Василий Емельяненко - В военном воздухе суровом

• Название: В военном воздухе суровом
• Автор: Василий Емельяненко
• Жанр: Биографии и Мемуары

---

К вечеру у скирды выставили обувь, разложили стопочками гимнастерки, свитера. Сильно поредевший полк выстроили в одну шеренгу. Строй медленно обходили командир с начальником штаба. Остановились напротив "профессора" Шума: у того сапоги хитроумно замотаны проволокой и все равно просят каши портянки вылезают.

- Шум, три шага вперед!

Максиму Ивановичу Шуму вручили сапоги погибшего Ивана Боброва. С поникшей головой он возвратился в строй, а командир двинулся дальше. Федя Артемов стеснительно прикрывает ладонями выгоревшую дыру в подоле гимнастерки.

- Опусти руки... Уже и на летчика непохож, - пожурил его командир.

Артемову была торжественно вручена гимнастерка Ивана Бойко, нашего друга. Федя возвращается на свое место, неся сложенную гимнастерку на обеих руках, словно хлеб-соль, и на глазах у него слезы проступают.

Как живой виделся ему Иван Бойко - плечистый, с широкой улыбкой, голова забинтована. Таким Иван запомнился всем нам, когда заявился в полк после вынужденной посадки в Донбассе. Он тогда еле перетянул линию фронта, срубил крылом сосну - и штурмовик завертелся волчком. Ивана направили в лазарет, но вскоре он сбежал оттуда и объявился на КП. Размотал бинты, чтобы шлем налезал на голову, и - к командиру:

- Посылайте на задание, не болит у меня голова! А 16 июля он полетел на разведку колонн противника в район Миллерова и не вернулся...

Гимнастерка Артемову оказалась впору, только по знакам различия не подходила: Бойко был лейтенантом, а Артемов на ранг ниже, младшим. И пришлось тогда Феде снять по одному красному квадратику с выцветших петличек - на них остались не тронутые солнцем ярко-голубые отпечатки, как светлая память о друге.

...Обстоятельства гибели Ивана Бойко выяснились через 25 лет. Развернул я газету "Советская Россия" (от 22 нюня 1966 года), - там статья с фотографией двух улыбающихся летчиков. Под снимком текст: "Справа лейтенант Бойко, не подскажут ли читатели, кто слева?"

Фотография многие годы хранилась у колхозника хутора Ерофеевки Ростовской области Николая Александровича Шкоды. Это он восьмилетним мальчуганом наблюдал за воздушным боем одного штурмовика с шестью вражескими истребителями. Долго кружили самолеты, пытаясь зайти ему в хвост. Штурмовик ловко увертывался от дымных дорожек, которые с треском неслись к его хвосту. А потом наш летчик выпустил очередь вслед проскочившему вперед "мессеру", и тот вспыхнул. Но вскоре штурмовик тоже пошел на снижение и скрылся за бугром.

Коля побежал туда и увидел на лесной поляне самолет. Недалеко от крыла лицом вниз лежал летчик, словно укрылся от жаркого солнца в тени под раскидистым дубом, чтобы отдохнуть после тяжелого боя. Мальчик увидел, что гимнастерку летчика на пояснице будто швейной машинкой прострочило. Ночью отец тайно похоронил летчика за хутором на высоком бугре. В кармане гимнастерки у него нашли фотографию. Ту самую, которая была помещена в газете через четверть века.

Я тут же позвонил в редакцию: в летчике, который был слева от Бойко, узнал я себя, еще молодого. И в который раз вспомнил друга и Гудермес, где торжественно вручали гимнастерку Ивана Феде Артемову.

Из Гудермеса железнодорожным составом тронулись в Дербент.

Какое же это блаженство - лежать на верхних нарах под самой крышей товарняка, растянувшись на спине. Вагон покачивается, словно лодка на мелкой волне, а тебя уже не жалят комары, и под чугунный перестук колес крепко снится. И спал бы так, кажется, целую вечность.

Но вдруг лязгнули буфера, вагон задергался. Тут же меня кто-то начал тормошить. Продрал глаза - мой сосед по нарам, летчик Петро Руденко.

- Вставай, вставай, та швыдче! Командир кличе! - кричал он.

- Где мы? - спросил спросонья.

- В Махачкалу приихалы.

- Гак нам же дальше, в Дербент!

- Яке тоби дило! Швидче собирайся, як сам командир кличе! - торопил меня Петро, стягивая с нар свои вещички - фанерный, окрашенный голубым эмалитом пузатый чемодан с висячим замком да темно-синюю довоенного образна шинель с "курицей" на левом рукаве. "Курица" - эмблема летчика: два распростертых птичьих крыла, а посредине звездочка и скрещенное мечи. Вышитая когда-то серебряной витой канителью, на шинели Петра она давно уже почернела.

Командир действительно высадил с поезда шестерых наиболее опытных летчиков. Эшелон вскоре тронулся дальше. Мы разыскали нескольких наших техников. Они уже вторую неделю бились тут, чтобы отправить по железной дороге в авиаремонтные мастерские семь штурмовиков, - не было платформ. На этих штурмовиках нужно было менять моторы: в маслофильтрах находили серебристую стружку - признак разрушения подшипников.

Холобаев сказал нам:

- Сюда на этих самолетах ведь кто-то долетел - долетим и мы. До мастерских - менее часа лета. В горы лезть не будем, в открытое море тоже, а пойдем вдоль бережка. Если у кого откажет мотор - садитесь только с убранным шасси на прибрежный песок или мелкую воду. Уразумели?

- Так хиба ж море милке? - удивленно спросил Петро.

- Ближе к берегу будет "милке", - улыбнулся командир.

Ему нравился украинский говор этого летчика. В разговоре с ним он при удобном случае тоже "ввертывал" украинские словечки, неумело подражая собеседнику.

Младшему лейтенанту Петру Руденко, молчаливому летчику, шел двадцать третий год. Однако еще до войны он успел жениться и с фронта часто писал письма "до Оли" в хутор Муртусово Конотопского района. Узнав о сдаче Конотопа, он перестал писать и сделался еще менее разговорчивым.

С детства крестьянская жизнь не баловала Петра. И ходил он, глядя больше в землю и сутулясь, будто на своих крепких плечах нес мешок с зерном. С шестнадцати лет Петро работал на Конотопском электромеханическом заводе. Без отрыва от производства закончил аэроклуб, а потом Серпуховскую военную школу. По всему было видно, что нелегко далась Петру летная профессия, но он принадлежал к той категории людей, которые хоть и с трудом постигают всякие премудрости, но зато уж накрепко. Недаром Руденко часто повторял свою любимую поговорку: "Не срубаешь дуба, не отдувши губы".

Воевал он смело, но в то же время прямолинейно, не применяя каких-либо хитростей для обмана противника, и, наверное, поэтому чаше других возвращался с задания на искалеченном самолете. Впрочем, к пробоинам в крыльях он был равнодушен... Сто боевых вылетов к тому времени совершил Руденко - рекордный в полку боевой счет, но из-за того, что поначалу у него не клеилось дело с ориентировкой, дольше других летал ведомым. Теперь его выдвинули на должность заместителя командира эскадрильи. Ходили слухи, что представили к высшей награде, и все мы ждали, когда Петро будет Героем Советского Союза...

Руденко был бережливым. Даже на фронте, где никому неведомо, когда пробьет его последний час, он складывал копеечку к копеечке и ничего лишнего себе не позволял. Но в Махачкале Петро удивил всех своей расточительностью. Командир отпустил нас в город.

- Побродите вволю на людях. К вечеру чтоб все были на месте. Вылетим рано, пока не жарко, да и выспаться надо.

Мы ходили гурьбой по городу, искали "Тройной одеколон" для бритья, но купить его нигде не удалось. Об этой принадлежности туалета забыли и горожане, одеколон с прилавков давно исчез как предмет роскоши. У магазинов стояли бесконечные очереди - хлеб выдавали по карточкам. Тогда направились к пристани, чтобы на синее море посмотреть да искупаться. Там же, вдоль берега, сколько глаз видел, расположились многотысячным табором беженцы. Женщины с детьми, старики да старухи неделями ожидали посадки на пароход, чтобы эвакуироваться за Каспий. И море было совсем не синим, а грязным от нефти (танкер, говорили, где-то затонул), на воде плавали арбузные корки, обрывки газет, всякий мусор...

Возвращаясь, хватились: исчез Петро Руденко. Появился он к вечеру с обклеенным синим дерматином чемоданчиком.

- А я патыхвон купив! - торжественно объявил он.

- Зачем он тебе, Петро? - заинтересовались мы необычной и по военным временам дорогой покупкой.

- Щоб на танцях у нас грав.

- Так ведь Юрченко на баяне играет!

- Вин такого не грае...

Петро откинул крышку, поставил единственную пластинку, покрутил ручку, и мы услышали всем знакомую "Рио-Риту".

- Пид цей фокстрот я з Олей познаёмывся на танцях, - открылся нам Петро.

А за ужином при всех сказал Холобаеву:

- Як мене вже не стане, то подарить цей патыхвон, товарищ командир, тому летчику, який буде наихрабрийшим...

Утром следующего дня мы взлетели. Пристроились к Холобаеву и вслед за ним сделали над аэродромом круг, чтобы набрать побольше высоты. Она нам могла пригодиться, чтобы в случае отказа двигателя хватило времени спланировать на "мелкую воду".

Взяли курс на юг. Вскоре по правому борту навстречу медленно поплыли мрачные, с темными ущельями скалы Дагестана, а слева голубело тихое, словно застывшее, море. Вглядываясь в его даль, нельзя было понять, где оно кончается: вода сливалась с такого же цвета безоблачным небом. Консоль левого крыла медленно покачивалась над этим бесконечным покоем, и трудно было определить: ровно летит самолет или с креном. Пришлось все время косить глазами на горы да часто посматривать на стрелку прибора, показывающую температуру воды. Стрелка вскоре уже достигла красного деления, это максимум: мотор начал перегреваться.