Степан Злобин - По обрывистому пути

• Название: По обрывистому пути
• Автор: Степан Злобин
• Издательство: Башкирское книжное издательство
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1985

Роман посвящён кануну первой русской революции.

Сюжет завязывается на Урале в среде интеллигенции и параллельно — в нескольких семьях уральских железнодорожников и заводских рабочих. Далее действие переносится в Москву. Писатель изображает студенческие волнения начала 900-х годов.

Все социальные слои русского общества начала XX века показаны автором в процессе идейной и партийно-политической борьбы сталкивающихся мировоззрений и характеров.

---

Видимо, этот скандал на молебне в гимназии и решил окончательно дело Володи Шевцова…

7

Сделавшийся почему-то приятелем Володи, длинный усач надзиратель всегда, как дежурил ночами, передавал Володе газеты. Так и на этот раз вечером, после поверки, передал он газету с сообщением о покушении студента Петра Карповича на министра Боголепова. И не успел Володя как следует вдуматься и вчитаться в это сообщение, как надзиратель паническим шепотом потребовал газету обратно. Затем Володя услышал в тюрьме необычайное для позднего вечера оживление — голоса, шаги! Несколько раз хлопнули двери камер. Пытаясь смотреть в глазок, Шевцов не сумел ничего разобрать. Но час спустя тот же усач шепотом через «волчок» сообщил ему, что привели четверых молоденьких пареньков-гимназистов.

— Может, студентов? — спросил Володя.

— Да разве же я не знаю, кто студент, а кто гимназист! — отмахнулся усач и добавил, что их рассадили по одиночкам.

Как, за что, почему могли посадить гимназистов? Каких гимназистов?

Несколько раз поднимался у Володи со старшими разговор о привлечении к делу молодежи. Но старшие решительно возражали против гимназистов, хотя в духовной семинарии города был уже небольшой кружок. Но считалось, что семинаристы постарше и более зрелы. Двоих из семинаристов Шевцову пришлось даже встретить на явке. И хотя они оба после делали вид, что его совершенно не знают, он был уверен, что они оказались совсем не случайно в той самой квартире, куда он заходил для передачи кое-какой нелегальщины. Но гимназисты?.. Он не мог и ума приложить, в чем могли обвинять гимназистов. Если кто-нибудь наконец решил бы создать кружок в гимназии, то прежде всего поручили бы это дело ему же…

Жандармы, однако, не стали долго мучить Шевцова загадками и вызвали на допрос.

— Ну вот, Владимир Иванович, — сказал торжественно ротмистр Духанин, — ваши воспитанники и провалились! Весь ваш кружок господ гимназистов, как говорится, in corporae,[24] оказался в наших руках-с! Вам остается назвать сих господ поименно, исключительно с целью гуманности, чтобы невинные овцы не потерпели за козлищ. Все мы люди, а вам отлично известно, что errare humanurn est, — человекам свойственно ошибаться, и если вы нам не поможете, то пострадают все, кто арестован, а может быть, и ещё и еще-с…

— Понятия не имею, о чём вы изволите толковать! — искренне отозвался Шевцов.

— Однако сии господа от близкого с вами знакомства не отрекаются, — сказал ротмистр.

— Право, не знаю. Может быть, если вы назовете этих людей, и я отрекаться не буду. Зачем же мне отрекаться, если знаком! Вы говорите, что гимназисты. Я очень многих в гимназии знаю в различных классах, не только в своем.

— Припомните, с кем из них вы состояли в особо близком знакомстве, — сказал жандарм.

Шевцов возмутился:

— Вы, господин ротмистр, наловили каких-то птичек колибри и хотите их выдать за коршунов. А меня, как я понимаю, избрали себе достойным помощником. Увольте от этой чести. Вы меня уже обвинили, как их воспитателя или руководителя, что ли. Вы их обозвали «кружком». И как только я вам кого-нибудь назову как приятеля, так вы тотчас же и его обвините!

— Какая же мне корысть, господин Шевцов? Что же, по-вашему, мы погубители душ невинных?! — воскликнул ротмистр.

— Помилуйте! А наградные за особое прилежание к службе-с! — тоном того же ротмистра возразил Шевцов.

— Ну уж, знаете, это слишком! — яростно оборвал тот. — Много себе позволяете, молодой человек. Если я допустил с вами мягкий тон, не значит, что допущу фамильярность!

— В таком случае прошу записать мое показание слово в слово: знаю многих учащихся в гимназии, но ни с одним из них не был знаком особенно близко. Причиною тому — различие в возрасте.

— И не желаете признавать себя руководителем гимназического кружка?

— И не желаю оклеветать ни себя, ни других гимназистов.

— А если они вас уличат, как своего… ну, лидера, что ли?

Шевцов засмеялся просто и непосредственно.

— Какой же я лидер! Ведь в гимназии мальчики!

— Ну, так слушайте, я вам прочту отрывок из собственноручного показания одного из этих «детей», — решительно сказал ротмистр и, взяв какую-то папку, стал читать вслух: — «Признаю, что перед началом молебна я выкрикнул вместе с другими слова: «Свободу Шевцову!» — что создало шум и смятение в зале, который в означенную минуту следовало считать храмом божьим, по причине открытия алтаря и нахождения на амвоне священника в молитвенном облачении, диакона и церковного хора, а также возжженных свечей перед иконами. Эти слова «свободу Шевцову» вслед за тем стали выкрикивать и другие учащиеся гимназии, от старших до самых младших. Мне было известно ранее, что ученик восьмого класса Владимир Шевцов содержится в заключении в тюрьме…»

Жандарм оборвал чтение и испытующе поглядел на Шевцова.

— Сказки Шехерезады! — произнес Шевцов. — Никогда не поверил бы, что гимназисты способны на такую затею…

— Птички колибри-с! — усмехнулся жандармский ротмистр. — А вы говорите — не лидер!

— Это какой же молебен? Когда? — спросил Шевцов, хотя начал догадываться, что за молебен.

— Не все ли равно, — уклончиво возразил жандарм.

— Так вы же меня обвиняете в чем-то! Должен я знать, когда, как и в чем подстрекал человека, который вам дал подобные показания. Если кто-то кричал мое имя, то это не значит, что я виноват! И вообще очень глупо во время молебна требовать от священника освободить заключенного…

— Остроумно-с! Но почему-то все-таки многие выкликали именно ваше имя.

— Вероятнее всего, потому, что других гимназистов тогда ещё вы не ловили в сети, как птичек. Теперь, вероятно, будут кричать еще имена… Ну хотя бы на следующем молебне. О здравии, что ли…

— О чьем о здравии? — настороженно спросил жандарм.

— Мне почем знать! Директора гимназии или государя императора… Вы же мне не хотите сказать, когда и какой молебен!

— Слушайте, господин Шевцов, — произнес жандарм поучающе, — взятая вами метода ошибочна. Усы не всегда доказательство зрелости. Не считайте, что все глупее и недостойнее вас. Ошибетесь! И ошибетесь себе на беду. Я вам даю день-другой для зрелого размышления. После чего вы уже будете лишены преимуществ, которые получаются путем добровольного признания. Я буду вас уличать показаниями других лиц. А это всегда отягчает вину. Вы испытали мое терпение. Хватит. Я предлагаю в последний раз продумать вашу линию поведения. Кстати, подумайте и о том, с кем вы знакомы из политических ссыльных и высланных под надзор полиции.

— Может быть, разрешите для формы мне подписать то, что я показал сегодня? — спросил Володя.

— Я не хочу, молодой человек, вас «ловить», — возразил жандарм. — Надеюсь, что вы, все продумав и взвесив, станете к себе самому, так сказать, бережны…

И Володя, в сопровождении двух жандармов, в закрытой карете, опять возвратился в тюрьму…

Накануне этого дня исполнилось полтора месяца с момента его заключения. Что значили какие-нибудь сорок пять дней в другой обстановке? Сорок пять капель в казавшемся бесконечным океане всей предстоящей жизни?

Книги были Шевцову разрешены, и мать ему переслала учебники и тетрадки, так как вначале он все же надеялся, что ему удастся если не возвратиться в гимназию, то сдать выпускные экзамены в порядке экстерна. Занятия по учебным предметам отвлекали его от нудности и однообразия дней заключения. Однако он так много думал, так выработал в себе готовность к новым жандармским допросам, что, в сущности, это был уже иной человек — выдержанный, способный к борьбе и самозащите.

Когда после трех допросов он не услышал ни о какой нелегальщине, кроме все той же киевской прокламации, и не получил никаких вопросов о связях с «неблагонадежными» людьми, — он совсем успокоился за свою участь.

На вопрос о том, почему он ушел из дома Рощина до встречи Нового года, он ответил, что положение «наемного лица» в этом доме его раздражало. Он не чувствовал себя на равном положении с прочими, к тому же он обещал своему крестному, что встретит Новый год у него, как это велось с самого детства.

— Лучше в деревне первым, чем в городе последним? — перевел на свой язык ротмистр.

— Ну что же, если хотите, так, — согласился Шевцов.

— Вот и попали с крестным-то в неприятность!

— Ну, тут уж я сам виноват, что хотел сократить дорогу привычным с детства порядком — через забор. Пожалуй, я в этом даже и пристава не обвиняю…

— А прокламация? — ехидно напомнил жандарм.

— А что прокламация! Так у меня в столе и лежала бы до второго пришествия. Кому она там мешала?

— Для коллекции, значит? — усмехнулся тот.

— Коллекция — это когда чего-нибудь много, когда собирают однородные предметы. А у меня была только одна, и то совершенно случайно. Конечно, я понимаю тоже, что сам виноват: не нужно было хранить. Вам ведь только этого и надо!