Виктор Афанасьев - «Родного неба милый свет...»

• Название: «Родного неба милый свет...»
• Автор: Виктор Афанасьев
• Издательство: Дет. лит.
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1981

В книге рассказывается о жизни В. А. Жуковского в Туле, Орле и Москве.

---

По воскресеньям у Тургеневых собирались Андрей Кайсаров, Алексей Мерзляков и Жуковский. Мерзляков с Андреем Тургеневым начали переводить драмы Шиллера «Коварство и любовь», «Разбойники» и «Дон Карлос». К переводу «Дон Карлоса» они привлекли Жуковского. В этом же году Андрей Тургенев начал перевод «Страданий молодого Вертера», они и это стали переводить втроем.

МОСКВА. ВИД КРЕМЛЯ У КАМЕННОГО МОСТА Худ. Ф. Алексеев.

— В деятельности буде, м искать себе веселья, счастья! — восклицал Андрей Тургенев. — Будем полезны сколько можем!

Вот где возникал тот литературный союз, то творческое общество, которое действительно было нужно Жуковскому! Союз свободный, вдохновенный, с многообразными интересами.

В сюртуках и шляпах а ля Нельсон (больших треуголках с позументом) они бродили по всей Москве, бывали у Симонова монастыря, в Марьиной роще, взбирались на Мытищинский водовод, сиживали в кофейне Муранта на Ильинке, где собирались актеры, студенты и профессора университета.

Потом наступили для Жуковского последние каникулы: он уехал в конце июня в Мишенское, увозя с собой «Дон Карлоса» и «Вертера», чтобы переводить свою долю. Андрей Тургенев договаривался с издателями. «Жуковский! — писал он в Мишенское. — Переводи прилежнее, чтобы поспеть к сроку». Сам он занимался еще и окончательной доработкой перевода драмы Шиллера «Коварство и любовь», которую собирался отдать в театр.

Осенью все они съехались в Москве: Тургеневы прибыли из симбирской деревни, Мерзляков из городка Далматова Пермской губернии, куда ездил к родителям — отец его был купцом, — Жуковский из Мишенского, а Кайсаров из деревни на Воробьевых горах, где нанимал летом избушку вместе с Семеном Родзянко.

Этой осенью Андрей Тургенев познакомился с бывшим воспитанником Университетского благородного пансиона конногвардейцем Александром Воейковым. Воейков был говорлив, любил выпить чего-нибудь крепкого, но он понравился Андрею открытостью характера и, главное, он сочинял стихи — в основном переводил с французского. Он ополчался на тиранов, шумно спорил о политике и звал друзей к себе — у него был дом на Девичьем поле, ветхий деревянный особняк с садом. Жуковский в 1799 году не бывал у него, но Андрей Тургенев и Мерзляков несколько раз гостили у Воейкова и рассказывали потом, что он славный парень и хорошие пирушки им задавал.

В июне 1800 года в пансионе был выпускной экзамен. Жуковский получил именную серебряную медаль, был признан лучшим учеником, и решено было имя его поместить на мраморной доске в списке отлично кончивших пансион в разные годы, — доска висела в вестибюле главного входа.

Окончил учение вместе с Жуковским и Александр Тургенев, который вступил юнкером в Главный архив Коллегии иностранных дел, где служил его брат. Этот архив был местом привилегированным и попасть туда было трудно: служба в нем открывала молодым людям хорошие перспективы: они со временем могли стать дипломатами, поехать в чужие страны… Но у Жуковского не было никакой протекции, поэтому он не смог получить ничего лучшего, как место приказного в бухгалтерском столе Главной Соляной конторы: уже с 21 февраля 1800 года он числится служащим этого учреждения.

Он встретил это назначение невесело. «Что ж, — пытался он утешиться, — надобно же где-нибудь служить и быть полезным отечеству! А как только будет возможно, я брошу контору и стану литератором. Буду издавать журнал, заработаю этим денег и, как Карамзин, поеду в чужие края по своей воле — учиться, видеть знаменитых людей, города и страны!»

Глава четвертая

ДРУЗЬЯ НЕБЕСНЫХ МУЗ!

ПЛЕНИМСЯ ЛЬ СУЕТОЙ?

ПРЕЗРЕВ МИНУТНЫЕ УСПЕХИ,

НИЧТОЖНЫЙ ГЛАС ПОХВАЛ,

КИМВАЛЬНЫП ЗВОН ПУСТОЙ -

ПРЕЗРЕВШИ РОСКОШИ УТЕХИ.

ПОЙДЕМ ВЕЛИКИХ ПО СЛЬДАМ!

В. А. ЖУКОВСКИЙ

1

Жуковскому исполнилось семнадцать лет. Он оставил пансион — правда, не совсем еще: в декабре 1800 года он должен будет явиться на публичный торжественный акт для произнесения речи и декламации своих стихов. Жил он в доме Юшкова. Марья Григорьевна Бунина прислала ему для услуг — и вообще «закрепила» за ним — одного из своих молодых лакеев, Максима Акулова, парня лет двадцати, неразговорчивого, но ловкого. Жуковский, получивший звание городового секретаря, должен был во все дни недели, кроме воскресенья, ходить в присутствие.

По пансионской привычке он вставал в пять часов утра, одевался, пил чай и два-три часа работал за бюро: он переводил по заказу книгопродавца Зеленникова роман Августа Коцебу «Мальчик у ручья, или Постоянная любовь»,[41] — это была трудоемкая и долгая работа. В предыдущем году Александру Тургеневу удалось устроить на сцену театра Медокса свой перевод комедии Коцебу «Несчастные». Теперь пришел черед Жуковского — дирекция московских театров приняла переведенную им комедию Коцебу «Ложный стыд»; она выдержала несколько постановок. Эту пьесу он закончил общей песнью персонажей, заставив их произносить слова Шиллерова гимна:

АВГУСТ КОЦЕБУ Гравюра.

Радость кроткая, благая,
Радость, дщерь небес святая!
С чистой, пламенной душой
Мы в чертог вступаем твой!

Он распахивал окно, выходящее в небольшой зеленый дворик; там, с полуобвалившейся кирпичной ограды, свешивались темные плети перепутанного вьюна. В утренней солнечной тишине раздавался петушиный крик. Приятно посвистывали синицы. Хмурился: пора убирать черновики, отправляться в контору… И все равно, надев шляпу и натянув перчатки, он с удовольствием шел по Пречистенке и через Ленивку на Моховую, а там через Неглинный мост на Ильинку: Соляная контора находилась на углу Ильинки и Юшкова переулка.

Высокий, тонкий, незаметно для самого себя улыбающийся, он бодро шагал по улицам. Но как только он входил в мутную атмосферу конторы, его охватывало отвращение: ободранные столы и конторки, треснувшие и покоробившиеся шкафы чуть ли не времен Петра — все полно серых и синих бумаг и папок, закапанных клеем и свечным воском. Главный директор — Николай Ефимович Мясоедов — взял новичка на особенную заметку и часто, даже слишком часто, приходил о нем справляться. Он рассматривал бумаги, переписанные Жуковским, вглядывался в них, далеко отставя руку с листом, и, брезгливо щуря глаза, качал головой. Жуковскому кланялся сухо, почти незаметно.

Жуковский сидел тут как молодой скворец среди старых и грязных ворон… Конторские чиновники были все в годах. И какие только лица не увидел он здесь, какие комические и трагические маски…

Нет, он не испугался такого поворота судьбы, — надежда на лучшее не покидала его. Надежда! Тут, среди говора и шарканья, прелых запахов и чернильных пятен, Жуковский, положив лист бумаги на груду шнуровых книг, писал: «Надежда, кроткая посланница небес! тебя хочу я воспеть в восторге души своей. Услышь меня, подруга радости! и ангельская улыбка твоя да будет мне наградою. Тобою — все живут и дышат, о божественная! От венценосца до пастуха, от первого счастливца до последнего бедняка… О надежда, усладительница наших горестей! Сопутствуй мне на мрачном пути сей жизни».

Жуковский не признавался друзьям в том, как недоволен он своей службой. Но однажды, отвечая на письмо Мерзлякова, написал: «Тот бедный человек, кто живет на свете без надежды; пускай будут они пустые, но они всё надежды… Я пишу всё это в гнилой конторе, на куче больших бухгалтерских книг; вокруг меня раздаются голоса толстопузых, запачканных и разряженных крючко-подьячих; перья скрипят, дребезжат в руках этих соляных анчоусов и оставляют чернильные следы на бумаге; вокруг меня хаос приказных; я только одна планета, которая, плавая над безобразною структурою мундирной сволочи, мыслит audessus du vulgaire,[42] и — пишет тебе письмо».

Мерзляков жаловался на усталость, сетовал на то, что жизнь, долженствующая быть благоуханной розой, светлым даром небес, поэзией, оборачивается к нему другим своим ликом — усталым, озабоченным, прозаически-повседневным… Бесконечные, разнообразные желания раздирают сердце человека, этого феномена природы, который в конце концов сам не знает, чего он хочет… «Что делать? — восклицал он. — Часы заведены и идут… Удар за ударом они приближают нас к концу».

МОСКВА. ИЛЬИНКА. Акварель мастерской Ф. Алексеева.

Жуковский, обложившись штабелями папок, поглядывая из-за них на «соляных анчоусов», снующих между столами, склоненных над работой, отвечал другу: «Хороший же ты часовщик, когда не умеешь перестроить этих проклятых часов, которые бьют в твоем сердце и унылым своим стуком нагоняют на тебя тоску и горесть… Так, брат, один бог знает, что такое человек, эта вечная загадка, которую природа задала ему и которую он с минуты рождения по самую минуту смерти разгадывает и разгадать не может… Но скажи мне, что бы была жизнь наша без сих желаний или — что почти все равно — надежд, которые господа Головоломы или философы называют суетами? Холодною, однообразною жизнью, лишенною всех прелестей и удовольствий… Нет, нет, друг мой, если жизнь наша только роза, только блестящая роза, то за что мне благодарить природу? А я благодарю ее, благодарю с трепещущим сердцем, с пылающею душою».