Эдит Уортон - Избранное

• Название: Избранное
• Автор: Эдит Уортон
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1981

В однотомник избранных произведений американской писательницы Эдит Уортон (1862–1937) пошли роман «Век наивности» (1920), где писательница рисует сатирическую картину нью-йоркского высшего общества 70-х годов прошлого века, повесть «Итан Фром» (1911) — о трагической судьбе обедневшего фермера из Новой Англии, а также несколько рассказов из сборников разных лет.

Вступительная статья А. Зверева. Примечания М. Беккер и А. Долинина.

---

— Зачем тогда секретари?

Молодой человек покраснел еще больше. Она произнесла это слово так, как будто в нем содержалось не более смысла, чем в любом другом. На языке у него вертелся вопрос: «Значит, он послал своего секретаря?», но воспоминание о единственном письме графа Оленского к жене было слишком живо в его памяти. Он снова умолк, после чего предпринял еще одну отчаянную попытку.

— И этот человек?..

— Посланец? — все еще улыбаясь, продолжала госпожа Оленская. — Посланец, по-моему, мог бы уже уехать, но он решил подождать до сегодняшнего вечера… на случай, если… если вдруг появится какая-то возможность…

— И вы пришли сюда, чтобы обдумать эту возможность?

— Я пришла сюда подышать свежим воздухом. В гостинице невыносимая духота. Я возвращаюсь дневным поездом в Портсмут.

Они молча сидели, глядя не друг на друга, а прямо перед собою, на прохожих, идущих по дорожке. Наконец она обернулась к нему и сказала:

— А вы все такой же.

Ему хотелось ответить: «Я был таким же, пока не встретил вас снова», но вместо этого он решительно поднялся и оглядел грязный и знойный парк.

— Здесь отвратительно. Почему бы нам не пойти к заливу? Там дует прохладный ветерок. Мы могли бы съездить на пароходе в Пойнт-Арли, — сказал он и в ответ на ее нерешительный взгляд добавил: — В понедельник утром на пароходе не будет ни души. Мой поезд уходит только вечером, я возвращаюсь в Нью-Йорк. Почему бы нам не поехать? — настаивал он, глядя на нее, и вдруг у него вырвалось: — Разве мы не сделали все, что могли?

— О… — снова прошептала она, встала, раскрыла зонтик и огляделась вокруг, словно желая найти в окружающей картине доказательство того, что оставаться здесь дальше невозможно. Потом снова посмотрела ему в лицо. — Вы не должны говорить мне таких вещей.

— Я буду говорить вам все, что вы хотите, или вообще ничего. Я не раскрою рта, пока вы мне не прикажете. Кому это может повредить? Я хочу только слушать вас, — заикаясь бормотал он.

Она достала маленькие золотые часики на эмалевой цепочке.

— О, не думайте о времени, — воскликнул он, — подарите мне этот день! Я хочу увезти вас от того человека. В котором часу он придет?

— В одиннадцать, — вновь заливаясь краской, отвечала она.

— Тогда вы должны немедленно уйти.

— Вам нечего бояться — если я не уйду.

— Вам тоже — если вы уйдете. Клянусь вам, я хочу только узнать о вас, о том, что вы делали все это время. Мы не виделись сто лет — и может пройти еще сто лет, прежде чем мы увидимся снова.

Она все еще колебалась, с тревогой глядя на него.

— Почему вы не пришли за мной на берег в тот день, когда я была у бабушки? — спросила она.

— Потому что вы не оглянулись — потому что вы не знали, что я там. Я поклялся, что не подойду, если вы не обернетесь. — Он засмеялся, пораженный детской наивностью своего признания.

— Но ведь я не обернулась нарочно.

— Нарочно?

— Когда вы подъезжали, я узнала ваших пони. Поэтому я и пошла на берег.

— Чтобы уйти от меня как можно дальше?

— Чтобы уйти от вас как можно дальше, — тихо повторила она.

Он снова рассмеялся, на этот раз с мальчишеской радостью.

— Вот видите, все напрасно. А дело, которое привело меня сюда, заключалось в том, чтобы разыскать вас. Однако нам пора, иначе мы пропустим наш пароход.

— Наш пароход? — удивленно нахмурилась она, потом с улыбкой добавила: — Да, но мне надо сначала вернуться в гостиницу — я должна оставить записку…

— Хоть десять. Вы можете написать ее тут. — Он достал бумажник и вечное перо, из тех, что только начали входить в моду. — У меня есть даже конверт — теперь вы видите, что все заранее предопределено. Вот — положите бумажник на колени, а я приведу в действие перо. С ним надо уметь обращаться, подождите… — он постучал рукой с пером по спинке скамейки. — Это очень просто — все равно что сбить ртуть на термометре. А теперь попробуйте…

Она засмеялась и, склонившись над листом бумаги, начала писать. Арчер отошел на несколько шагов, невидящими сияющими глазами глядя на прохожих, которые в свою очередь удивленно наблюдали непривычное зрелище — модно одетую даму, которая писала записку у себя на коленях на скамейке в парке Коммон.

Госпожа Оленская вложила записку в конверт, написала на нем фамилию, сунула в карман и тоже встала.

Они пошли по направлению к Бикон-стрит, и возле клуба Арчер заметил обитую плюшем извозчичью карету — так называемый «гердик», на которой возили его записку в Паркер-хаус и кучер которой отдыхал от этого непосильного труда, поливая лицо водой из пожарного крана на углу.

— Я вам говорил, что все предопределено! Вот извозчик! Видите?

Оба рассмеялись, изумленные редкостной удачей — наткнуться на общественный экипаж в такой час, в самом неподходящем месте и притом в городе, где стоянки извозчиков все еще считались «иностранным новшеством».

Взглянув на часы, Арчер убедился, что до отправления парохода они еще успеют заехать в Паркер-хаус. «Гердик» загромыхал по жарким улицам и остановился у дверей гостиницы.

Арчер протянул руку за письмом.

— Прикажете отнести? — спросил он, но госпожа Оленская. покачав головой, выскочила из экипажа и исчезла за стеклянной дверью. Не было еще и половины одиннадцатого, но вдруг посланец, нетерпеливо ожидая ответа и не зная, чем себя занять, уже сидит среди путешественников, распивающих прохладительные напитки в холле, — Арчер заметил их, когда она входила в гостиницу.

Он ждал, шагая взад и вперед возле гостиницы. Юноша-сицилиец с глазами, как у Настасии, предложил почистить ему башмаки, а толстая ирландка — купить у нее персиков; двери поминутно отворялись, выпуская потных мужчин в сдвинутых на затылок соломенных шляпах, которые, проходя, окидывали его взглядом. Он подивился тому, что двери так часто отворяются и что все выходящие из них люди так похожи друг на друга и так похожи на всех остальных потных мужчин, которые в этот час беспрестанно входят и выходят сквозь двустворчатые двери гостиниц по всей стране.

Внезапно перед ним возникло лицо, которое он никак не мог соотнести с остальными. Он заметил его лишь мельком, потому что в эту минуту как раз находился в самой дальней точке своего дозора, и, поворачивая обратно к гостинице, среди множества типичных физиономий — худых и усталых, круглых и удивленных, добродушных и угрюмых — увидел это лицо, которое выражало одновременно нечто гораздо большее и притом совершенно иное. Это было лицо молодого человека, тоже бледное и осунувшееся от жары, или забот, или от того и от другого вместе, однако почему-то более живое, подвижное, более осмысленное; но, быть может, это лишь казалось — потому что сам он был совершенно не таким, как остальные. Арчер на миг ухватился за тонкую ниточку памяти, но она тотчас порвалась и уплыла вместе со скрывшимся из виду лицом — по всей вероятности, какого-то иностранного коммерсанта, который в этом окружении казался вдвойне иностранным. Оно исчезло в потоке прохожих, и Арчер снова двинулся в свой обход.

Он не хотел, чтобы его видели перед гостиницей с часами в руке, и, пытаясь наугад определить, сколько времени он ждет, решил, что если госпожа Оленская так долго задержалась, значит, она либо встретила посланца, либо он ее подстерег. При этой мысли его опасения сменились душевной болью.

— Если она сию минуту не вернется, я пойду и найду ее, — сказал он себе.

Двери снова отворились, и она очутилась рядом с ним. Они уселись в экипаж, и, когда он тронулся, Арчер посмотрел на часы и увидел, что она отсутствовала всего три минуты. Неплотно вставленные стекла так дребезжали, что разговаривать было невозможно, и, громыхая по ухабам неровной булыжной мостовой, они поехали к пристани.

Сидя бок о бок на скамейке в полупустом пароходе, они вдруг поняли, что им почти нечего сказать друг другу, или, вернее, то, что они хотят сказать, лучше всего можно выразить блаженным молчанием одиночества и свободы.

Когда гребные колеса начали вращаться, а суда и причалы постепенно растворились в знойной дымке, Арчеру показалось, будто весь знакомый привычный мир тоже стал растворяться. Ему очень хотелось спросить госпожу Оленскую, нет ли у нее чувства, будто они отправились в дальние края, откуда нет возврата. Но он боялся сказать это или что-либо другое, что могло бы оборвать тонкий волосок, на котором держалось ее доверие к нему. Он не хотел обмануть это доверие. В прошлом бывали дни и ночи, когда воспоминание об их поцелуе горело у него на губах, и даже накануне, по дороге в Портсмут, мысль об Эллен как огонь разливалась в его крови, но теперь, когда она была рядом и они уплывали в этот неведомый мир, между ними, казалось, возникла такая глубокая духовная близость, которую может нарушить даже самое легкое прикосновение.