — объявил он, ставя под угрозу королеву противника.

— А ты не очень! — огрызнулся Лешка, умело выходя из опасного положения.

— Я тебе не Мартенс, со мной шутки плохи. Так по кумполу долбану! — зубоскалил Юрка, сосредоточивая ладьи для удара.

Он был взволнован предстоящей беседой Баграмова с Лешкой, и ему уже было не до игры и не до веселого, озорного тона.

— Собаку съел, а хвостом подавился! — обдумав ход, сказал Лешка. — Вот тебе шах! — решительнно объявил он.

Юрка сделал ответный ход и ошибся.

— А вот тебе заодно уж и мат! — с торжеством заключил Любавин.

— На, закуривай! — отдал «проигрыш» Юрка.

— А ты молодцом, — сказал Емельян Безногому.

— Давайте, отец, сыграем, — предложил Любавин, зажав в кулаках по пешке, но словно не решаясь их протянуть Баграмову.

— Сыграем, — согласился Баграмов и тронул левую руку Любавина, выбирая пешку.

— Емельян Иванович, я на минутку… Совсем позабыл… сбегаю к Леониду Андреичу подписать на утро заявку в немецкую аптеку, — сказал Юрка.

Он взял со стола бумагу, бросил на Емельяна тревожный, остерегающий взгляд и вышел.

Все было условлено, и Баграмов знал, что с момента выхода Юрки два человека охраняют аптечный барак.

Баграмов с Любавиным молча разыграли простой дебют. Емельян заметил, что Лешка словно хочет и не решается заговорить.

— А что ты, Леша, за человек, ты мне можешь по правде сказать? — вдруг, прямо глядя в глаза Любавину, спросил Емельян.

— Вот это игра, отец! Это я понимаю! С трех ходов тут и шах! — вдруг смущенно усмехнулся Любавин. — А что ж вам сказать? На сермяге рожен, в посконь обернут, деготьком вскормлен, — задумчиво и медленно сказал он. — Малый я деревенский. Окончил девятилетку, потом счетоводом колхозным был. На войне служил старшим сержантом, ходил в помкомвзводах… Вот вся и судьба коротка!

— Комсомолец? — спросил Баграмов.

Любавин серьезно взглянул ему прямо в глаза.

— Об этом я говорить не стану, — резко ответил он. — Я человек запачканный. Тут хочешь — верь, хочешь — не верь. От комсомола, от партии тут уже ничего не зависит… Я скажу: «Комсомолец», ты скажешь: «А как же гестаповец?» Верно?

— Правильно! — ответил Баграмов. — Но ты видишь сам, что я хочу тебе верить…

— Значит, и нечего с черного конца на красный натягивать! Вот я тут весь. Дела мои вам видны. Кто умный, тот понимает. Какое я право имею ссылаться на комсомол? Меня комсомол к гестаповцам в яму не посылал!

— Кое-что можно понять, Леша… А для чего ты полез в яму?

— Надо было кому-то — вот и полез! Вы думаете, «чистая душа» меня обхаживал за красивые глаза? Он понимал, что нужен дружок из русских… Разве немец в чем-нибудь разберется в лагере без помощи русской сволочи!

— Ну?

— Ну, я и пошел. А то бы на это место попал Жорка Морда, Колька Горин или Славка Собака… Они бы знаете чего натворили… Вам бы с ними так говорить, отец, не пришлось бы!

— А в какое положение ты себя-то поставил?! — сказал Баграмов

— А вы себя разве жалеете?! Каждый по-своему действует — вот и все! После каждый сам и ответит за то, что делал, — сказал Любавин с угрюмым упорством, уткнувшись в шахматы взглядом.

Баграмов понял, что коснулся самой больной Лешкиной язвы.

— Перед кем ответит? — спросил он, считая, что весь этот разговор необходимо вести до конца, каким бы он ни был трудным или болезненным. — Перед кем? — повторил он вопрос.

— А это кому какая судьба, — философски сказал Лешка, снова прямо взглянув на Баграмова.

— А ты понимаешь, что от фашистов погибнуть легче, чем от своих? — возразил Емельян. — На тебя ведь дома как на гестаповца станут смотреть.

— Ничего! Свои разберутся! — Любавин криво усмехнулся.

— Тебя же весь лагерь считает предателем!

Лешка пожал плечами:

— А если бы не считали предателем русские, то удавили бы немцы. Дело не в том, отец, кем считают, а кем быть по правде! Может, другого считают честным, а он давно продан, и денежки пропиты!

— Ну, таких у нас, кажется, нет, — сказал Баграмов.

— Не знаю. Может быть, просто не попадают…

— Да, бывает и хитрая сволочь, — сказал Баграмов.

— А сволочь всегда хитрит! — возразил Лешка.

— Вот что, Леша, я тебе верю давно. Задумался о тебе еще тогда, при Володьке. Я думаю, хватит нам в жмурки играть, пора уж работать в полном контакте.

— Не у меня же согласия спрашивать, понимаете сами! — воскликнул Любавин. — Ведь как мне было к вам первому лезть? О доверии, что ли, просить? Испугались бы вы… Дело-то по своему разумению я все же делал! — Лешка взволнованно смолк. — А хотелось все-таки, чтобы советские люди руку пожали, — добавил он тихо. — Но только, отец, совсем никто знать не должен, что я бываю у вас, а то до немцев дойдет — тогда и меня и вас на одну веревку, — предупредил Любавин.

Послышались под окнами шаги. Оба взялись за шахматы…

…Несколько дней спустя, после доклада Баграмова, Юрки и Кострикина на Бюро, в порядке исключения писарь абвера Любавин был принят в члены Союза антифашистской борьбы, под поручительство всех членов Бюро. Голосование было единогласным.

Прием Лешки в организацию решили считать секретным от всех, кроме членов Бюро и связного Ломова. Связь с организацией Лешка Любавин имел право держать через Баграмова, Ломова и Кострикина.

Глава тринадцатая

На удивление Волжаку, Емельяну, Глебову и другим друзьям, Варакин с наступлением весны не почувствовал ухудшения. Хотя мало спал и по-прежнему горел в жару, он был работоспособен и бодр.

Одно время не только сам Михаил, но даже Глебов стал верить в то, что с Михаилом произошло одно из тех самых «чудес», о которых так любят рассказывать и слушать тяжело больные туберкулезом. Однако рентгеновский аппарат разрушил иллюзию «чуда». В обоих легких Варакина процесс протекал с пугающей быстротой, а множество спаек исключало для него применение пневмоторакса.

Ревниво прислушиваясь к интонации товарищей, наблюдая за выражением их глаз, Михаил понял действительное свое положение.

Как дорога и желанна показалась ему жизнь именно в эти дни! Мысль не хотела мириться с безнадежностью. Ведь он, как будто в насмешку, чувствовал себя физически сильным и бодрым. Он, как врач, уже понял, что это лишь обман ощущения, но не мог же он анализировать непрерывно! И он увлекался вместе с другими, разговаривая о новом наступающем сезоне побегов… До чего же осточертел этот лагерь с его пустырями, весь голый, весь лысый, проклятый угол погибели!

То и дело Варакин видел во сне побег из лагеря, ощущал свой легкий и осторожный шаг по какой-то дороге, освещенной луною сквозь ветви деревьев, чуял запахи леса, слышал шорох трав под нотами, а над головою — шум ветра в листве…

И в вечерних беседах друзей Михаил, как и другие больные, особенно жадно вслушивался в рассказы товарищей о побегах, об ощущении воли, которое охватывает, как только проволока останется за спиною… Все говорили об этом как о чувстве огромной радости. И Михаил завидовал, что не успел испытать это изумительное переживание…

Редкий вечер к Варакину не заходил Емельян. Много раз заводили они разговоры о послевоенной жизни. Это была для всех одна из излюбленных тем.

— А как медицина небось продвинется, Михаил Степаныч! Укол какой-нибудь сделают — и чахотки нет! Вот житуха! Совсем уничтожат болезни! — предполагали больные.

— Медицина-то разовьется, а нам все равно не дожить! Нам уж каюк! — со злостью «резал» Шурка Кольцов. Он больше всех ненавидел смерть и боялся ее, и говорить о ней постоянно, напоминать о ней, пугать ею других доставляло ему болезненное, тяжелое удовлетворение.

Они говорили и о развитии прочих наук, о развитии техники, о вечном, незыблемом мире, поборником которого выступал больше всех Волжак.

— А может быть, Миша, народ согласится повсюду, чтобы всю войну уничтожить? — обращался он к Варакину. — Ведь, скажем, спросить хоть бы наш колхоз: мол, хочете вы воевать германскую землю? Обещается вам, мол, за это пожизненный пенсией… Так мы ведь, Михал Степаныч, полным колхозом ответим: «Провались ты с твоим пенсиёном и с железным крестом!» А как же германцу? Ну, скажем, язык у германца другой, а голова-то ведь есть на плечах! Чего же он думает?! Ведь мы бы им половину простили грехов, кабы они своего патлатого скинули б сами!..

Отношение немецкого народа к фашистам удивляло, озадачивало и разочаровывало всех. Для этих людей, горевших туберкулезным огнем, вопрос прекращения войны на несколько месяцев раньше или позже был вопросом жизни и смерти. Многие из них это хорошо понимали. Ведь что ни день на кладбище везли восемь-десять умерших.