Валентин Маслюков - Любовь

• Название: Любовь
• Автор: Валентин Маслюков
• Жанр: Фэнтези

Когда бы в начале пути герои знали, как сбудется все то, о чем когда-то они мечтали, разве хватило бы у них сил ступить на тяжелый путь? Ответа нет. Нельзя повторить свою судьбу дважды. И жизнь, обновляясь с каждый своим рождением, всегда нова, сколько бы раз она ни повторялась…

---

Юлий изловчился вскочить, вывернувшись из-под готовой раздавить горы, но Золотинку уж нельзя было вытащить — на дне рытвины, придавленная Юлием, она не успевала понимать, что происходит, да и как было спасаться под боком у чудовища? Спасаться? Юлий отчаянно стиснул меч и что было силы, с выдохом вонзил его в необъятное брюхо.

Напрасный труд! Удар, которым по замыслу можно было, наверное, пробить насквозь и быка, ничего не достиг — меч скользнул о броню, косо воткнулся и застрял мертвым клином, заткнувшись под чешую. Юлий рванул клинок, но и змей, ощутимо ужаленный — он почувствовал удар, как укус комара или, может быть, даже осы! — передернулся брюхом и разве не подскочил, так что Юлий, уцепившись за рукоять меча, едва не оторвался от земли, прежде чем грянулся на колени, оставив свое единственное оружие в чешуе, как занозу.

А Золотинка как раз только набралась духу приподняться в своей яме, она хватилась за голову, предчувствуя сокрушительный удар, который в следующий миг уже должен был раздавить Юлия. Змей мотнул шеей, заглянувши под брюхо, где накололся на какую-то гадость. Сейчас он увидел все.

Верно, Юлий тоже схватился за голову, бессознательно повторяя полный жуткого отчаяния жест, — только в руках у него очутился венец. Чуда этого Юлий не успел даже и разобрать, не соображая, что золотой обруч все это время плотно сидел над ушами; Юлий швырнул что подвернулось в змея, с каким-то подспудным самообладанием наметив близкий глаз чудовища.

И попал.

В шести шагах сильно пущенный снаряд перевернулся в воздухе один раз и ляпнул под роговое веко острым гребнем, зубцами, что шли по окружности обруча.

Словно оцепенев от рассчитанной и все равно ошеломительной удачи, Юлий замешкал, тогда как змей взвился, пронзенный болью, взвыл, и Юлий оказался на земле — неведомо как, расшибленный, но целый. Змей колотился, позабыв обо всем, кроме глаза, покрывши небо, бил он распущенным крылом по земле, мазал шагов за пятьдесят и чудовищно извивался брюхастым телом. Только чудо спасло Юлия и Золотинку в эти мгновения, когда змей бороздил и уродовал землю. Чудо, а дальше сказала слово и ловкость: в кромешном ужасе, под мраком и вихрем крыла, где секли глаза пыль и песок, Юлий перекинулся на Золотинку и опять прибил ее на дно ямы. Здесь, засыпанные с головой, они задыхались, обомлев душою.

Смок бесновался и скакал, но меньше всего в этот болезненный час думал об обидчике. Все он тщился вытащить засевший под веко венец, мотал головой и крылом, ничего не видя, пытался стереть боль когтями крыла, но делал еще хуже, подскакивал и крутился со сдавленным, сквозь зубы воем.

Понятно, он не заботился оставаться на месте, прядал туда и сюда, и едва этот тяжкий топот и стон откатились куда-то вбок, засыпанный, захороненный землей Юлий приподнялся в могиле и расшевелил полумертвую Золотинку. Сначала ее пришлось тащить волоком, потом оба упали — с гулом всколыхнулась земля, ушла из-под ног. Они ползли и опять вскочили, и снова земля заходила ходуном, Золотинка споткнулась, да и Юлий не устоял, не успев понять, что это было. В самом коротком времени, одолевши кое-как растерзанную перерытую луговину, они свалились в мелкий овражек, где достаточно было пригнуться, чтобы не видеть змея.

Со стоном Золотинка упала Юлию на руки, и он только теперь разобрал, что она вывернулась из расстегнутого на спине снизу доверху платья, которое соскользнуло с плеч, так что неясно было, как вообще Золотинка передвигалась, наступая каждый шаг на подол. Вдвоем они быстро освободились от пластов парчи, золота и узорочья, Золотинка переступила через павший в ноги наряд и осталась в легком нижнем платьице по колено — можно было бежать. И они побежали, пригибаясь, ползли, когда овражек обмелел еще больше, они двигались на карачках, изнемогая от судорожной спешки, и снова бежали — до первых зарослей, где упали с сиплым измученным свистом вместо дыхания, загнанные до тошноты. И однако после первых настоящих вздохов, искали они уже друг друга руками, сцепляли пальцы и крепко держали их, пожимая все вновь и вновь.

Змей ревел огромной коровой и подергивался, не умея стерпеть боли. Слезы туманили глаза, что больной, что здоровый, так что Смок едва ли что видел. Нужно было сдержаться, присесть, терпеливо, осторожно и смело пошарить в источающей слезы ране и разобраться, где и как веко, непослушно вздрагивая, терзает занозу, терзает до исступления, до кровавых слез. Не сразу и не скоро змей сумел овладеть собой настолько, чтобы не дергаться, принявшись за мучительные опыт. Неловкие когти скользили, царапали… и вдруг что-то освободилось. Острая, невыносимая боль обратилась пекущим жаром, и хотя зрение на правый глаз в полной мере не вернулось, заноза исчезла, и Смок это расчухал.

Змей дышал, судорожно, но глубоко, с облегчением, и как будто бы что-то видел — левым, неповрежденным глазом. Так он нашел подле себя в земле золотую соринку, смятый венец, потом догадался вытащить и другую занозу, меч, что засел в брюхе и наконец потоптавшись, обнаружил в овражке шелуху от женщины, он мстительно растерзал платье, разбросав повсюду клочья парчи, золото и узорочье.

Оглядевшись одним глазом, Смок забил крыльями и после разбега взлетел у самой черты дворцов, ставших сплошным каменным кольцом. Набрав высоты, он круто накренился и полетел обратно, внутрь огражденной дворцами округи. Слезы мучали Смока, он видел неважно, но не оставлял намерения отыскать попрятавшуюся по щелям сволочь. В подлет, подскакивая и снова взлетая, распластав крылья, он шаркнул лапой куда-то бегущего толстяка, хватил пастью другого, что забился под телегу, сокрушил мимоходом избушку, подозревая, что и там прячутся люди… И хотя все это было не то, бросивший Смоку вызов оборванец исчез вместе со своей златовлаской, Смок знал, что деваться им некуда — дворцы замкнулись сплошной стеной, не оставив запертым в огромном кольце людям ни малейшей надежды.

Взатхлой скучище подземелья, во мраке и холоде, голодной Золотинке ничего иного не оставалось, как гадать. Значит ли этот мрак утро или мается та же мутная ночь? День ли считать или вечер? И как понимать, что никто не идет? Стоит ли радоваться, что упрятанного с глаз долой пигалика забыли или, напротив, готовиться к худшему?

Сначала она взбодрилась, понимая так, что чем скучнее ей здесь в подземелье, тем хуже, должно быть, приходится Рукосилу — кто упрекнет Золотинку в том, что она не находила оснований желать тирану добра? И если действительно старичку «поплохело», гадала далее Золотинка, так «поплохело», что и совсем плохо — хуже некуда, если это и в самом деле так, то что ж — мир, может быть, обойдется теперь без подвигов! В сущности, ничего иного Золотинка и не желала — если мир обойдется, то уж она тем более. Все уладится понемногу само собой, так что благополучно забытой в бездельном заключении Золотинке останется только выбраться на волю — что само по себе далеко не подвиг! — да посмотреть, как они там управляются.

Отчего же не посмотреть на досуге?

Пока что однако время тянулось тускло и безнадежно, где-то по щелям таились оцепенелые клопы, дурные голоса стражи накатывались случайным бормочущим всплеском, словно блудливая волна в безветрии… И Золотинка волей-неволей начинала склоняться к мысли, что там, наверху, где что-то, может статься, еще и происходит, все складывается не лучшим образом. Живой и здоровенький пуще прежнего Рукосил отдал приказ сгноить пигалика в темноте и в забвении.

Словом, Золотинка успела выказать себя с не совсем обычной стороны, проявив несдержанность, нетерпение и мнительность (что ни в коей мере не соответствовало ее природным задаткам), когда за ней пришли. Кузнец, не говоря худого, расковал цепи; благообразный молодой щеголь, что распоряжался стражей, оглядывал освещенную факелами камеру с каким-то брезгливым любопытством, как человек чуждый житейской скверны. И это наводило на мысль о значительных переменах наверху. Золотинка все больше волновалась, угадывая, что кровавое правление Рукосила подошло к бесславному и жалкому концу. Именно так, к бесславному и жалкому, Золотинка готова была настаивать на этом, хотя и черпала свои суждения в области чистейших предположений. Она волновалась.

В самом деле, щеголеватый пристав, отмеченный даже известной обходительностью ухватки (обходительность эта, впрочем, не простиралась так далеко, чтобы отменить стражу), провел пигалика тюремными ужасами, через какие-то подвальные помещения, где пахло конюшней и бездельничали товарищи тех, кто сопровождал Золотинку, и выпустил ее на солнечный дворик перед решетчатыми воротами. За воротами в узкой улочке Вышгорода стояла запряженная четверней карета, и провожатый с некоторый подобием поклона — отмеренного настолько точно, что невозможно было виновного в этой неосторожности уличить — сказал: