Стефан Жеромский - Бездомные

• Название: Бездомные
• Автор: Стефан Жеромский
• Издательство: Государственное издательство художественной литературы
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1958

Роман «Бездомные» в свое время принес писателю большую известность и был высоко оценен критикой. В нем впервые Жеромский исследует жизнь промышленных рабочих (предварительно писатель побывал на шахтах в Домбровском бассейне и металлургических заводах). Бунтарский пафос, глубоко реалистические мотивировки соседствуют в романе с изображением страдания как извечного закона бытия и таинственного предначертания.

Герой его врач Томаш Юдым считает, что ассоциация врачей должна потребовать от государства и промышленников коренной реформы в системе охраны труда и народного здравоохранения. Коллеги отказываются понимать Юдыма, и он все более убеждается, что «современная медицина – это медицина для богатых». Не желая иметь ничего общего с врачами-дельцами, Юдым порывает с ними, отказывается от личного счастья и пытается в одиночку найти способ бескорыстно и самоотверженно служить народу.

---

– У вас больные нервы…

– О да. Но у меня еще и другая болезнь. Чересчур развитое сознание. Это настоящее проклятье! Обладание истиной обрекает человека на несчастье, пытку. Слишком большое расстояние отделяет ее от юдоли слез, то есть от нашего угольного бассейна.

ГЛЮКАУФ[98]

Проснувшись утром следующего дня, Юдым уже не увидел хозяина. Он был один в пустой квартире, не украшенной ни одной хоть сколько-нибудь приятной или изящной вещью.

Ему показалось, что он снова в Париже, на бульваре Вольтера, и снова его окружает чужой, опротивевший воздух. На стене комнаты, где он ночевал, висел небольшой, написанный масляными красками портрет человека с худощавым лицом, сходство которого с Кожецким бросалось в глаза.

«Это, должно быть, его отец, – думал Юдым, – какое неприятное лицо! Если бы кто-нибудь вознамерился нарисовать спесь в образе человека, он смело мог бы взять это лицо за образец. Казалось, эти глаза впиваются в человека и как будто бы говорят: хам этакий, голодранец!»

Юдым не мог сидеть в этой квартире. Он выпил стакан молока, который нашел в соседней комнате, и вышел. Невеселый бродил он по уличкам фабричного поселка, но рассматривал все с пытливым вниманием, которое покидает человека из народа разве только в минуты глубокого отчаяния.

Каменные, большей частью одноэтажные дома сбились в кучу и образовали неопрятный поселок. Одну из улиц занимали два длинных строения, напоминавших овчарню. Внизу и во втором этаже было около пятидесяти окон. Со стен осыпалась штукатурка, которой они когда-то давно были покрыты, и в глаза бросалась нагота почерневшего кирпича, грязь и подтеки сырости.

Вокруг ни деревца, ни былинки. Спереди и сзади – двери и сени, перед которыми стояли лужи гнилых помоев и лежали кучи мусора. Оконные рамы всякий очередной обитатель комнаты украшал как мог, окрашивая их в светло-голубую или коричневую краску. Поэтому они в этой странной человеческой обители представляли собой настоящую полихромию. Кое-где висел белый лоскут тюля в виде занавески и мокло в глиняном горшке какое-нибудь зеленое растеньице. Далее, за поселком, по обе стороны шоссе стояли дома, которые правильнее было бы назвать каменными избами. Каждая из них была как две капли воды похожа на соседнюю.

Эти сараи, темные от природы, ибо их никогда не штукатурили, лишенные каких-либо украшений, разрушались, врастали в землю. В провалах черных выщербленных стен поблескивали пережженные, отливавшие всеми цветами радуги стекла окон. Жилища эти носили клеймо временного пребывания здесь людей. Никто не заботился об их сохранности – ни владельцы, ни квартиранты. Ни у кого нет привязанности к этим помещениям, где можно укрыться от дождя и холода, преклонить утомленную голову, но их можно и в любой момент покинуть, отправляясь дальше. Эти странные постройки вызвали в памяти Юдыма картину городков, которые ему некогда довелось увидеть на итальянском склоне Альп, в окрестностях Беллинцоны, Бьюска и Лугано. Там, как и тут, жил человек, одуревший от борьбы с природой, не дающей ему ничего, кроме корки хлеба и глотка водки, человек, перебрасываемый с места на место, прозябающий изо дня в день.

Между домами бродила понурая собака, равнодушно поглядывавшая на прохожего, тащилась немощная старушонка в грязновато-серой юбке, жался к стене весь мокрый, грязный, невеселый ребенок. По одну сторону шоссе, в глубокой канаве, выложенной камнями, быстро текла речка. Вода, которую откачали насосами со дна шахты, была рыжая и оставляла на песке, на стеблях травы и на сваленных в канаву отбросах осадок, рыжий, как тертый кирпич.

День 'был пасмурный. То и дело начинал накрапывать мелкий дождь. Время от времени глаза Юдыма отмечали то новую красную кирпичную стену, то лачугу, которая начала разваливаться уже лет двадцать назад.

Свистки паровозов, двигавшихся в тумане в разных направлениях, глухие вздохи шахтных сигналов, дыхание работавших повсюду, вблизи и вдали, машин – все уводило чувства Юдыма в какие-то странные края. Он уже не был собой, не мог найти и уловить свои чувства. Они были как будто все те же, но тем не менее с ними что-то случилось.

На душе у него было тяжело, скверно, он был в отчаянии, но не только потому, что не было Иоаси. Тысячи мучительных ощущений врывались в его сердце. Некоторые картины и звуки, казалось, поглощали тоску по Иоасе, пожирали ее своими гигантскими глотками, оставалось лишь слабее, затерявшееся эхо, отдающееся в их гомоне.

Так действовал крик, настоящий крик шахтного колокола, раздающийся всякий раз в ответ, когда из наземных сооружений вырывались огромные клубы пара и блоки на вышках пускались в свое неутомимое движение. Так действовал грохот вагонеток с углем, мчашихся по земле в выдолбленных углублениях.

Медленно шагая, Юдым то и дело натыкался на рельсы, пересекающие шоссе. Возле одной из таких поперечных дорог он, словно сквозь сон, увидел состарившегося черного человека, который сидел в будке, наполовину вросшей в землю, и мутными, почти ослепшими глазами надзирал за порядком. Подальше, на рельсах, ведущих прямо на территорию шахты, где непрестанно двигались большие, груженные углем вагонетки, трудился другой человек. Одетый в черную баранью шапку, сам похожий на движущуюся кучу угля, он, когда ему нужно было остановить вагонетку, нагруженную черными глыбами, окропленными сверху известью, садился на рычаг, прикрепленный к тормозу, и, поджав ноги, всей силой и тяжестью своего тела останавливал мчащиеся колеса. В душе Юдыма при встрече с этими людьми рождались слова привета, которые не в силах были выговорить уста.

Молча он проходил мимо них. Грудь его трепетала, и сердце трепетало в груди. Все самое заветное, самое трепетное, что вмещала его душа, склонялось перед ними, приветствуя в этих темных фигурах родного отца, родную мать.

– Это мой отец, это моя мать… – шептали его губы.

У длинного деревянного дома его остановил какой-то человек.

– Господин инженер просит.

Юдым вошел в дом и сразу столкнулся с Кожецким.

Огромная комната, освещенная электрическими лампочками, уставленная какими-то бочками, была перегорожена, как в волостных правлениях, барьером. За барьером стоял стол, у стола сидели старший штейгер и надзиратель. Читали список рабочих, спускающихся в шахту. Перекличка производилась по номерам. Дюжий пожилой немец, безукоризненно ругавшийся по-польски, выкликал номера. Стоящие вокруг черные фигуры называли в ответ фамилии тех из товарищей, которые отсутствовали. Надзиратель, сам бывший рабочий, ежеминутно орал:

– Тише! Молчать! Что за шум! Тут вам не кабак!

В другом конце зала раздавали хлеб. Время от времени входил новый шахтер, набожно опускался на колени посреди комнаты и, обратясь лицом к столу, читал молитву, словно поклонялся штейгерскому величию.

Минутами из-под век, как бы из темной бездны, поблескивали белки глаз. И это было единственное выражение на этих лицах, похожих на лица негров. Гнев, радость, улыбка – все скрывалось под плотной маской угольной пыли.

– Нельзя ли мне осмотреть шахту? – спросил Юдым Кожецкого.

– Э, уже сегодня? На что это вам?

– То есть как это – на что?

– Закройте глаза и увидите совершенно то же самое, что там.

– Значит, нельзя?

– Да почему нельзя – можно. Я только не думал, что вам уже приспичило. Но раз вы хотите… Значит, хотите спуститься?

– Хочу, хочу…

– Була, – обратился инженер к кому-то в толпе, – иди-ка приготовь две лампочки, сапоги для господина доктора, куртку и шляпу.

Вскоре они вышли во двор, и при виде сортировки, при виде блестящих цилиндров со спиральной нарезкой, которые крутились, словно ввинчиваясь в свои опоры, Юдымом вновь овладело чувство, испытанное вчера. Вагонетки с углем, выбрасываемые клетью из глубины шахты, становились на маленькие рельсы и в нужном месте, толкаемые сильными руками, опрокидывали свой груз на решетку. Отсюда крупные глыбы падали на нижние решета, а угольная пыль и мелкие кусочки угля сыпались в сита, которые выбрасывали их на край откоса.

Железные сита на гнутых ножках, напоминающие обычное решето, перетряхивали мелкий уголь, образуя как бы русла двух рек. Реки эти лениво, беспрерывно текут к выходу над вагонами железной дороги.

В помещении рядом с шахтой Юдым рассматривал паровой двигатель, который вращал два верхних блока. На них накручиваются стальные канаты, поддерживающие клети, из которых одна спускается в ствол, в то время как другая поднимается вверх. Глядя на блестящие цилиндры, в которых работали поршни, Юдым, собственно, искал лишь скрытый где-то колокол…

Одетые в грубые сапоги и в кожаные куртки, застегнутые на крючки, держа в руках медные лампочки, в которых горел пропитанный маслом фитиль, они пошли в клеть.

В первое мгновенье, когда доски клети дрогнули, Юдыму показалось, что кто-то сжал ему горло. Однако вскоре он пришел в себя, ощущая лишь шум в ушах и легкий страх. Черные бревна, которыми был выложен ствол, мелькали в глазах, словно ступени какой-то бесконечной лестницы. Когда клеть остановилась, они вышли в коридор, сухой и освещенный электрическими лампочками. Здесь сновало множество народу, приходили и уходили вереницы вагонеток, влекомых специально приученными лошадьми.