Димитр Димов - Табак

• Название: Табак
• Автор: Димитр Димов
• Издательство: Прогресс
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1978

Роман «Табак», неоднократно издававшийся на русском языке, вошел в золотой фонд современной болгарской прозы. Глубоко социальное эпическое произведение представляет панораму общественной жизни в Болгарии на протяжении пятнадцати лет – с начала 30-х годов до конца второй мировой войны. Автор с большим мастерством изображает судьбы людей, так или иначе связанных с табачной фирмой «Никотиана».

---

Эксперт собрал все одеяла, какие были в комнате. Борис трясся в ознобе, но уже не бредил. Вскоре он пропотел, и Костов помог ему переодеться. Длительный приступ лихорадки наконец прошел. Борис незаметно уснул. Эксперт сел возле него и стал ждать Кондояниса, но тот не приходил.

Вместо него пришел военный врач в сопровождении приземистого, коренастого мужчины с рыжеватой бородой и крестами на погонах. Костов сразу догадался, что незнакомец – полковой священник.

– Привел вам помощника, – сказал врач. – У нас он мается, а тут он может принести пользу… В Евангелии написано, что надо оказывать помощь больным, верно, отче?

– Как прикажете! – мрачно ответил священник.

– Приказывают капитан и Священное писание. – Врач извлек из своей сумки новые ампулы. – А капитан не взгрел бы вас так, если бы вы не сеяли паники среди солдат. Как больной? – обратился он к Костову.

Эксперт рассказал ему, как провел Борис эти часы. Доктор покачал головой.

– Анализ крови подтверждает, что у пего тропическая малярия, и положение его серьезно, – сказал он. – Вы достали машину?

– Нет, – ответил Костов. – Я должен пойти и разыскать грека.

– Хорошо. Батюшка побудет с больным.

Священник на это не отозвался. Прислонив свой чемоданчик к стене, он сел у кровати и понуро уставился на свои сапоги. Доктор разбудил Бориса и впрыснул ему плазмохин. Генеральный директор «Никотианы» сделал попытку быть любезным.

– Костов, вы помните, папаша Пьер вознаграждал своих докторов как подобает. Так и я хочу поступить. Ваша фамилия, доктор?

Врач тихо засмеялся.

– Я не шучу, доктор! – Борис достал из кармана чековую книжку и нацарапал какую-то цифру. – Прошу вас! Это только аванс.

Посмеиваясь, врач легким движением отвел его руку.

– Потом, – сказал он. – Когда я вас вылечу.

– Возьмите, не стесняйтесь! – щедро настаивал Борис.

Он попытался сунуть чек в руку врача, но не смог. Чек выскользнул и упал на пол. Врач даже не взглянул на него. Борис умолк. Оп говорил с трудом и теперь совсем обессилел. Все у него перед глазами шло кругом, предметы в комнате расплывались, а разговоры как будто доносились издалека. Он забылся и опять уснул.

Пока врач был в комнате, мобилизованный священник то и дело бросал в его сторону взгляды, полные подозрения и вражды, а когда тот ушел, перекрестился и сказал:

– Эти гады нас перережут… Господи, пощади моих деток!

– Кто нас перережет? – сердито спросил эксперт.

– Если не греки, то коммунисты, – ответил священник, и рыжеватая борода его затряслась от волнения. – Этот человек готовит бунт в интендантстве.

– Бунт? – хмуро переспросил Костов. Он закурил сигарету и спросил утомленно и с досадой: – С какой стати ему бунтовать?

– Он коммунист! Якшается с солдатами, целые дни шушукается с ними. Советский Союз – то, Германия другое. А со вчерашнего вечера открыто говорит, что он коммунист.

Эксперт вышел из гостиницы лишь после того, как ценой немалых усилий выбил из головы священника уверенность в том, что коммунисты начнут революцию с резни попов. Но святой отец греков в мундире боялся не меньше, и Костову пришлось убеждать его, что с ними у него солидные связи через Кондояниса. Однако уж если этот невежественный сельский поп приходил в ужас от развала старого мира, то каково было Борису и Костову!

Эксперт шел по многолюдной улице, пробираясь сквозь толпу греков, шумную и возбужденную; то и дело слышался смех и громкий говор. Знакомые места пробудили в его памяти рой воспоминаний. Он родился в Салониках и знал этот город с далеких времен детства. По воскресеньям отец, торговавший шерстью и сыром, отправлялся в церковь вместе со всеми домочадцами, а потом давал детям денег на пышки. Незабвенные дни, научившие Костова, как надо держать себя в обществе, позволившие почувствовать социальные привилегии богатства!.. Он помнил Салоники в годы ученья во французском лицее, когда македонские революционеры вырыли туннель под улицей, чтобы взорвать Оттоманский банк. Какое странное волнение возбуждали в нем эти мужественные люди, которые без колебаний решили взорваться вместе с банком, чтобы доказать европейским дипломатам, что не какие-нибудь подлые наемные агенты совершили это покушение!.. Он помнил Салоники во времена Хуриета,[64] когда турецкие и болгарские демократы обнимались на митингах и верили в то, что свержение кровавого султана восстановит справедливость в империи, которая зиждется на незыблемой феодальной собственности. Как наивна была вся эта история с Хуриетом!.. В те дни Костов, взъерошенный, в измятом клетчатом сюртуке и красном галстуке социал-демократа, кипятился на митингах. Он произносил речи на греческом, турецком и болгарском языках, а почтенные господа в фесках, с золотыми цепочками на жилетах, торговавшие табаком и наблюдавшие митинги из кофейни, добродушно и снисходительно посмеивались над ним… Он помнил Салоники в дни своей первой любви, когда он был влюблен в девушку-гречанку и собирался жениться на ней. Как он тогда был наивен по отношению к женщинам! Девушка была образованна и красива, но до Костова дошли слухи, что у ее отца нет никакого состояния, а ее наряды и украшения оплачивает известный в городе старый развратник. Он помнил Салоники и в те времена, когда, поступив на службу в болгарское консульство, однажды вечером кутил с папашей Пьером в каком-то роскошном кафешантане в Афинах. Как мерзко началась история «Никотианы»! Проект ее родился в табачном дыму и парах шампанского, во время оргии с пьяными женщинами. В подобной обстановке голова обыкновенного человека не способна ничего придумать, но в мозгу папаши Пьера родилась «Никотиана».

Какими чудесными, овеянными сладостной грустью казались те дни в дали воспоминаний! Теперь город изменился до неузнаваемости, но облик его еще хранил следы прошлого. Та же горячая влага с моря, тот же широкий бульвар у пристани, то же медно-красное небо во время заката, на фоне которого высится громадный силуэт Белой башни! И те же красивые и вялые лица южан, желтоватые от нездорового климата, начинающегося вырождения, сифилиса, туберкулеза и малярии… Но формы жизни все же изменились. Конки уступили место электрическим трамваям, извозчиков вытеснили автомобили. Вдоль приморского бульвара выросли современные отели, людей стало больше, а контраст между богатством и бедностью обострился. Отели отгородились от улицы подвижными щитами из колючей проволоки, а у подъездов торчали, широко расставив ноги, немецкие часовые с сытыми, угрюмыми, холодными физиономиями. Итальянские пленные из корпуса Бадольо перетаскивали какие-то мешки, немецкий унтер-офицер, возвращаясь с пляжа, вез на раме велосипеда полуголую проститутку. Немецкий генерал направлялся в штабной машине на свою загородную виллу. Жизнь, в сущности, осталась прежней, изменились только ее формы: больше разврата, больше жестокости. Прежде старый ленивый властитель расправлялся ятаганом, а эти ограждали себя колючей проволокой и за каждого убитого из засады солдата расстреливали заложников. Проклятие висело над городом. В этом мире хозяев и рабов было что-то тупое, жестокое, противное человеческому разуму, что-то безумное и ненасытное, что пожирало людей, парализовывало их порывы, убивало радость, глумилось над благородством и предавало забвению подвиг. К чему было революционерам 1903 года два месяца копать туннель под землей и взрываться на собственных бомбах? Этот откормленный фельдфебель, который ждет не дождется вечера, чтобы отправиться в публичный дом, даже не подозревает об их жертве. Зачем было ему, Костову, бегать по митингам и произносить пламенные речи в дни Хуриета? О нем помнят только пожилые люди, а Ирина и Борис по невежеству смешивают события тех дней с Хаттишерифом.[65] Какой смысл был ему, Костову, тратить столько сил, столько умения, столько ловкости и красноречия ради обогащения «Никотианы»? Папаша Пьер давно умер, и о нем уже никто не вспоминает. Борис бредит и мечется в лихорадочном жару, а правительство Отечественного фронта рано или поздно потребует с него отчета за все совершенные им грабежи. После «Никотианы» останутся лишь воспоминания о роскоши ее хозяев и нищете рабочих, страшная история подавления большой стачки и имена, которые у одних будут вызывать жажду мести, у других – презрение, у третьих – немую тоску.

Имена, имена!.. Они проходили в памяти Костова, как грустные, безмолвные тени. Какой призрачной казалась ему теперь сама «Никотиана»!.. Думы о ней походили на воспоминания о далеком прошлом и будили только печаль.

Костов шел по главной улице, подавленный горестными образами прошлого. Но вот кто-то хлопнул его по плечу. Эксперт поднял голову и увидел Малони. Черная подстриженная бородка итальянца показалась ему сейчас еще более неприятной, чем утром.

– Что случилось? – спросил эксперт. – Почему не идет Кондоянис?