Юрий Гончаров - Бардадым – король черной масти

• Название: Бардадым – король черной масти
• Автор: Юрий Гончаров
• Издательство: Центрально-Черноземное книжное издательство
• Жанр: Детектив
• Год: 1967

Уголовный роман замечательных воронежских писателей В. Кораблинова и Ю. Гончарова.

«… Вскоре им попались навстречу ребятишки. Они шли с мешком – собирать желуди для свиней, но, увидев пойманное чудовище, позабыли про дело и побежали следом. Затем к шествию присоединились какие-то женщины, возвращавшиеся из магазина в лесной поселок, затем совхозные лесорубы, Сигизмунд с Ермолаем и Дуськой, – словом, при входе в село Жорка и его полонянин были окружены уже довольно многолюдной толпой, изумленно и злобно разглядывавшей дикого человека, как все решили, убийцу учителя Извалова. Ермолай, сразу признавший свои сапоги на нем, кинулся было их отнимать, остервенело закричал на человека, велел разуваться, но Жорка не дал, сказав, что все это разберет милиция, а пока ничего трогать нельзя, не положено.

Пойманного привели к сельсовету и там посадили на бревна, предназначавшиеся для ремонта крыльца и привезенные еще весной, так что теперь сквозь них росла трава и лопухи и кора была ободрана от долгого людского сидения. Топор, завернутый в газету, Жорка держал в руках и не отдавал никому до прихода милиции.

Весть о поимке убийцы разнеслась с быстротой невероятной, и всё новые и новые люди, бросая дела, бежали к сельсовету поглядеть на дикого мужика. С минуты на минуту ожидали Максима Петровича и Евстратова, а пока что стояли и дивились: что же это за человек и какими путями попал он в Садовое. Ему пытались задавать вопросы, но он, видимо привыкший к одиночеству, ошалел от многолюдства, сидел молча, и только слабая, не то застенчивая, не то идиотская улыбка временами, запутавшись во всклокоченной бороде, мелькала на его припухшем, по-детски округлом лице. …»

---

Странные звуки, похожие на тихое похрюкиванье, раздались в пещерных потемках: это он засмеялся. Но тут же и замолчал, резко оборвав смех, притих, насторожился; его изощренный слух уловил какие-то подозрительные шумы, где-то вдалеке прозвучавшие голоса. Эти шумы, эти голоса не оставались на месте, а медленно приближались к его жилищу, и чем ближе подходили они, тем яснее становилось, что людей много – не один, не два, а, может быть, пять или даже десять, и что движутся они не кучкой, не вместе, а рассыпавшись цепью, в ряд.

Он испугался, забыл про смешных лягушат; затаив дыхание, съежился в комок, старался втиснуть свое большое тело в тесное углубление, образовавшееся в той стене землянки, прижавшись к которой он обычно спал. Голоса все приближались. Он уже различал отдельные выкрики, смех, треск валежника под ногами; вот кто-то свистнул пронзительно, кто-то тяжело затопал, побежал, кто-то споткнулся, упал, сердито выругался. Все это было страшно, в каждом звуке таилась опасность, но страшнее всего было то, что, как он понял, люди эти не просто шли по какому-то своему делу, не просто случайно, мимоходом оказались в этом месте, как случайно тут не раз проходили узенькой тропочкой по-над берегом то ребятишки с удочками, то женщины с грибными кошелками, то навьюченные рюкзаками горластые туристы… Люди, приближавшиеся к потаенному месту, искали кого-то, шарили в кустах, в ямах, в буераках.

Кого же они искали?

Всякий зверь, учуяв охотника, понимает так, что охотник ищет именно его. Точно так поиски приближающихся людей поняло и это забившееся в яму существо. Да и как же иначе было понимать то, что происходило там – на поверхности земли, в лесу? Ведь люди-то уже ходили возле самой норы, и их разговоры, выкрики и отдельные замечания были недвусмысленны. Один кричал: «Эй, Петро, гляди, какая ямища!» Другой: «Ну-ка, друг, подсоби вот эту кореняку сдвинуть, вроде бы под ней лаз какой-то…» И третий, и четвертый, и пятый – все искали, лазили по бесчисленным щелям, углублениям и ямам, громко, весело переговариваясь между собой, перекликаясь голосами и свистом, пока кто-то, видимо, их старшой, не сказал: «Ну, шабаш, ребята, перекурим…»

И тогда голоса несколько удалились и шум поутих. Но тот, хоронящийся в пещерке, продолжал лежать, скорчившись в самой неудобной позе, крепко сжав челюсти, почти не дыша, слушая гулкие толчки своего сердца и ни на минуту не прекращавшуюся возню лягушат. Он плотно втиснулся в углубление, но этого ему показалось мало, и он подгреб к себе землю, засыпал ею себя, и так пролежал в неподвижности весь остаток дня, до тех пор, пока, наконец, окончательно смолкли голоса.

Но люди не ушли. Он догадывался об этом по фырканью бродящей где-то возле лошади, по красноватым отсветам огня, проникавшим в пещеру через заткнутое пнем отверстие. Там, на поверхности, горел костер, а люди устраивались спать.

Еще сколько-то выждав, пока твердо не убедился в том, что все заснули, что теперь – можно, он с величайшей осторожностью втянул выворотень в пещеру и вылез наружу. Да, все было так, как он и воображал. Розовая от костра, на черном фоне леса бродила лошадь. В наскоро построенном шалаше раздавался заливистый храп. Срубленное дерево лежало поперек тропы, по которой он привык ходить, пробираясь ночами к селу, и дальше другое виднелось, и третье…

Аккуратно заткнув выворотнем яму, он отправился не по привычной своей дороге вдоль берега, а взял лесной целиною, прямо в гору, но, сделав несколько шагов, снова остановился, замер: где-то совсем рядом послышались негромкие голоса. Красноватая искорка сверкнула сквозь кусты, сверкнула и погасла, и снова затем сверкнула. Там кто-то, видимо, курил, сплевывая смачно, и голос негромкий журчал, струился неторопливо… И то, что люди сегодня днем обшаривали лес, и то, что они не ушли и одни заснули, расположившись в шалаше у костра, а другие, сидя в этот поздний час неподалеку от его норы, разговаривали приглушенными голосами, опять-таки означало, что люди эти – охотники, выслеживающие и подкарауливающие его… И охота началась не нынче, а еще тою ночью, когда в пустом доме (он отлично знал, что дом пуст) его хотели поймать, да и поймали бы, не рванись он вовремя, не свали с ног того страшного человека, который непонятно как возник из кромешной тьмы и чем-то так неожиданно загремел и крикнул «стой!»…

Сколько дней он провел тут, в лесной норе? Двадцать? Тридцать? Он не считал. Ему трудно было считать, что-то все путалось в голове, да у него и мыслей таких не возникало – чтобы считать. Зачем? От этого сыт не станешь, счетом брюхо не набьешь. Его дело было – днем спать, а ночью промышлять жратву. Жратва находилась всюду, да только ее надо было уметь взять, – ее охраняли то запертые на тяжелые железные задвижки двери, то злые, похожие на волков, собаки. Приходилось искать, где не заперто, где не держали собак. Люди цепко берегли свое добро, усердно охраняли его. Редко-редко где удавалось поживиться, сожрать какой-нибудь сытный кусок, вот как намедни жареную щуку, из-за которой он тоже едва не попался… А тут осень, считай, уже подошла, ночами делалось прохладно, надо было промыслить кой-какую одежонку… Легко ли? Ох, трудно!

Крадучись, пробирался он целиной, без тропы; спасибо, теперь был обут, а то – беда, все ноги покалечил бы: экая дичь, экая заросль, острые торчки пеньков от молодых, срезанных бобрами осинок, колючие, цепкие ветки валежника…

Так добрался он почти до самого перелаза в изваловском саду, одолевая гору наискосок; но вдруг, каких-нибудь десяти шагов не дойдя до поломанного плетня, снова почуял присутствие людей, – снова осторожные, приглушенные голоса, снова тлеющие искорки папирос… Пришлось взять круто в сторону, обогнуть изваловскую усадьбу. В тени церковной ограды пробрался он к узенькому проулочку и шмыгнул в него. Тут с обеих сторон стояли плетни, место было глухое, пустынное. Но не успел он и наполовину пройти проулок, как впереди, в глубине проулка, раздался смех, послышались восклицания, шарканье шагов, и чей-то строгий голос сказал: «А ну, потише, ребята, без галдежа! Этак мы его спугнем…»

Ни секунды не раздумывая, перемахнул он через плетень и, упав в бурьян, затаился. Мимо прошли трое, протопали молча, настороженно, не с добром; в их молчании, в их тяжелой поступи, в их скрытности он снова учуял охотников, выслеживающих его, и тут мелькнула мысль: нет, никак нельзя больше оставаться в этих местах, надо уходить дальше, глубже в лес… «А как кормиться? – спросил он сам себя. – Да как? Уж как никак, видно, абы в тайности, абы не зацапали…»

Ему стало страшно, и навернулась слеза. Но, слава богу, еще и слеза не успела запутаться в бороде, как снова смешались мысли, словно обезумевшие овцы, стали метаться туда-сюда, и среди, беспорядочного множества их одна выделилась, заверховодила надо всеми: жрать! жрать!

В конце проулка ютился ничтожный домишко, с полуразвалившимся крыльцом, с глиняной макитрой вместо трубы на крыше. Черной дырой зияла настежь распахнутая дверь.

С минуту он стоял, чутко, цепко ловя звериным слухом тишину, по самым ничтожным, неприметным шорохам угадывая, что происходит в жалком человеческом жилище. Там въедливо, длинными очередями, сверлил невидимый сверчок и клокотал храпом тяжело, беспробудно спящий человек. В сенях ворочался, шебаршил мышонок: что-то промышлял по своим мышиным закоулкам – в тряпье, в соломе, в мусоре домашнего хозяйства… Все было спокойно, все располагало к тому, чтобы потихоньку войти и взять то, что требовалось. Еда была первейшим требованием, а затем – одежа, именно – штаны, потому что подштаники уже слабо защищали от осенней свежести, а ведь вот-вот прольются дожди – слишком долго стоит сушь, кончаться ей, не миновать.

В сенцах, конечно, ничего подходящего для грабежа не оказалось: лишь тыква, которую брать не следовало, чтоб не отягощаться излишне, – эта овощь в изобилии росла на любом огороде. Но зато нашлась другая дельная вещь – топор; и он был отложен в сторону, прислонен к двери, чтоб не запамятовать, прихватить с собою, уходя в лес.

Теперь надлежало идти в избу. Мышонок затих, притаился, видимо испуганный шагами пришельца, и сверчок умолк, прекратил свое сверление; стал слышен только храп, и в наступившей полной тишине определилось ясно, что храпящий человек был в избе единственным жителем: никакого постороннего дыхания не слышалось. Спящий же продолжал клокотать носом и горлом, не прерывая храпа, почивал спокойно.

Ступив в жилое помещение через распахнутую дверь, ночной пришелец огляделся и приметил привычными к темноте глазами стоящую в дальнем углу кровать и темную массу развалившегося на ней человека. Он лежал как-то странно: одетый, с руками, разметанными врозь, с головой, запрокинутой куда-то вбок, за подушку; одна нога, обутая в сапог, была на кровати, другая – деревяшка – свешивалась на пол. И по тому, как он лежал, и по душному, острому, скверному запаху, тяжело, плотно, несмотря на широко, во весь проем открытые двери, стоявшему в жилище, легко угадывалось, что спящий пьян вдребезги и что, как тут ни шуми, ему все равно не проснуться.