Димитр Димов - Табак

• Название: Табак
• Автор: Димитр Димов
• Издательство: Прогресс
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1978

Роман «Табак», неоднократно издававшийся на русском языке, вошел в золотой фонд современной болгарской прозы. Глубоко социальное эпическое произведение представляет панораму общественной жизни в Болгарии на протяжении пятнадцати лет – с начала 30-х годов до конца второй мировой войны. Автор с большим мастерством изображает судьбы людей, так или иначе связанных с табачной фирмой «Никотиана».

---

– Как ты сюда… попала?

Она ответила:

– В Салониках умер мой муж… Мы везем его тело в Каваллу, а твои люди задержали нас…

– Умер, говоришь?… – Динко умолк, и лицо его выразило легкое удивление, словно он спрашивал себя, почему эта новость не доставляет ему сейчас ни малейшей радости. – От чего? – произнес он равнодушно.

– От малярии, а может быть, от пьянства. Он вел нездоровый и бессмысленный образ жизни.

– Да, совершенно бессмысленный… – слабым голосом проговорил Динко. – Ты должна скорее ехать дальше… Белые андарты могут напасть на нас с тыла… Тебе надо выбраться отсюда поскорее.

– Нет, я теперь с тобой не расстанусь… Я не хочу, чтобы ты думал, что я, как раньше… надутая дура, которая стыдится своих родных…

Слезы неудержимо катились из ее глаз.

– Ты одна едешь? – спросил он.

– Нет, в машине наш главный эксперт и директор Германского папиросного концерна… Послушай!.. Я опять хочу тебя использовать… – Она вдруг рассмеялась сквозь слезы, жестоко насмехаясь над собой. – Нет, ничего.

– Чего ты хочешь? – спросил он.

– Вероятно, твои люди убьют этого человека… Но он поехал в машине из Салоник только ради меня.

– Кто он такой?

– Фон Гайер, директор Германского папиросного концерна… – Слезы ее вдруг высохли. Она робко и виновато добавила: – Ты не мог бы его спасти?

Последовало молчание; Динко порылся в своей памяти, потом горько усмехнулся.

– А, фон Гайер!.. Знаю!.. – Он хотел сказать «твой любовник», но удержался. – Ради тебя он давал «Никотиане» большие заказы, правда?

– Не говори так сейчас, – простонала Ирина, как животное, которое ударили палкой. – Прикажи своим людям не убивать его!..

Динко немного подумал и сказал:

– Нет!.. Не могу… не имею права дать им такое приказание.

– Сделай это ради меня.

– Нет!.. Не могу даже ради тебя.

– Тебе ведь это ничего не стоит.

– Ах, ты не понимаешь!.. Это значило бы нарушить верность партии, которой я принадлежу… Это было бы подлостью по отношению к тем, кто будет бороться после меня… Ты меня поняла, да?

Она опять заплакала, но не от жалости к Динко, фон Гайеру, или себе, а лишь от ужаса, которым была насыщена эта ночь. Динко понял это и сказал спокойно:

– Все течет… Люди гибнут, но жизнь будет продолжаться… станет лучше…

– Правда? – с печальным сомнением спросила Ирина.

Он улыбнулся и ответил:

– Да.

Динко говорил с большим трудом, и это лишило его остатка сил, а камфара, хоть и поддерживала его сердце, не могла остановить кровь, медленно вытекавшую из страшных ран в животе. Он совсем ослабел, глухо застонал, и лицо его снова облилось холодным потом. Ирана поняла, что жить ему осталось всего несколько мгновений. И, перестав плакать, она положила одну руку ему на сердце, другую – на лоб. Какое-то особенное чувство близости смерти, значительной и могущественной, как и сама жизнь, внезапно остановило ее истерический припадок. Только слезы ее текли неудержимо, капая ему на шею и грудь: и вдруг высохли и они… И тогда Ириной овладела беспредельная печаль, по вместе с тем – чувство примирения с судьбой, которое рождало ослепительно яркие воспоминания о детстве, о тихом и лучистом многоцветий осени, когда в маленьком городке собирали виноград, о выбеленной известкой комнатке, о тенистом ореховом дереве, о шуме пенящейся реки и прозрачном голубоватом тумане, что по утрам заволакивал двор. И среди всех этих лучезарных воспоминаний о былом душевном покое вставал образ ребенка, мальчика, мужчины, который сейчас умирал у нее на руках. Все реже и слабее стучало его сердце. Вот послышался один удар и сразу же вслед за ним другой; но Ирина уловила каждый в отдельности. Пауза… а после нее еще один удар, немного более сильный, чем предыдущие, – казалось, что жизнь делает последнее свое усилие. Затем пошли беспорядочные, частые, едва уловимые спазмы – сердце мерцало, как гаснущая свеча, – и наконец замерли в они. Наступила смерть. Ирина еще с полминуты держала руку на этом сердце, глядя в пустые остекленевшие голубые глаза, которым оно давало жизнь. Вокруг было совсем тихо, а вдали гремел бой. Лунный свет приобрел еле заметный пепельно-серый оттенок.

Ирина подняла напряженное, сухое, отвердевшее лицо. Голос у нее был холодный и печальный, когда она сказала:

– Ребята, ваш командир умер.

Никто не отозвался, слышались только звуки боя. Кто-то спросил:

– Вы родственники?

Она ответила:

– Да. Он мой двоюродный брат.

XIV

Пока Данкин долбил киркой настил шоссе и устанавливал мины, тщательно маскируя их кусками сорванного асфальта, глухой грохот машин стал таким громким, что Мичкин ждал их появления с минуты на минуту. Но они все еще не показывались, и Мичкин начал нервничать.

– Быстрее, парень!.. – крикнул он Данкину, отправившись посмотреть, как идет минирование. – Долго возишься.

Но Данкин делал свое дело спокойно и внимательно, как и подобает, когда работаешь с минами. Опасность предстоящего боя казалась ему шуткой по сравнению с опасностями, которым он подвергался в казарме. Он поднял голову, прислушался, а затем, не говоря ни слова, продолжал зарывать мины.

Возвращаясь на холм, Мичкин увидел труп фон Гайера – Ляте или кто-то из партизан расстреляли немца. Он лежал ничком, раскинув руки, и на затылке у него зияла огнестрельная рана. Мичкина его смерть не тронула – фон Гайер давно уже был приговорен, а привести в исполнение этот приговор было необходимо со всех точек зрения и при любых обстоятельствах. Слишком большая вина лежала на этом человеке, и он непременно должен был ответить, как и те немцы, которые вот-вот набросятся на холм и падут от первых выстрелов.

А Костов, сжав ладонями голову, сидел на склоне холма. Проходя мимо него, Мичкин спросил:

– Ну как? Вам лучше?

– Лучше, – глухо ответил эксперт. – Прошло.

– Что у вас?

– Грудная жаба.

– Скверно! – Мичкин сочувственно покачал головой. – Мой отец тоже этим мучился. Но болезнь эта не опасная, надо только поменьше волноваться. – Он вдруг понял, что совет его сейчас бессмыслен, и тихо добавил: – Можете идти. Вы свободны.

– Я жду докторшу, – отозвался Костов.

– Так я сейчас прикажу ее позвать… Вам лучше уехать пораньше. Скоро мы начнем бой.

Мичкин приказал двум бойцам пойти узнать о состоянии командира, привести Ирину и захватить с собой все оружие, которым раненые уже не могли пользоваться.

Бой на станции утих; он словно перешел в какую-то мертвую фазу, застыл и уже не мог привести ни к какому результату. Немцы только оборонялись. Были слышны одиночные винтовочные выстрелы и время от времени – при малейшей попытке партизан приблизиться к цистернам с бензином – длинные очереди из пулеметов и автоматов. Большие потери, понесенные во время атаки, когда были пущены в ход гранаты, а может быть, и ранение Динко снизили боевой дух отряда. Пожар на станции разгорелся, и зарево бросало кроваво-красные отблески на холм, однако до цистерн огонь все еще не добрался.

Мичкин послал человека к Шишко получить дальнейшие распоряжения. После этого он поднялся на холм и угрюмо уставился в сторону гор. По шоссе спускалась длинная колонна автомашин. Мичкин пересчитал их: двадцать одна. Они двигались стремительно, рискуя опрокинуться на поворотах шоссе. Похоже, начальник колонны заметил пожар и понял, что станция в тяжелом положении, но что еще можно спасти цистерны. В машинах было не меньше двухсот человек, очевидно с полевыми орудиями и минометами. Не могли же они выехать сюда с одними лишь пулеметами и автоматами. Мичкин. шал, что через полчаса на холм обрушится адский минометный огонь и что их, Мичкина и его пятнадцать бойцов с одним ручным пулеметом, сомнут, уничтожат и превратят в месиво из человеческого мяса и раздробленного металла. Надеяться на успех не приходится, однако на холме надо оставаться до конца… Почему?… Потому что, пока немцы, не разобравшись в обстановке, будут возиться с холмом, левый фланг Шишко, который ведет бой у станции, будет в безопасности. А в это время ядро отряда сделает последнюю отчаянную попытку поджечь цистерны или отойдет в горы. И в том и в другом случае люди Мичкина будут играть роль обреченного арьергарда. Значит, защищать холм имеет смысл, хотя защитники его будут перебиты до последнего. И это – теперь, в последнем сражении, когда Красная Армия уже вступает в Болгарию, а партизанским отрядам предстоит торжественно спуститься с гор в города и села!

Мичкин негромко вздохнул, но у него и мысли не было о том, чтобы отступить без приказа или как-нибудь увильнуть. И не потому, что он был герой, что им руководило чувство долга, – окажись он в подобном положении в первую мировую войну, он и тогда не пытался бы бежать. И не потому, что он сознавал, как туго придется Шишко и другим товарищам, если он оставит позицию па холме и спасет свою шкуру, открыв фланг. И не потому, что Мичкин был каким-то исключительным храбрецом пли сознательным человеком, питающим лютую ненависть к гибнущему миру. А потому, что Мичкин внезапно ощутил, что за ним стоит партия. Он ощутил партию как нечто реально присутствующее и живое, как разум, который не требует, а лишь подсказывает, что он должен остаться на холме. И то, что заставляло его согласиться с партией, был не страх перед ее неумолимой строгостью, а ясное сознание и убежденность, что она – разум этой борьбы, что без нее борьба не имела бы никакого успеха и никакого смысла и что она одна может подчинить достижения отдельных героев общему делу, выковать из всех жертв победу над старым миром, который лишил жизни его сына и еще многих, многих людей.