Сергей Романовский - "Притащенная" наука

• Название: "Притащенная" наука
• Автор: Сергей Романовский
• Издательство: Издательство Санкт-Петербургского Университета
• Жанр: Культурология
• Год: 2004
• ISBN: 5-288-03345-5

Наука в России не стала следствием эволюции культурологической компоненты национальной истории. Её Петр Великий завез в страну из Европы, т.е., говоря иными словами, "притащил", пообещав европейским ученым "довольное содержание" труд. Наша наука, как это ни дико сегодня звучит, состоялась вследствии "утечки мозгов" из Европы. Парадокс, однако, в том, что в России европейская наука так и не прижилась. При абсолютизме она была не востребована, т.е. не нужна государству. Советская же власть нуждалась лишь в ток науке, которая ее укрепляла - либо физически, либо идеологически. К остальной науке в те годы относились с полным безразличием. Ничем (в этом смысле) не выделяется и настоящее время, идо традиционная для России "притащенная наука" ужд финишировала, а новая еще не приняла достойный России статус.

Вся эта необычная для традиционного развития науки проблематика подробно обцуждается в книге. Автор надеется, что она будет полезной историкам, историкам науки, культурологам, политологам, а также студентам гуманитарных и естественнонаучных факультетов университетов.

---

И все же, как появилась лысенковщина? На чем она произросла? Отвечая кратко, можно сказать: на нереальности большевистских планов и большом желании все же внедрить их в жизнь. Власти от науки были далеки, они ее не понимали. Но были вынуждены кормить народ и требовали от специалистов повышения урожаев да еще в недееспособных коллективных хозяйствах. Подлинные ученые, что мы уже отметили, таких посулов дать не могли. Но уже подросла плеяда наспех обученная на рабфаках специалистов советской генерации, их было значительно больше, чем тех, кто кропотливо трудился на опытных делянках и в лабораториях. Они прочно усвоили только одну заповедь: раз партия сказала, так тому и быть. И они обещали в кратчайшие сроки поднять урожайность до невиданных ранее высот. Причем это не патологический авантюризм, это авантюризм от недоученности.

И среди них объявился трудолюбивый и не без способностей биолог, который искренне уверовал в свой метод яровизации (В дальнейшем на базе этого метода родилось учение академика Лысенко, а уж из него вылущилась особая «наука колхозно-совхозного строя»). Можно, конечно, называть Лысенко «бесом» и, развивая далее образность Достоевского, приписывать ему «ложный ум» [374], но только это ничего не даст для осознания неизбежности появления на определенном этапе социалистического строительства явления подобного лысенковщине.

Почему? Только по одной причине: история лысенковщины ничего общего с историей биологической науки не имеет. Она – явление социально-политическое. А потому лысенковщину надо воспринимать как материал к политической истории нашей страны. Все дело в том, что сама история того времени нуждалась в такой личности, как Лысенко. Поэтому ее появление было неизбежно. А уж что у нее окажется в портфеле – «мичуринская биология» или другой вариант «народной науки», – не суть и важно. Генетика в условиях строительства социализма в отдельно взятой стране была все равно обречена [375].

Личность же самого Лысенко, весьма точно корреспондировавшая психофизическим особенностям «вождя народов», придала всей этой истории своеобразный, граничащий с атавистической патологией окрас. Все же Лысенко – прежде всего фюрер по своим потаенным вожделениям. А потому – фанатик: слепой, плохо образованный, напористый и агрессивный. Он больше верил, чем знал. Больше шумел, а не учился. Одним словом, как считал Н.П. Дубинин, Лысенко удачно нашел в нужный для партии момент желанные ею слова и сумел убедить в своей правоте малограмотное советское руководство. Ведь в экономическом отношении социалистическая система оказалась бесплодной, а потому наиболее приемлемыми для нее обещаниями Лысенко были (с позиций нормальной науки) посулы, беспардонные по своей наглости [376].

Одним словом, заняв позицию своеобразного ученого оценщика в борьбе классической генетики с «мичуринской биологией», Лысенко одержал сравнительно легкую победу в заведомо неравной схватке «личной принципиальности» (Вавилов) и «государственной вседозволенности» [377]. К тому же за спиной Лысенко уже стояла наготове армия специалистов-биологов советской генерации – в массе своей малограмотных, зато самодостаточных и без царя в голове. То, что говорил Лысенко, было им понятно, зато профессора-биологи буржуазной выучки были излишне образованы, а потому раздражали.

Лысенко сначала рекрутировал своих сторонников из студентов, затем из аспирантов, а через некоторое время – из профессоров и даже академиков.

* * * * *

Рассмотрим более внимательно одну из главных сторон этого уникального феномена советской обезмысленной науки и попытаемся ответить на вопрос – что же позволяло Лысенко в течение более чем 30 лет удерживать безраздельное господство над одной из самых тонких и экспериментально обоснованных наук. И это несмотря на утверждение одного из самых авторитетных и бескомпромиссных наших генетиков В.П. Эфроимсона, будто бы «не было ни одного образованного биолога в тридцатые и сороковые годы, кто мог бы вполне серьезно воспринимать лысенковское “учение”» [378]. Слова эти, конечно, лукавые, ибо таковые были и в большом числе.

На одну из причин неправоты В.П. Эфроимсона в определенном смысле цинично указал и сам Лысенко. В 1935 г. на совещании «передовиков урожайности по зерну» он заявил, прямо глядя в зал: «В нашем Советском Союзе, товарищи, люди не родятся, родятся организмы, а люди у нас делаются (! – С.Р.), – трактористы, мотористы, механики, академики, ученые и т.д., и т.д. И вот один из таких сделанных людей, а не рожденных, я…» [379]. И не только. «Сделанной» оказалась вся советская интеллигенция – во всем согласная с властью, а не перечащая ей, послушная и трусливая. Не были исключением и ученые. Поэтому цепочка «взаимопонимания» выстраивалась простая: Лысенко внимал власти, а рядовые биологи (его сторонники) внимали ему.

Было у него еще одно правило поведения, твердо им усвоенное: как только он начинал раздувать очередной мыльный пузырь, одновременно намечались оппоненты – враги (лучше – враги народа). Если что-то из обещанного не выполнялось, значит сработали вредители, их надо срочно изолировать.

Затем надувался новый пузырь и все повторялось. Причем обвинялись не открытые оппоненты, а скрытые – из лагеря генетиков, ибо (в этом Лысенко был убежден твердо) вся контра – там. Там самые образованные, самые знающие, а значит – злейшие. К злейшим с некоторых пор стал относиться и бывший благодетель Лысенко академик Н.И. Вавилов [380].

Невозможно игнорировать еще одну – скорее всего, самую основную – причину возвышения «учения» Лысенко: полное «срод-ство» этого «учения» с марксистско-ленинской идеологией.

Дело в том, что как только большевики окончательно закрепились у власти и наладили рабочий контакт с Академией наук (1918 г.), они развернули жаркие диспуты «на философском фронте» о непременном базировании любых естественнонаучных исследований на базовых постулатах диалектического материализма.

В основе всех такого рода дискуссий лежала статья Ленина «О значении воинствующего материализма» (1922 г.), ибо в ней недвусмысленно указывалось на союз материализма и естествознания. В 1925 г. перевели на русский язык «Диалектику природы» Ф. Энгельса и в обязательном порядке стали изучать ее во всех вузах страны.

Очень быстро сторонники материализма в естествознании поделились на два лагеря: механистов и диалектиков. Механисты отрицали все, что не находило объяснений с позиций классической диалектики. Само собой, сюда попала и генетика. Она стала врагом механистов.

Механисты твердо знали: за что они «за», а за что – «против». Они были за ламаркизм, точнее за его утверждение о наследовании приобретенных признаков и за их изменчивость только под влиянием внешней среды.

Большевики не разбирались в этих хитросплетениях биологии, но им было важно главное – ламаркизм слился с марксизмом. Следовательно, марксизм – не только социально-политическая схема, но и философский фундамент естествознания. Такой ламаркизм А.С. Серебровский остроумно назвал «ламарксизмом» [381].

Нам нет нужды подробно освещать все многочисленные и всегда надуманные псевдофилософские диспуты 20-х годов. Они были бессодержательны и несвободны. Остановимся лишь на вехах, имевших окрас смерти.

В октябре 1930 г. очередная «дискуссия» состоялась в Институте красной профессуры и на президиуме Коммунистической академии. Ее почтил своим вниманием Сталин. Он встретился и с философами и с естественниками от философии. Именно там он изрек непонятный, а потому безумно страшный тезис о «меньшевис-твующем идеализме», несущим в себе сразу двойной убойный заряд – и политический, и философский. 26 января 1931 г. опубликованное в «Правде» постановление ЦК ВКП(б) о журнале «Под знаменем марксизма» окончательно разоблачило и «меньшевиствующий идеализм» и механистов.

И хотя механисты отрицали генетику, а большевики пригвоздили механистов, генетикам радоваться этому успеху не пришлось. Искать логику в высказываниях большевиков – все равно, что рыться в торбе нищего в поисках золотого слитка. В этом же номере «Правды» генетики прочли, что группа ученых заняла явно антимарксистскую позицию, а выразилась она в том, что эти ученые решили заниматься генетикой вместо того, чтобы штудировать «материалистическую диалектику как методологию естествозна-ния» [382].

То был сигнал к началу открытого погрома генетиков. Особенно усердствовал председатель общества биологов-марксистов Коммунистической академии эмбриолог Б.П. Токин. Он даже собрал и издал специальный сборник научных трудов «диалектиков» [383]. В нем он призвал активно вторгаться в работу ВАСХНИЛ и ВИРа. Авторами «вредительских теорий» были в этом сборнике названы самые уважаемые генетики того времени: Н.К. Кольцов, Н.И. Вавилов, Ю.А. Филипченко и многие другие.