Илья Зверев - Второе апреля

• Название: Второе апреля
• Автор: Илья Зверев
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1968

Писатель Илья Зверев  умер,  когда ему  не  исполнилось и  сорока  лет.

Произведения  его исследуют широкие пласты жизни нашего общества пятидесятых и первой половины шестидесятых годов.

В  повестях  «Она  и он», «Романтика  для  взрослых», в  многочисленных рассказах, в публицистических очерках  писатель  рассказывает о людях разных судеб и профессий. Его герои — крестьяне, шахтеры, школьники. Но о чем  бы ни  шел  разговор,  он  всегда одинаково  важен  и интересен  читателю:  это разговор о мужестве и доброте.

Прекрасное качество пера Ильи Зверева — отсутствие какой бы то ни было назидательности,   скучного   поучительства. Писатель   пишет   интересно, увлекательно и весело.

Собранные воедино произведения, публиковавшиеся прежде в разных книгах, позволяют читателю с особенной полнотой ощутить своеобразие творчества Ильи Зверева.

---

Вдруг лицо его окаменело. Илик бросил на меня взгляд, полный презрения, и положил огромную, не по росту лапу на мой блокнот.

— Записываете? Хотите описать, какие патриотические мысли у бывшего уголовного?

Я пробормотал что-то невнятное: дескать, я не в этом смысле, я совсем в другом смысле...

— И чего вы меня расспрашиваете? Потому что сейчас мода на пе-ре-ко-вав-шихся? И в конце напишете: «Так он вернулся полноправным членом в дружную трудовую семью». Правильно? Про меня уже писали...

Илик махнул рукой и ушел к компрессору. Поднял боковой щиток, обнажив нехитрое нутро машины, посмотрел, вздохнул и вернулся ко мне.

— Сейчас такое настроение, прямо хоть медали давай ворам, которые «завязали» и порвали с преступным миром. А какая их заслуга? Вся заслуга тех людей, которые чуть не силком тащили воров к правильной жизни. Те их еще за руки кусают, вырываются, порезать грозят, а они все равно тащат. И вытаскивают-таки. Вот этих людей, я считаю, заслуга...

В голодный послевоенный год Миколина мама решила уехать с Халиловского рудника в Карелию. Кто-то сказал, что в Карелии лучше. Собрались, посидели перед дорогой на чемоданах — бабка велела — и поехали.

На какой-то большой станции поезд стоял очень долго. Мать спала, а Миколе надоело сидеть на краешке полки. Он накинул свою аккуратненькую курточку с настоящими офицерскими пуговицами и побежал смотреть, что там за станция.

За попорченным бомбой станционным зданием гомонил «хитрый» базарчик. Там торговали картофельными оладьями, от которых шел вкусный дух, и меняли яйца и маленькие хлебцы на вещи. Даже Миколу спросили, нет ли у него вещей. Он посмеялся и побежал назад.

А поезд уже ушел.

— И куда же вы ехали? — спрашивали сердобольные тетки, сидевшие на узлах в ожидании своих поездов.

— В Карелию, в Петрозаводск.

— Не по дороге, — вздыхали тетки. — Надо тебя в милицию сдать.

Милиции Микола боялся, милицией его всегда пугала мама. «Вот сейчас придет милиционер», — говорила она, делая страшные глаза. Надо ж было иногда припугнуть мальчишку: отца нет, а ее и бабку он не слишком-то слушался.

Микола убежал от сердобольных теток. До Петрозаводска ехал зайцем; кормил его один добрый человек, дядя Вася. И переночевал он в городе у дяди Васи. Утром тот отвел его в милицию, а то мать, наверное, ищет, с ума сходит.

Но мать до Петрозаводска не доехала, — видно, кинулась обратно искать его на станциях.

Миколу привели в детприемник. Там он быстро подружился с маленьким гордым оборванцем, которого другие ребята звали Бациллой.

— Будешь моим корешем, — сказал Бацилла. — Вместе вечером смоемся, а то в колонию отправят.

— Ладно, — ответил Микола, — и поедем искать маму...

Аккуратненькую курточку с настоящими офицерскими пуговицами проели за один день. На кой она? Лето же! Потом они долго вспоминали этот блаженный день. Попрошайничать гордый Бацилла запрещал.

— Нельзя унижаться, — говорил он. — Это не по-пионерски.

А воровать, считал он, ничего, можно. В одном рассказе, который читала учительница еще в четвертом классе, было так и сказано: «Если от многого отнять немножко, то это не кража, а только дележка».

— Ты ей пой что-нибудь про папу-маму, а я буду шнырить, — распоряжался Бацилла на подступах к очередному базарному рундуку, за которым восседала суровая торговка.

— А знаешь, какую у нас зимой пьеску ставили? — вспоминал вдруг вечером Микола. — «В логове фашистского зверя». Знаешь, как разведчик Константин Орлов пробирается в их главный штаб.

И он рассказывал про неустрашимого капитана Орлова.

— Жалко, что война кончилась, а то и мы вполне могли бы...

А по ночам Микола плакал и думал о маме. Как хорошо было с мамой и как теперь плохо!

Ночевали где придется, ели что удастся стащить, ездили, пока проводник не сгонит, на площадках товарных вагонов, на открытых всем ветрам платформах. Известная беспризорницкая жизнь.

Но все-таки Миколу не покидала надежда, что вот он вдруг на какой-нибудь станции встретит маму. Может, увидит ее в окне проходящего поезда. И вскочит в него на ходу (он теперь это умеет). И Бацилла очень рассчитывал на такой случай — Он, конечно, будет принят Миколиной мамой как свой, ведь без него Микола определенно пропал бы...

В поезде, шедшем в Вологду, с ребятами случилась беда. То есть сперва все шло хорошо. Добрая старушка проводница, выслушав выдуманную историю, которая была ничуть не жалостней их настоящей, впустила ребят в вагон. Они пристроились в крайнем купе, занятом какими-то ражими мужиками и необъятными бабами: в ослепительно богатых плюшевых жакетах.

— Киты, — объяснил опытный Бацилла, указав глазами на узлы, мешки, бидончики, торчавшие из-под лавок.

Весь вечер спекулянты толковали, где какой урожай, и жрали. Самая толстая тетка жрала большой ложкой мед из глиняного горшка, а веселый жирноглазый мужик обнимал ее и приговаривал:

— Мотя, бедная сирота, не пролезет в ворота.

Потом он подмигнул ребятам:

— Небось жевать хотите?

— Хотим.

Но жирноглазый ничего им не дал.

— Закон жизни гласит, — сказал он наставительно, — ты окажи мне услугу, и тогда я тебе что-нибудь дам.

— Какую услугу, дядя?

— Ну уж не знаю, какие с вас услуги!

Спекулянты добродушно рассмеялись.

Глубокой ночью Бацилла разбудил Миколу: «Смотри!» И полез, под соседнюю полку, туда, где стоял горшок с медом.

Вдруг грохот, верещащий бабий вскрик. Кто-то ссыпался с полки на Бациллу, кто-то другой, огромный, ударил Миколу по голове, по зубам, снова по голове. Микола выплюнул зубы.

— Ворюга! Гад! Истолку!

Здоровенные руки подхватили его, выбросили в тамбур.

— Ой, не надо!

Грохнула дверь. Обожгло струей холодного воздуха. И все...

Очнулся он на железнодорожной насыпи. Ощупал себя и завыл в отчаянии:

— Бацилла!

Побежал, откуда силы взялись, в одну сторону, повернул назад — нет Бациллы! Наконец наткнулся на него, — Я идти не могу, — сказал Бацилла. — Нога...

И Микола потащил его на себе. Он стонал и ругался, страшно ругался, все черные слова, которые он слышал на базарах и станциях, летели в ночное небо.

Наверно, пять километров пришлось так пройти, пока не выросла перед ними будка путевого обходчика.

— Может, впустят.

— Пошли дальше. Никого нам не надо. Все гады!

Ненависть к людям, у которых есть хлеб, свет, дом, разрывала их сердца. Все враги!

Одному было тринадцать, другому — четырнадцать... Потом началась настоящая воровская биография. Работали по мелочам: в станционной сутолоке утащат мешок, или, по-уличному, «сидорок», корзинку — «скрипуху» или «лопатник» — бумажник (это у кассы, где самая давка).

Так прошел еще год, и наконец они попались. Милиция для исправления послала их в ремесленное. Там ребят кормили баландой, учили нарезать болты и строем, с песней «Ремесло, ремесло, золотое ремесло» водили в баню.

Хладнокровно осмотревшись, они в удобное время обобрали кладовую, где хранили колючие черные шинели и пудовые ботинки.

Ребят судили. Дали им по два года (впрочем, условно). И снова путешествия на крышах вагонов, в тамбурах, «в собачниках» под вагонами. Потом они прибились к шайке, где действовали серьезные воры, люди опытные и, так сказать, идейные. Микола с их помощью обзавелся философией. То, что с детства казалось ему священным: как красноармейцы воевали с фашистами, как мама ждала отца, — предстало перед ним, так сказать, в новом свете. И Лупатик — главный в шайке — пел в дни загула:

Ты меня ждешь,
А пока с лейтенантом живешь
И поэтому знаешь: со мной
Ничего не случится.

Время шло... Микола поздоровел, приоделся и уже спокойно смотрел на хлеб, продававшийся в магазинах без карточек. Несколько раз его ловили и били смертным боем, но в последний момент, когда сквозь толпу уже продирался милиционер, он все-таки уходил.

Даже старшие в шайке относились к нему с опасливым уважением. Только с Бациллой он разговаривал по-прежнему, по-мальчишески.

Потом в городе Казатине пропал Бацилла. Полными слез глазами смотрел из-за угла Микола, как великан-завмаг, намертво стиснув ручищей локоть дружка, увел его в милицейскую дежурку.

Две недели Микола жил в Казатине, ждал. Не дождался. Он стал еще злее и недоверчивее. По улицам ходил осторожно, словно во вражеском стане, даже в «нерабочие» часы старался не стучать сапогами. Его безотчетно раздражало, что обыкновенные люди ходят по улицам не так, топают себе без оглядки.

Щербатый Микола был уже вполне квалифицированным вором, когда его поймали в Виннице, судили и отправили в колонию для малолетних преступников.

Два раза он пытался бежать. Потом раздумал. Ему даже понравилось здесь. Мальчишки признали его главным и слушались беспрекословно. Скажет: «Отдай обед!» — и какой-нибудь разбойничьего вида малый покорно встает из-за стола не солоно хлебавши. Поведет грозно бровью — и понятливые кореши спешат зажать в уголке ослушника. А потом на вопрос воспитателя: «Кто тебя так отделал?» — тот только промычит: «Упал, ушибся».