Патрик О'Брайан - Фрегат Его Величества Сюрприз

• Название: Фрегат Его Величества Сюрприз
• Автор: Патрик О'Брайан
• Жанр: Исторические приключения

Патрик О'Брайан — автор большого количества книг самых разнообразных жанров, но настоящую известность ему принесла серия книг о капитане Джеке Обри и судовом враче Стефене Мэтьюрине. Действие книг разворачивается в эпоху наполеоновских войн, развивая тему, начатую книгами С.С. Форестера. Критики единодушно отмечают как высокие художественные достоинства книг (по мастерству в построении диалогов и описании характеров О'Брайана сравнивают с Джейн Остен), так и великолепное знание исторических реалий. Автору удалось во всех деталях воссоздать облик эпохи — начиная от устройства корабля и заканчивая языком, описанием обычаев, верований, научных представлений. Его творчество вписывается в представление о том, что Наполеоновские войны — это английская Троянская эпопея, которая призвала на свет свои «Илиады» и «Одиссеи».

Высочайшую оценку литературоведов получил созданный автором дуэт главных героев: Джека Обри — истинного представителя офицерского корпуса королевского военно-морского флота, с его достоинствами и недостатками, и Стефена Мэтьюрина — интеллектуала и ученого, также истинного сына своего века.

"Фрегат Его Величества «Сюрприз»" — третья книга серии. Действия разворачиваются в далеких водах Индийского океана, где фрегату «Сюрприз» придется оборонять конвой судов Ост-Индской компании от превосходящих сил французской эскадры.

* * *

Перевод с английского: El Timonel (csforester.narod.ru)

---

На глаза у него навернулись слезы, Джек утер их рукавом и продолжил:

— Ни единого намека на плохое обращение, хотя я чертовски хорошо представляю, как обращается с ней эта женщина, не говоря уж о том, что она отравляет ее мысли. Ужасная жизнь. Ты знаешь, что Сесилия и Фрэнки выскочили замуж? От этого только хуже. Боже, мне надо поспешить с ремонтом! Еще сильнее, чем прежде. Надо поскорее вернуться в Атлантику или на Средиземное — здесь не те воды, где можно отличиться или, тем более, разбогатеть. Вот если бы нам удалось раздобыть хоть один стоящий приз у Иль-де-Франс, я написал бы ей, чтобы она ехала на Мадейру, и будь я проклят… Несколько сот фунтов обеспечат нам отличный коттедж. Как я буду любить свой дом, Стивен: картофель, капуста, и все такое прочее.

— Хоть убей, не пойму, почему ты не напишешь этого вне зависимости от призов. В конечном счете, у тебя есть твое жалованье.

— Но это будет не правильно, ты же знаешь! Я почти освободился от долгов, но нужно найти еще пару тысяч. Вряд ли будет честно выплатить их из ее приданого, оставив ей только семь шиллингов в день.

— Неужели ты решил учить меня разнице между достойным и недостойным поведением?

— Нет, вовсе нет, прошу, не обижайся на меня, Стивен. Я опять неудачно выразился. Я хотел только сказать, что на мой взгляд так поступать нельзя, понимаешь? Я не вынесу, если миссис Уильямс станет называть меня охотником за приданым. В Ирландии дело другое… О, проклятье, опять меня занесло… Я не хотел сказать, что ты охотник за приданым, но ты ведь знаешь, что в вашей стране на эти вещи смотрят иначе. Autre pays, autre merde.[40] В любом случае, она поклялась не выходить замуж без благословения матери: так что и говорить не о чем.

— Да ничего подобного, дружище. Если Софи отправится на Мадейру, миссис Уильямс или вынуждена будет дать свое благословение или, в противном случае, терпеть ухмылки соседей. Уверен, она поступит так же, как в случае с Сесилией.

— Разве от этого не отдает иезуитством, Стивен? — спросил Джек, глядя ему в глаза.

— Ничего подобного. Если в благословении отказывают без уважительной причины, его вправе вытребовать силой. Для меня счастье твое и Софи значат гораздо больше, чем корыстные прихоти миссис Уильямс. Ты обязан написать это письмо, Джек. Поразмысли: Софи — самая красивая девушка в мире; хоть у тебя и весьма бравый вид в этом твоем тарполине, ты становишься старше и старше, и поправляешься, скоро сделаешься полным — да что там — толстяком. — Джек посмотрел на свой живот и затряс головой. — Битый-перебитый, в шрамах, без уха: братец, ты не совсем не Адонис. Только не обижайся, — продолжил Стивен, похлопав Обри по коленке, — когда я говорю, что ты не Адонис.

— Да я никогда им и не был.

— Как и на то, что ты не хитрый лис: нет в тебе острого ума, способного заменить отсутствие привлекательности, элегантности и богатства.

— На хитроумие я тоже не претендую, — вставил Джек, хотя по временам и мне в голову приходят неглупые вещи.

— А Софи, повторю еще раз, настоящая красавица: а в Англии столько Адонисов — Адонисов умных, Адонисов с деньгами. Опять же, живет она как в аду. Две младших ее сестры вышли замуж — ты представляешь, насколько важно замужество для молодых женщин: положение, избавление, гарантия не остаться старой девой, основание рассчитывать на постоянные средства к существованию. А ты далеко, за десять тысяч миль с лишком, и в любой момент можешь получить заряд в голову, не говоря уж о том, что меж тобой и могилой лишь двухдюймовая доска. Между ней и тобой полмира, а между тобой и Дианой — полмили. Софи мало знает жизнь, и мало, или почти ничего, о мужчинах — за исключением того, что почерпнула из рассказов матери — а там немного добрых слов, уж будь уверен. И наконец, это ее высочайшее понимание долга. Хотя в Софи гуманистические добродетели достигают непревзойденных высот, как ни в одной другой молодой женщине, она все же человек, и подвержена человеческим предрассудкам. Я допускаю ни на минуту, что она способна хладнокровно руководствоваться ими, но они все же давят на нее, и они сильны. Ты должен написать это письмо, Джек. Бери перо и чернила.

Джек некоторое время внимательно смотрел на него, напряженно размышляя, вздохнул, втянул живот и сказал:

— Мне нужно на верфь: мы сегодня вечером оснащаем новый кабестан. Спасибо за то, что ты сказал мне, Стивен.

Взять перо и чернила пришлось Стивену, открывшему свой дневник.

«Мне нужно на верфь, — заявил он. — Мы ставим новый кабестан вечером». Будь комната окутана пороховым дымом, будь враг на пороге, он бы не колебался, не смотрел задумчиво — а знал бы что делать, и действовал быстро и рассудительно. Но теперь он зашел в тупик. Что за мерзкую чушь я нес! Даже сейчас я сгораю от стыда, но в тот момент было еще хуже и больнее. В промежуток между моментом, когда он спросил у меня, знаю ли я, откуда растут здесь ноги, и моим ответом, дьявол прошептал мне: «Если Обри по-настоящему устал от мисс Уильямс, он снова повернется к Диане Вильерс. А тут еще с мистером Каннингом дела не улажены». Я это сразу почувствовал. И все же почти убедил себя, что последующие мои слова можно отнести к разряду тех, которые употребил бы любой честный человек — скажем я, если бы не было той привязанности. Не могу сказать любовной связи, поскольку любовная связь подразумевает обоюдные чувства, а у меня к тому нет никаких доказательств, только моя несчастная лживая интуиция. Я так жду семнадцатого. Я уже начал убивать время, словно нетерпеливый мальчишка: какое ужасное преступление. Надеюсь, морской праздник под корень срубит ни в чем не повинных шесть часов».

Праздничная церемония проходила по всему берегу Задней Бухты, от Малабарского мыса до форта, и похожая на парк полоса травы перед фортом как нельзя лучше подходила для наблюдения за подготовкой. Как и все виденные им прежде индуистские церемонии, эта обещала пройти с огромным воодушевлением, весело и при полном отсутствии организации. Некоторые группы были уже на пляже, их вожаки, стоя по пояс в воде, запускали в море венки; здесь, казалось, собралось большинство жителей Бомбея, все толпились на траве, облаченные в лучшие одежды, смеялись, пели, стучали в барабаны, поглощали купленные в маленьких ларьках яства и сладости. То тут то там образовывались нестройные процессии, горланящие пронзительной и мощный гимн. Жара, неисчислимое разнообразие красок и ароматов, гул раковин, рев труб, сутолока, мелькающие между людей слоны с переполненными башенками на спинах, запряженные волами повозки, сотни, тысячи паланкинов, всадники, священные коровы, европейские экипажи.

Чья-то теплая ладошка скользнула в его ладонь, и, опустив глаза, Стивен увидел улыбающуюся Диль.

— Ты очень странно оделся, Стивен, — сказала она. — Я едва не приняла тебя за топи-валла. У меня тут целый кулек понду, пойдем и съедим, пока не рассыпался. Имей в виду: твоя хорошая базарная рубаха в грязи — они слишком длинная, твоя рубаха.

Она повела его по вытоптанной траве к гласису форта; там, найдя свободное местечко, они присели.

— Вытяни голову вперед, — скомандовала Диль, разворачивая кулек из листа и кладя набухшее месиво между ними.

— Ну, вперед! Дальше! Сейчас ведь всю рубаху уделаешь! Ох, стыдоба. Откуда ты такой взялся? Что за мать тебя родила? Ну, тяни!

Разочаровавшись в идее научить его есть по-человечески, она встала, слизнула комок с его рубашки, потом села, поджав под себя смуглые гибкие ноги, прямо напротив него.

— Открывай рот, Стивен! — опытной рукой Диль скатала из понду шарик и положила ему на язык. — Закрывай рот. Глотай. Открывай. Так, махарадж. Еще. Вот, мой соловьиный сад. Открывай. Закрывай.

Сладкая, зернистая, липкая масса проваливалась в него, а Диль все продолжала щебетать.

— Ты ешь неуклюже, как медведь. Глотай. Теперь подожди. Отрыгни. Ты не знаешь, как отрыгивать? Вот так. Я могу рыгнуть, когда захочу. Рыгни еще. Глянь-ка, глянь: вожди маратхов. — Появилась группа всадников в расшитых золотом алых тюрбанах. — Вон там в середине — пешва, а там — раджа Бхонсли — хар, хар, махадео! Еще шарик. Открывай. У тебя вверху пятнадцать зубов, а внизу еще меньше. Вот европейский экипаж с франками. Па-а, я их отсюда чую, воняют хуже верблюдов. Они ведь едят говядину и свинину — это все знают. В умении есть пальцами ты такой же неуклюжий как медведь или франк, бедняга Стивен. Может, ты иногда превращаешься во франка?

Ее глазенки пытливо вперились в него, но прежде чем он успел ответить, им пришлось податься назад перед колонной слонов, так плотно покрытых башенками, попонами и мишурой, что из под них виднелись только топчущие пыль ноги, а впереди — позолоченные и посеребренные клыки и загнутые вопросительным знаком хоботы.

— Я спою тебе марварийский гимн Кришне, — говорит Диль, и затягивает гнусавую песнь, рассекая воздух ладонью правой руки в ритм мелодии. Перед ними появляется еще один слон; из паланкина у него торчит шест с развевающимся на ветру вымпелом с надписью «Ривендж». Большая часть марсовых из вахты правого борта корабля сгрудилась там же, а их товарищи из вахты левого борта бегут следом, вопя, что так нечестно и теперь их очередь ехать. Соперничающий с первым слон «Голиафа», почти скрытый под массой радостных матросов в береговой оснастке, в плетеных шляпах и с лентами. Мистер Смит, морской офицер из разряда низкорослых, щеголеватых, подвижных, круглолицых и изрядно пропитанных портвейном, — некогда соратник Стивена по «Лайвли», а теперь второй лейтенант на «Голиафе» — едет на верблюде. Ноги его болтаются, свисая с боков животного. Он затерт между берегом и слоном, лицо находится прямо на уровне с лицом Стивена, футах в пятнадцати. Голиафовцы орут мистеру Смиту, размахивая бутылками, тот машет им в ответ. Видно, как рот его открывается и закрывается, но ни единого звука не долетает сквозь гомон. Диль продолжает петь, загипнотизированная монотонностью мелодии и потоком слов.