Дмитрий Мережковский - Иисус Неизвестный

• Название: Иисус Неизвестный
• Автор: Дмитрий Мережковский
• Жанр: Религия

Дмитрий Мережковский вошел в литературу как поэт и переводчик, пробовал себя как критик и драматург, огромную популярность снискали его трилогия «Христос и Антихрист», исследования «Лев Толстой и Достоевский» и «Гоголь и черт» (1906). Но всю жизнь он находился в поисках той окончательной формы, в которую можно было бы облечь собственные философские идеи. Мережковский был убежден, что Евангелие не было правильно прочитано и Иисус не был понят, что за Ветхим и Новым Заветом человечество ждет Третий Завет, Царство Духа. Он искал в мировой и русской истории, творчестве русских писателей подтверждение тому, что это новое Царство грядет, что будущее подает нынешнему свои знаки о будущем Конце и преображении. И если взглянуть на творческий путь писателя, видно, что он весь устремлен к книге «Иисус Неизвестный», должен был ею завершиться, стать той вершиной, к которой он шел долго и упорно.

---

Критский крест относится, вероятно, к середине или началу второго тысячелетия, временам до-Моисеевым; но, подобные этому, кресты могли быть, конечно, и раньше, во дни до-Авраамовы: «прежде нежели был Авраам, Я есмь» (Ио. 8, 58)

«С Крита, – полагает Эванс, – крест занесен в Палестину, где, после тысячелетнего сна и забвения, снова вознесся Крестом на Голгофе».[338]

IV

И наконец третий чудеснейший дар Крита Св Земле: Голубка, великая богиня-Мать, чьи бесчисленные, глиняные и каменные изваяньица находятся уже в неолитных слоях (современных «Атлантиде-Потопу»), по всей Европе, Северной Африке и Западной Азии, от Персидского залива до Атлантики.[339] Это великая богиня-Мать, может быть, не только нашего второго человечества, но и первого, – крито-эгейская Бритомартис,[340] эллинская Афродита Небесная, Урания, вавилонская Иштар, ханаанская Астарта, иранская Анагита, – вечная Дева-Мать, с Младенцем на руках.[341]

В древнеханаанском городе Аскалоне, та же Мать-Голубка нисходит на бога Сына, критского Кинира-Адониса, чьи таинства («воззрят на Того, Кого пронзили», Зах. 12, 10) совершались на полях Меггидонских, видных с Назаретского холма, в конце Иезреельской равнины, у подножья Самарийских гор, где поклонялись Шехине, исходящему от лица Господня Сиянию, в образе все той же белой Голубки-Матери.[342]

Antiquam exquinte matrem

Матери древней ищите, —

скажет Виргилий об этой критской богине-Матери двух человечеств, или трех, если за нашим, вторым, будет третье.[343]

V

Стаи белых голубок, летающих над Вади-Кильтом, Критским ущельем, можно видеть и в наши дни. Не залетела ли одна из них под грозовую тучу, в тот день, когда крестился в Иордане Иисус, и «отверзлись Ему небеса» (Мт. 3, 16)?

Реющей над птенцами, голубке подобен был Дух Божий, носившийся над водною бездною хаоса, Tehom, по истолкованию Талмуда; выпущенная Ноем из ковчега, носилась она же и над водами потопа; слетит и на воды Иордана.[344]

Три Голубки – вестницы трех человечеств; первого, допотопного, второго, нашего, и третьего, идущего за нами.

Понял бы, может быть, Кеплер, так чудесно угадавший в неверных астрономических выкладках о Вифлеемской звезде, настоящий год Р. X.; поняли бы, может быть, и вавилонские астрономы, так напуганные прэцессией (продвижением) весенне-равноденственной точки этого года в знак Рыб – второго Потопа; поняли бы, если бы жили в наши дни «Атлантиды-Европы», то, чего мы все еще не понимаем: что значит эти три Голубки – три знамения Конца.

Кроме нас, не мог бы их увидеть никто, за два тысячелетия христианства; да и мы видим их только еще глазами, – не сердцем. Но, если бы мы знали сегодня, что будет завтра, то, может быть, увидели бы и сердцем, и волосы на голове нашей зашевелились бы от ужаса.

VI

Рыба соединяется с Голубем в древнейших катакомбных росписях. Рыба в них означает Христа, потому ли, что первые буквы греческих слов:

, составляют слово:

, Рыба, или потому, что первохристиане знали о явленном тогда уже не только мудрецам, но и младенцам, продвижении равноденственной точки мира в знак Рыб – второго, огненно-водного Потопа – конца второго, человечества, – для первохристиан ужасающей радости: «когда начнет сбываться, то восклонитесь и поднимите головы ваши, потому что приближается избавление ваше» (Лк. 21, 28.)

Рыбы Небесной божественный род… пищи сладкой, как мед, вкуси из рук Спасителя, —

сказано в одной из надписей раннехристианской Галлии.[345]

В росписи амфоры, найденной в южной столице Крита, Фэсте, Рыба, на спине, возносит Голубя из Океана к звездному небу, где Голубь клюет с тычинок расцветающего лотоса медвяную пыль – райскую пищу.[346] Роспись эту, относящуюся, может быть, к таинствам до-Моисеевых, до-Авраамовых дней, лучше всего объясняет та раннехристианская, катакомбная надпись: «Рыбы Небесной божественный род пищи сладкой, как мед, вкуси».

Кажется, самое древнее, от конца I или начала II века, изображение Евхаристии найдено в римских катакомбах, в cubiculum Люцины: Рыба, плывущая в воде, несет на спине корзину с хлебом и стеклянный сосуд с красным вином. Первые христиане, – сообщает бл. Иероним, – предлагали Тело Христово, в ивовых корзинах и Кровь, в стеклянных сосудах.[347] В росписи Люцины, Рыба соединяет воду Крещения с вином – кровью Евхаристия: Вода – Вино – Кровь – Огонь – Дух; Рыба внизу этой восходящей лестницы, а наверху – Голубь.

VII

Фэстская Рыба-Голубь относится к таинствам, совершавшимся на Крите, может быть, за 16 веков до Р. X., а через 16 веков по Р. X., св. Терезе д'Авила было, в канун Пятидесятницы, сошествия Духа Святого, видение:

Голубка, в рыбьей, сияющей, как перламутр, чешуе, вместо перьев.

Много лет спустя, вспоминая об этом видении, святая не может понять причину тогдашней своей, ужасающей радости.[348] Ужас поняли бы, может быть, вавилонские астрономы, наблюдавшие, в год Р. X., солнце в знаке Рыб – Конца; радость поняли бы, может быть, первые христиане, поклонники Рыбы Небесной, помнившие слово Господне: восклонитесь и поднимите головы ваши, потому что приближается избавление ваше.

VIII

Но лучше всего поняли бы, что значит Рыба-Голубь, члены Иудейского тайного братства, ессеи, молчальники, обитатели тех самых горных пустынь от Эброна до Энгадди, к западу от Мертвого моря, где двадцать лет провел молчальник и пустынножитель, Иоанн Предтеча;[349] странные люди, как бы немного помешанные, «имеющие вид детей, запуганных розгой учителя»,[350] одержимые одною мыслью о скором конце мира, таком же внезапном и ужасном, как тот, что постиг Содом, чья память всегда у них перед глазами, в водах Мертвого моря: все ессейство – как бы этими водами вспоенный, мертвый цветок, асфодель.

«Вечным племенем», gens aeterna, называет ессеев Плиний Натуралист,[351] а Ипполит, автор «Филизофумен», – «древнейшим, по вероучению, из всех народов мира».[352] Оба ошибаются: братство ессеев – не особый народ; члены его – такое же семя Авраамово, как и все остальные иудеи, и появилось оно, за память истории, недавно, – лет за полтораста до Р. X.[353] Но корни ессеейства, кажется, действительно, уходят в бездонно-глубокую, может быть, доизраильскую – доханаанскую древность.

Лучше всего знает ессеев Иосиф Флавий, проведший в юности три года под началом некоего старца Бана (Banos), ессея или назорея (два эти тайных братства смешивались.) Иоанн Креститель тоже назорей, «посвященный Богу от чрева матернего» (Лк. 1, 15), так же, как Иисус (Мт. 2, 23: «Назореем наречется».) Старец Бан и по образу жизни, напоминает Иоанна Крестителя: носит одежду из древесной листвы или коры, дикими плодами питается, днем и ночью «крестится» – «погружается в холодную воду освящения ради», – два последних слова у Иосифа те же, что об Иоанне Крестителе.[354]

Так же постепенно, неутолимо «крестятся» – погружаются в воду, чтобы спастись от скорого конца мира через огонь – от второго Содома, и «запуганные розгой учителя, дети», одержимые страхом конца, ессеи.

Образу сему – (Ноеву ковчегу в потопе) – подобное, крещение (потопление) спасает и нас,

могли бы сказать ессеи, так же, как скажут христиане (I Петр. 3, 21.)

IX

«Образ жизни их подобен тому, которому эллинов учил Пифагор», – замечает Иосиф.[355] Общность имущества, безбрачие, отказ от животной пищи и кровавых жертв; белые льняные одежды; поклонение солнцу, как живому образу Божиему; учение о первородном грехе и о «теле – темнице души»; трехлетний, перед посвящением, искус и страшная клятва молчания о тайнах братства; магия, теургия, символика чисел, – все у них пифагорейское.[356]

В белые ризы облекся я,

от смертей и рождения очистился,

и блюду, да не коснется уст моих

пища животная, —

могли бы сказать и ессеи, как Еврипидовы критяне.[357]

Зная все это, трудно поверить, что ессеи – прирожденные иудеи, а не в самом деле «особое племя».

X

Видную тоже с Назаретского холма, гору Кармил, где Илия, первый Креститель огнем, сводит огонь с неба на окруженный и облитый водой жертвенник (I Цар. 18, 38), – гору эту, лет триста после Илии, посетил Пифагор, ученик Орфея – Диониса Критского.[358] Здесь, уже и помимо Иосифа Флавия, – глухой намек на возможную в ессейских мистериях-мифах связь древних тайн Востока с древнейшею тайною Запада: жертвенник, окруженный водой, с нисходящим на него огнем, не образ ли огнем истребленного Атлантиды-Острова?

Остров Блаженных где-то за Океаном, на крайнем Западе, «Закате всех солнц», – Ессейский рай.[359] Иосиф говорит о нем так, что невольно вспоминается, может быть, и ему самому, «Атлантида» Платона, и стих Горация:

Манит нас всех Океан, обтекающий Остров Блаженных, —