Виктор Афанасьев - «Родного неба милый свет...»

• Название: «Родного неба милый свет...»
• Автор: Виктор Афанасьев
• Издательство: Дет. лит.
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1981

В книге рассказывается о жизни В. А. Жуковского в Туле, Орле и Москве.

---

Телега за телегой по мосту прогромыхал обоз; встряхивая вожжи, прошагали возчики в рубахах навыпуск, в поддевках, потянулись вверх по Козельской улице… В огород на самом обрыве вышла баба, сложила трубой ладони у рта и протяжно крикнула куда-то вниз:

— Микентий! Мике-е-ентий!

«Что за странное имя», — подумал Жуковский.

— Микентий!

СЕЛО МИШЕНСКОЕ. ЧАСОВНЯ НАД РОДНИКОМ ГРЕМЯЧИМ (ПОЗДНЕЙШИЙ ВИД). Рис. В. А. Жуковского.

Жуковский спустился к воде, сел под куст и стал смотреть на журчащие, перевивающиеся золотисто-палевые струи. «Какая отрада, сколько счастливой меланхолии в этом неумолчном ропоте, — думалось ему. — Река говорит, ее можно понять, не разумом — чувством… Она образ времени, преходящего и вечного… Это невнятное бормотание струй просвещает душу больше, чем жизнь в городах среди ученых людей… Родина, отечество! Веками пахари выходили на эти поля, веками ловили рыбу в Оке, смотрели на солнце и на шезды, боролись с голодом и недугами; вдруг — набат в крепости, все хватают кто меч, кто рогатину или топор, а в лугах уже темная масса всадников, нарастают дикие клики — азиаты! И вот уже пылает посад, валятся обугленные деревянные башни крепости… 4 потом — ливонцы, войска Самозванца… Да и друг друга жгли белёвские и одоевские князья… А река журчит, унесши кровь и пепел. Стоит город Белев — тихий, словно неживой. И опять поля зеленеют!»

— Мике-е-ентий!

— Чего? — недовольно откликнулся наконец человек из-за куста, в двух тагах от Жуковского.

— Теленка поил?

— Поил.

Жуковский долго сидел над рекой, до тех пор, пока не ударил большой колокол в Спасопреображенском монастыре, а за ним не зазвенели большие и малые. Однако звон этот — слышный с белёвской кручи на десятки верст — не нарушил величественной тишины заокских просторов: там земля кажется воистину плоской — всё луга, луга, пашни, дороги, островки рощ, снова пашни и рощи, и совсем далеко — лес… И видны в этом чистом пространстве сразу несколько монастырей и деревень.

«Навсегда… навсегда… — повторял Жуковский про себя, и ему хотелось заплакать от грустного чувства, охватившего его. — Без этого я — ничто! С этим — человек…» — думал он, оглядывая поля на обратном пути.

БЕЛЕВ. ВИД ИЗ-ЗА ОКИ. Рис. В. А. Жуковского.

Вдруг застучали колеса, затопотали и задышали кони, забрякала сбруя, и над самым его ухом раздался голос Андрея Григорьевича:

— Ба! Василий!

И другой голос — Петра Николаевича:

— Садись!

Жуковский прыгнул в коляску и попал в объятия своего крестного отца:

— Надолго ли к нам? На лето?

— Навсегда!

— Навсегда? — изумился Андрей Григорьевич. — А службишка?

— Бросил.

Андрей Григорьевич слегка хлестнул по лошадиным крупам, покачал головой. Коляска гремела; восемь лошадиных ног, подпрыгивающая сбруя и гривы — все это плясало перед глазами Жуковского, быстро приближалась дубовая роща Васьковой горы, разворачивался за ней парк Мишенского, вырастала церковь…

— Ничего! Проживем! — крикнул Андрей Григорьевич, осаживая лошадей у ворот усадьбы.

Петр Николаевич неопределенно молчал.

П. Н. ЮШКОВ. Масло.

…Вечером Андрей Григорьевич рассказал Жуковскому о грандиозном пожаре, который был в Белёве прошлым летом: половина улиц обратилась в пепел; в Спасопреображенском монастыре выгорели кровли и стропила храмов, на большой колокольне семь колоколов растопилось — вышел сплав меди в 296 пудов! Два дня бушевало пламя. Ока шипела от головешек и горячего пепла. Ну прямо ливонская осада! — говорил Андрей Григорьевич. — А теперь — изволишь видеть: краше прежнего отстроились. Да не как-нибудь, а по высочайше утвержденному генеральному плану, с фасадами чуть ли не столичными… К зиме пожара уж и следов не осталось. Каков магистрат новый! А купчишки-лабазники теперь в таких домах живут — истинно замки! И колокола заново отлили…

БЕЛЕВ. Рис. В. А. Жуковского. БЕЛЕВ. Рис. В. А. Жуковского.

Жуковский слушал, а в душе его какой-то печально-радостный голос повторял: «Навсегда… навсегда…»

Долго разбирал вечером книги. Разложил рукописи, развесил гравированные портреты Грея, Юнга, Флориана и Карамзина. Распахнул окно: луна вышла из-за темного гребня листвы, пепельные облачка невесомым флером перетягивались через нее. Так прошел его первый день в родном Мишенском.

3

Жуковский не спеша переводил «Дон Кишота», занимался самообразованием. Сшив тетрадь из больших синих листов, он надписал на обложке: «Историческая часть изящных искусств. I. Археология, литература и изящные художества у греков и римлян». Принялся делать выписки из книг. Завел тетради для выписок по философии и для занятий немецким языком, который знал пока еще недостаточно глубоко. В черновике — альбоме с застежками — делал планы будущих стихотворений, намечал что перевести.

Вскоре из Москвы прислана была ему изданная Поповым книжка: «Четыре времени года. Музыка сочинения г. Гайдена». Здесь было напечатано переведенное Жуковским либретто немецкого писателя Ван-Свитена для оратории Гайдна, сделанное по мотивам поэмы Томсона «Времена года».[52] И Томсон и Гайдн горячо любимы были в молодом тургеневском кружке. Андрей Тургенев писал друзьям из Вены, что ему посчастливилось видеть Гайдна, который дирижировал в концерте своими произведениями: «Я с величайшим наслаждением слушал, чувствовал и понимал всё, что выражала музыка».

Андрей прислал Жуковскому и Мерзлякову портреты Шиллера и Шекспира. Александр Иванович Тургенев, уехавший учиться в Геттингенский университет, послал брату Андрею «для раздачи друзьям» Шиллерову «Орлеанскую деву». Жуковскому Александр писал: «Всегда, идучи с профессорской лекции, пожалею, что нет со мной любезнейшего Василья Андреевича. Какое бы удовольствие было для тебя слушать у Бутервека эстетику или историю у Шлёцера! Нельзя ли тебе приехать сюда? Право, славно бы зажили!» Мерзляков звал Жуковского в Москву, жалуясь, что они с Воейковым остались одни.

Андрей Тургенев слал друзьям свои стихи, которые восхищали их совершенством формы, мрачной силой мысли.

Свободы ты постиг блаженство,
Но цепи на тебе гремят;
Любви постигнул совершенства
И пьешь с любовью вместе яд.
И ты терзаешься тоскою.
Когда другого в гроб кладешь!
Лей слезы над самим собою,
Рыдай, рыдай, что ты живешь!

ДЖЕЙМС ТОМСОН. Гравюра Д. Басайра.

«Это будет великий поэт, — думал Жуковский, читая стихи Андрея, — ему открылось что-то такое, что еще никому не ведомо».

В июле 1802 года в тринадцатой книжке «Вестника Европы» Жуковский нашел «Элегию» Андрея Тургенева с примечанием Карамзина: «Это сочинение молодого человека с удовольствием помещаю в „Вестнике“. Он имеет вкус и знает, что такое пиитический слог». Жуковский был так очарован стихотворением своего друга, что вытвердил его наизусть.

Уже первые строки поражали:

Угрюмой Осени мертвящая рука
Уныние и мрак повсюду разливает…

Обе строки начинаются с «у» — воют, как осенний ветер. И «мертвящая рука» Осени хотя и напоминала «зари багряную руку» Ломоносова, но более впечатляла. В стихотворении чувствовался дух Юнга и Грея, особенно — стихотворения Грея «Элегия, написанная на сельском кладбище», которое не совсем удачно перевел Жуковский. Вот, вот оно, Греево настроение у Тургенева:

Поблекшие леса в безмолвии стоят.
Туманы стелются над долом, над холмами.

БЕЛЕВ. КРАСНАЯ ЧАСОВНЯ Рис. В. А. Жуковского.

Где сосны древние задумчиво шумят
Усопших поселян над мирными гробами.
Где всё вокруг меня глубокий сон тягчит,
Лишь колокол нощной один вдали звучит…

Андрей Тургенев в этом стихотворении обращается к Карамзину:

Напрасно хочешь ты, о добрый друг людей,
Найти спокойствие внутри души твоей…
Пусть с доброю душой для счастья ты рожден.
Но, быв несчастными отвсюду окружен.
Но бедствий ближнего со всех сторон свидетель —
Не будет для тебя блаженством добродетель!

Это был отзвук споров о Карамзине, который — вслед за французскими просветителями — считал, что добрый человек может быть счастлив своей добродетелью, неизменными добрыми качествами души среди страдающего, изменяющегося мира.[53]