Виктор Афанасьев - «Родного неба милый свет...»

• Название: «Родного неба милый свет...»
• Автор: Виктор Афанасьев
• Издательство: Дет. лит.
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1981

В книге рассказывается о жизни В. А. Жуковского в Туле, Орле и Москве.

---

4

«Жуковский отправляется сегодня с полком», — пишет Вяземский своей жене 17 августа 1812 года. Накануне они вместе были в Певческом трактире, где собралось много ополченцев; там было шумно, жарко, играли балалаечники, пели цыгане. Потом, уже на улице, встретили оживленного, говорливого Федора Иванова, он повез их к себе. Вяземский жаловался, что у него всё какие-то препятствия: написал генералу Милорадовичу — хотел к нему в адъютанты, ответа все нет, того и гляди, прождешь, и граф Мамонов[103] закончит составление своего конного полка. Жуковский советовал ему не медлить и идти к Мамонову.

От Иванова Жуковский заехал к Козлову, старому знакомцу, который в штабе Ростопчина занимался хлопотами по вооружению ополчения. От него — к Карамзину. Карамзин отправил свою семью в Ярославль, они увезли для сохранения полный экземпляр рукописи «Истории государства Российского». Еще один экземпляр он сдал в архив Коллегии иностранных дел. Третий — спрятал в Остафьеве. Сам он не знал, что предпринять. «Я рад сесть на своего серого коня, — писал он Дмитриеву, — и вместе с московскою удалою дружиною примкнуть к нашей армии». Но он по нездоровью уже не годился для военной службы. Так, до самого дня вступления французов в Москву, Карамзин метался по городу, провожая друзей и знакомых. С глубоким отчаянием он смотрел на покидаемую жителями столицу…

Ф. Ф. ИВАНОВ. Гравюра А. Флорова.

1-й Пехотный полк Московского ополчения пошел только 19 августа. 20-го Карамзин писал Дмитриеву: «Я благословил Жуковского на брань: он вчера выступил отсюда навстречу к неприятелю». Русская армия двинулась к Можайску.

Жуковский, имевший чин поручика, шел пешком в общем строю своего полка. Думая о предстоящих сражениях, он спокойно и даже не без иронии оценивал свои боевые способности: «Из пистолета, слава богу, стрелять умею; немало мы в Мишенском перевели фатьяновских огурцов, с трех шагов, пожалуй, не промахнусь… А вот шпага! Придется припомнить пансионские уроки фехтования». С ним шел его новый слуга — калмык Андрей, нанятый им в Москве. «Вот этот, — думал Жуковский, — своим штыком может нагнать на неприятеля много страху: ловок!»

Расположились лагерем вблизи села Бородина. Солдаты развели костры. Для офицеров были разбиты палатки. Жуковский во всю ночь не сомкнул глаз: он волновался, часто выходил из палатки и оглядывал поле. Восемь лет спустя он так вспоминал ночь перед великой битвой:

Костры дымились, пламенея,
И кое-где перед огнем.
На ярком пламени чернея,
Стоял казак с своим конем,
Окутан буркою косматой;
Там острых копий ряд крылатый
В сияньи месяца сверкал;
Вблизи уланов ряд лежал;
Над ними их дремали кони,
Там грозные сверкали брони;
Там пушек заряженных строй
Стоял с готовыми громами;
Стрелки, припав к ним головами.
Дремали, и под их рукой
Фитиль курился роковой;
И в отдаленьи полосами,
Слиянны с дымом облаков,
Биваки дымные врагов
На крае горизонта рдели…

Случилось так, что полк Жуковского — неожиданно для него — не принял действенного участия в битве, он был оставлен в резерве, но тем не менее находился в поле действия неприятельских пуль и ядер, которые убили и ранили несколько десятков человек. Недаром Батюшков писал потом Жуковскому: «Ты на поле Бородинском pro patria[104] подставил одну из лучших голов на севере и доброе, прекрасное сердце. Слава богу! Пули мимо пролетели». В одном из позднейших писем Жуковский прекрасной прозой изобразил картину той же самой ночи и наступившего потом дня Бородинского сражения: «Две армии стали на этих полях одна перед другой; в одной Наполеон и все народы Европы, в другой — одна Россия. Накануне сражения всё было спокойно: раздавались одни ружейные выстрелы, которых беспрестанный звук можно было сравнить со стуком топоров, рубящих в лесу деревья. Солнце село прекрасно, вечер наступил безоблачный и холодный, ночь овладела небом, которое было темно и ясно, и звезды ярко горели; зажглись костры, армия заснула вся с мыслью, что на другой день быть великому бою. Тишина, которая тогда воцарилась повсюду, неизобразима; в этом всеобщем молчании, в этом глубоком темном небе, которого все звезды были видны и которое так мирно распростиралось над двумя армиями, где столь многие обречены были на другой день погибнуть, было что-то роковое и несказанное. И с первым просветом дня грянула русская пушка, которая вдруг пробудила повсеместное сражение… Мы стояли в кустах на левом фланге,[105] на который напирал неприятель; ядра невидимо откуда к нам прилетали; всё вокруг нас страшно гремело, огромные клубы дыма поднимались на всем полукружии горизонта, как будто от повсеместного пожара, и, наконец, ужасною белою тучею обхватили половину неба, которое тихо и безоблачно сияло над бьющимися армиями. Во всё продолжение боя нас мало-помалу отодвигали назад. Наконец, с наступлением темноты, сражение, до тех пор не прерывавшееся ни на минуту, умолкло. Мы двинулись вперед и очутились на возвышении посреди армии; вдали царствовал мрак, всё покрыто было густым туманом осевшего дыма, и огни биваков неприятельских горели в этом тумане тусклым огнем, как огромные раскаленные ядра. Но мы не долго остались на месте: армия тронулась и в глубоком молчании пошла к Москве, покрытая темной ночью».

КОННЫЙ МОСКОВСКИЙ ОПОЛЧЕНЕЦ 1812 ГОДА. Гравюра.

Русская армия, пройдя уже оставленную почти всеми жителями Москву, двинулась к Тарутину и начала не спеша готовиться к наступлению. Штаб главнокомандующего расположился в деревне Романове. Решение Кутузова оставить Москву вызвало переполох в Петербурге — он получил почти выговор от императора. Но старый фельдмаршал знал, что делал. Уже 30 октября 1812 года Наполеон прислал ему предложение о заключении мира, которое Кутузов отверг. «Бездействие» Кутузова привело к тому, что русская армия отдохнула и увеличилась, поднялся и боевой дух ее, а французская разлагалась морально и быстро таяла: в ней множились беспорядки и она гибла без сражений. А после боя под Тарутином французы покатились назад.

МОСКВА ПОСЛЕ ПОЖАРА 1812 ГОДА. ВИД НА ОБГОРЕВШИЙ ПАШКОВ ДОМ. Рис. И. Джемса.

Вот что писал в эти дни Вяземскому, который участвовал в Бородинской битве, Александр Тургенев: «Москва снова возникнет из пепла, а в чувстве мщения найдем мы источник славы и будущего нашего величия. Ее развалины будут для нас залогом нашего искупления, нравственного и политического; а зарево Москвы, Смоленска и пр. рано или поздно осветит нам путь к Парижу… Война, сделавшись национальною, приняла теперь такой оборот, который должен кончиться торжеством Севера… Дела наши идут очень хорошо. Неприятель бежит, бросает орудия и зарядные ящики; мы его преследуем уже за Вязьмою. Последние донесения князя Кутузова очень утешительны».

М. И. КУТУЗОВ. Гравюра с оригинала Д. Доу.

В Романове Жуковский встретил своих старых товарищей — бывших членов Дружеского литературного общества — братьев Андрея и Паисия Кайсаровых, которые служили при штабе Кутузова: Паисий, полковник, был адъютантом Кутузова, Андрей, майор, — директором походной штабной типографии, в которой печатались приказы, листовки и летучая газета «Россиянин». Кайсаровы помогли Жуковскому прикомандироваться к штабу.

ОРЕЛ. УГОЛОК УЛИЦЫ ГОРЬКОГО (БЫВШЕЙ НИЖНЕДВОРЯНСКОЙ)

В начале сентября Жуковский послан был в Орел нарочным к губернатору Петру Ивановичу Яковлеву. 10 сентября Маша, которая с матерью и сестрой жила в это время в орловском доме Плещеевых на Нижнедворянской улице,[106] записала в дневнике: «Вдруг наш добрый Жуковский явился из армии курьером к губернатору в 7 часов вечера. Этот бесподобный вечер никогда не забудется… Было очень много гостей, все приходили его смотреть, он нас успокоил много насчет дурных слухов, которые у нас носились… Он приехал к губернатору, чтобы ему рассказать, что сюда в Орел привезут пять тысяч человек раненых; тридцать будет стоять у Плещеевых в доме и мне готовить для них корпию и бандажи».

Маша пишет, что гости «восхищались казацким кафтаном Василия Андреевича», приглашали его к себе.

В Орле он встретил и Авдотью Петровну Киреевскую с мужем — они тоже жили в доме Плещеевых. В Орле были Вендрихи — соседи Буниных по Мишенскому, Губарев — один из товарищей Жуковского по пансиону. Из московской знати тут спасались от французов Шереметевы, Щербатовы, кто-то из многочисленной фамилии Голицыных, какой-то Трубецкой, Сокольницкие, Боборыкины, Гедеоновы, Клугины и прочие. Все они не давали Жуковскому прохода, расспрашивали его о положении «на театре военных действий», и их можно было понять, так как слухи, часто странные и нелепые, были в Орле чуть ли не единственной информацией о войне.