Маргарет Форстер - Записки викторианского джентльмена

• Название: Записки викторианского джентльмена
• Автор: Маргарет Форстер
• Жанр: Публицистика

---

Едва мы оказались в Римег стало понятно, что я плохо продумал, как мы будем жить. Сам я отлично знал, что намереваюсь делать, но девочки... По утрам я собирался работать над "Ньюкомами", днем - пойти размяться, а вечером - обедать с любезными сердцу друзьями. Однако быстро обнаружил, что если не буду брать с собой Анни и Минни, они ничего не увидят. Но я привез их в Рим, разве этого мало? Конечно, мало, если им придется сидеть в четырех стенах в угрюмом старом доме, где нечем заняться и не с кем слово сказать. Всему есть предел, нельзя до бесконечности играть на пианино и вышивать, молодежи нужны развлечения - как я заранее об этом не подумал И не пригласил какую-нибудь даму, которая взяла бы на себя эту обязанность? В конце концов, мы порешили так: пока я работаю, они ведут себя тихо и занимаются своими делами, а вечером, если я отправляюсь в гости, в театр или прогуляться, они в положенное время беспрекословно ложатся спать, зато днем я им показываю Рим и слежу за тем, чтобы они бывали на людях и веселились.

Рим, конечно, - интересный город, но по части развлечений и утонченности не идет ни в какое сравнение с Парижем, так что мы были слегка разочарованы. Осмотрев все достопримечательности, какие положено, мы признались себе, что собор св. Петра не заставил наши сердца биться учащенно, а Колизей и остальные перлы архитектуры не привели нас в трепет. Я знаю, это позор, но больше всего нам понравилась местная кухня. Еду нам доставляли в судочках - ах, что за аромат распространялся по квартире, когда мы открывали крышки! Нам нравилось бродить по узким римским улочкам, смотреть, как трудятся мастеровые всех мастей, заглядывать в распахнутые двери их лавчонок и каждый вечер любоваться солнцем, садившимся за купол собора св. Петра, - пожалуй, то были лучшие минуты за день. Я пытался оживить для девочек камни этого города и рассказывал все, что мог припомнить из истории, но, кажется, мои слова влетали в одно ухо и вылетали в другое. Гораздо больше их интересовали разговоры взрослых, и с превеликой охотой они ходили со мной в гости к членам местной английской колонии. Пределом всех мечтаний был для них дом Элизабет Браунинг, которая вместе с мужем Робертом и маленьким сыном, чье несуразное имя выскользнуло сейчас из моей памяти, жила в ту пору в Риме. Уже в почтенном возрасте - ей было 42 года - она бежала со своим поэтом от деспота-отца, тайком покинув Лондон, и к тому времени, когда мы встретились, благополучно излечилась от чахотки и была блаженно счастлива, Анни и Минни считали ее историю невероятно романтичной, прочли все ее стихи и были преданы ей душой и телом. Она была необычайно к ним добра, разговаривала, точно с равными, приглашала на чашку чая и прочее, но, как я догадывался, осуждала меня за то, что дети ведут "богемный образ жизни, недопустимый в их нежном возрасте. Однако я не разделяю мнения, будто моим дочкам полезней было бы сидеть дома до самого дня совершеннолетия. По-моему, это вздор и путешествия не могут повредить ни мальчикам, ни девочкам, пусть ездят и обогащают ум, а не томятся в узком кругу привычных впечатлений, в котором их пытаются замкнуть.

Той зимой в Риме у нас сложилась тесная компания соотечественников, и без нее я ощущал бы себя неприкаянно, ибо отцу с двумя детьми не так-то просто попасть в римское общество. Правда, у меня тут завелось несколько друзей, но семьями мы не встречались, и девочкам не подобало проводить с ними время. Я честно стараюсь описать ту римскую зиму непредвзято и рассказать все самое хорошее, но у меня не получается, ибо, по правде говоря, хорошего было мало. Не успели мы толком устроиться, как я заболел и мое дурное самочувствие отравило всю поездку. Не знаю, что со мной стряслось, но мои внутренности взбунтовались, меня терзала горячка, да и вообще здоровье мое совсем расстроилось. Случалось ли вам заболеть в чужом краю, читатель? Да минует вас чаша сия! Как жаль, что я не собрался с духом и не поспешил домой или хотя бы в Париж, едва лишь ощутил первые признаки недомогания, но, если подобное несчастье постигнет меня вновь, клянусь, я прикажу привязать себя к носилкам, закутать в одеяла и с курьерской скоростью отправить в Англию. Анни и Минни искренне старались облегчить мою участь и были прекрасными маленькими сиделками, но, глядя на них, я мучился еще больше: от жизни взаперти они день ото дня бледнели, а ведь я привез их в Рим, чтобы они погрелись на солнышке и вознаградили себя за терпение, с которым прошлой зимой дежурили у постели деда. Но главным огорчением была работа: не успел я по-настоящему взяться за "Ньюкомов", в счет которых мы и позволили себе эту римскую поездку, как меня свалила болезнь, и мне уже не удержать пера в руке. Я лежал и истязал себя, воображая, что будет, если я не поспею к сроку, о последствиях страшно было и думать. В те редкие минуты, когда мне доставало, сил, я брел к столу, чтоб приписать строку-другую, боясь, что потеряю слабенькую нить повествования и не смогу потом продолжить свой рассказ, но часто, очень часто ничто на свете не заставило бы меня подняться и выжать из себя хоть слово, мне только и оставалось, что охать да стонать в постели. Тогда на помощь приходила Анни, и, если я оказывался способен продиктовать "одну-две фразы, она садилась за мраморный столик у окна, всем своим видом возвращая мне спокойствие, и писала под неумолчную возню и воркование голубей в глубоких оконных нишах и дудочки piflerari где-то далеко на улице.

Веселенький переплет, вы не находите? Когда я представлял себе, как мои лондонские знакомые, выглядывая в ненастный декабрьский день в окно, завидуют старине Теккерею, который наслаждается зимним римским солнцем, меня смех разбирал. С таким же успехом я мог бы наслаждаться теплом Аида. Когда похолодало, мне стало чуть полегче, и пока позволяло здоровье, я лихорадочно набросился на "Ньюкомов". Тем самым одной заботой стало меньше, но мрачные мысли и уныние меня не покидали, хоть ради девочек я притворялся, будто мне хорошо, но получалось не очень убедительно.

В какую-то минуту я чуть не сбежал из Рима, благо представился прекрасный случай. В конце января 1854 года я почувствовал себя бодрее, но все еще не выздоровел, и тут мне сообщили из Парижа, что скончалась моя тетка миссис Ритчи, та самая, которая приютила меня, когда я приехал ребенком из Индии. Я очень взволновался и ощутил сильнейшее желание поспешить в Париж, чтоб поддержать мою кузину Шарлотту и хоть немного ее утешить. Теперь мне кажется, что мое горе и беспокойство проистекали не столько от сочувствия к кузине, сколько от того, что я инстинктивно связывал тетушкину судьбу со своей собственной. Когда мы подавлены, как было тогда со мной, и нездоровы - а я еще не оправился от тяжелой болезни, - смерть родственников лишь предвещает нашу собственную, и ужас от сознания своей бренности заставляет нас преувеличивать тяжесть понесенной утраты. Горюя об ушедших, мы горюем и о себе, и оба эти чувства так тесно переплетаются в душе, что мы и сами не знаем, кого оплакиваем. Я целый день судорожно пытался собраться в путь, но вскоре сдался и сказал себе, что неразумно срываться с места среди зимы, да и приедем мы слишком поздно, чтоб утирать чьи-либо слезы, и лучше ограничиться молитвами и письмами, отложив все остальное до весны.

Как жаль, что я послушался тогда унылых доводов рассудка. Насколько было бы лучше, если бы, как иногда бывало, я поддался порыву и поспешил домой, презрев все трудности, - я увернулся бы от следующей порции жизненных ударов и сохранил хоть несколько недель этого злосчастного отдыха. Но я остался в Италии и даже перебрался в Неаполь в надежде, что перемена обстановки благотворно отразится на работе. Я убедил себя, что в Риме мне не пишется и нужно из него вырваться в новое, более вдохновляющее место, где я воскресну душой и телом и к моему перу вернется легкость. Поэтому мы переехали в Неаполь - поближе к теплу и сняли славные комнаты с видом на остров Капри, но тут дела пошли из рук вон плохо. Вам надоели мои жалобы, и вы теряете терпение? Но вы послушайте, какой подарок мне припасла судьба, и если вы не заплачете со мной, значит, у вас каменное сердце. Не успел я приехать, как тотчас заболел - все то же самое жар, боль в желудке; и тут же одна за другой заболели скарлатиной обе мои дочки. Что это был за ужас едва я поднялся на ноги, как бедняжка Анни слегла с такой горячкой, что мои недомогания показались мне безделками. День ото дня ей становилось хуже, перепуганный до смерти, я не отпускал от себя Минни, зная, что вскоре настанет ее черед, а при ее хрупкости опасность была гораздо больше. И все это в чужом доме, в незнакомом городе, где я не успел познакомиться ни с кем из соотечественников или итальянцев, и рядом ни одной женщины, которая ухаживала бы за девочками. Нет, я не могу найти ничего утешительного во всей той ужасной полосе неудач, разве только то, что мы не мучились от бедности.