Александр Эртель - Гарденины, их дворня, приверженцы и враги

• Название: Гарденины, их дворня, приверженцы и враги
• Автор: Александр Эртель
• Жанр: История

---

- Эх, драгоценное это место - гарденинский хутор! - помолчав, сказал Арефий, очевидно желая переменить разговор, - и кого господь попустил жить здесь, не в осуждение будь сказано Агафоклу Иванычу!.. Больше полугода пустыня; следа нету, лица человеческого не видно. Что бы тут можно устроить во славу господа! Ведь иной раз до чего нужда укрыть человека, побеседовать без лишних людей, собраться, принять посланца из дальних мест... А на селе все-то неловко, все-то глаза, да уши, да языки. Завидное местечко! - И вдруг, будто что вспомнив, повернулся к Николаю, низко поклонился и сказал с каким-то деловым, заботливым выражением на лице: Прости меня, вьюноша, ради Христа! Обидел я тебя, истину лживым языком выговорил. Прости, пожалуйста! Каюсь, горяч я: где бы нужно любовью, а язык мой неистов - согрубит. Прости, сделай милость!

- Что ты, что ты, Арефий Кузьмич? Я и не думал сердиться, покрасневши, ответил Николай и в ту же минуту почувствовал, что любит и уважает этого человека. - Я действительно не читал Евангелия, - торопливо сказал он, путаясь в словах и желая как можно скорее обвинить себя" - я не думал... я... может, ты и прав. У нас тетка - очень религиозный человек... только один год живу с папашей... И вообще посты... тетка замечательно строго требовала... Я вообще мало думал об этом.

- Надо, парень, думать. Ты грамоту, чай, твердо знаешь, - вникай. Глупостев небось много прочитал, а Святое писание проглядел. Эдак невозможно.

И как только Арефий проговорил это, - как говорят младшим: с обидною снисходительностью и поучительно, - так Николай снова почувствовал, что терпеть не может этого человека, и снова оскорбился и сказал Ивану Федотычу:

- Вы со мной не поедете, Иван Федотыч? Мне пора.

Надо еще поглядеть, не шляются ли однодворцы в степи...

Вчера папенька здорово двоих отгладил.

Арефий был однодворец, и Николай думал уязвить его этими словами.

Свежело. По Битюку звонили к вечерне, степь отливала красным в огне косых солнечных лучей, когда Николай с Иваном Федотычем возвращались в Гарденино. Иван Федотыч сидел назади с удочками и корзиной, в которой неподвижно лежали красноперые окуни и два золотистых леща; длинные ноги его едва не волочились по земле; сдвинутая на затылок шляпенка открывала кроткое, светящееся тихим умилением лицо. Он что-то напевал про себя, медленно переводя глаза от высокого неба, где двигались розовые облака и звенели птицы, к озеру, к лесу вдали, к курганам, за которыми в тонком струящемся тумане виднелись кусты, и степь, и островерхие стога.

- И не нравится мне этот Арефий! - сказал Николай, с особенным шиком сплевывая сквозь зубы, как недавно научился у Федотки.

- Что так, душенька? - отозвался Иван Федотыч, не сразу выходя из своей созерцательной задумчивости.

- Да что же, Иван Федотыч! Вдруг какой-то мужик и осмеливается есть скоромное. Это смешно.

- Ну, дружок, не говори, что мужик. Какая память!

Какая память! И сурьезный, самостоятельный человек.

Это ты не говори.

- Он, никак, в свою веру вас обращал? - насмехаясь над Арефием, сказал Николай.

- Какая же его вера? - неохотно ответил Иван Федотыч. - Вера его обыкновенная - во Христа, - и, помолчав, добавил: - А ежели что не по душе мне в Арефий, так это рьяность его. К чему? Силком не спасешься и не спасешь. Он делатель мзды, вот что плохо.

- Как, Иван Федотыч, мзды? Разве ему платят за это?

- Ну, душенька, кому платить! А сказание есть такое - о трех мнихах. Были три мниха: Федосей, и Лука, и Фома. Жили в горе, спасались. И говорит один человек:

"Вот три мниха, и все трое великой жизни и одинаково понимают спасение". - "Как так?" - спрашивают человека. И говорит: "Шел я дорогою, встретил Федосея: несет вязанку дров, пошатывается от непосильного бремени.

И подумал я про себя: надо его испытать, - расскочился, прыгнул ему на горб, так и придавил вместе с вязанкой.

Поднялся Федосей, оправился, поклонился, побрел, куда ему следовало, ни слова мне не сказал. Вот пошел я дальше, вижу: идет Лука, в руках выдолбленная тыква - воду несет к себе на гору. Постой, думаю, по эдакой жаре да идти за водой в долину - великий труд для старца, дай я его соблазню. И ударил по тыкве и разлил воду. Ничего не сказал Лука, поклонился, поднял тыкву, спустился опять в долину. Иду я опять, вижу Фому: сгорбился, опирается на клюку, присматривается к траве, кореньев ищет...

Подбежал я к Фоме, ударил его в щеку, и Фома ничего не сказал, поклонился, нагнулся к земле, зачал клюкой ковырять - корешок выкапывать. Вот отчего все трое великой жизни и одинаково понимают спасение". И некто сказал тому человеку: "Не все великой жизни и не одинаково понимают спасение: ступай в крипту, стань за дверьми, слушай". И пошел человек в крипту, и прислонился у входа, и стал слушать. Первый сказал Федосей: "Нес я вязанку дров, и вдруг выскочил неистовый человек, вспрыгнул на меня и повалил. Спасибо, отцы, я вовремя опомнился, бога побоялся, а то бы наклал ему в загорбок". И проговорил вслед за Федосеем Лука: "Было и мне искушение: выбил человек у меня из рук тыкву с водой; так-то мне жалко его стало, братья! Согрешил, думаю, несчастный, впал в соблазн, обидел старца. Его-то жалко, а за себя радуюсь:

я гнев преломил в себе, отошел от греха, со смирением претерпел обиду. Это мне зачтется". Фома ничего не говорил и только плакал. "О чем плачешь, авва?" - спросили его Федосей и Лука. И отвечал Фома: "Как же мне не плакать? Великий грех нанес себе человек, соделал грех, поддался искусителю; плачу от жалости по том человеке".

И еще его спросили, какой грех и в чем искушение, но старец молчал и не переставал, плакал горькими слезами.

И тогда некто сказал тому, кто стоял у входа крипты:

"Слушай и различай делателей страха, мзды и любви...-"

Вот так я, душенька, и Арефия понимаю: любви в нем мало! Что ж книги? На книги всякий может сослаться. Дело не в книгах.

- Но удивительно, с какою заносчивостью он говорит!

Я не понимаю, Иван Федотыч, ужели он только один умен, а все дураки? Отец Григорий смыслит, я думаю, почище его; да и вы, может, во сто раз больше его прочитали всяких книг, однако же не скоромитесь и в церковь ходите.

- Эх, Николай Мартиныч, молоденек ты, душенька]..

Знай, дружок, одно: не токмо у христиан, - у жидов, у турок, у язычников которых - у всех искра божия, у всех зажжена любовь в сердце. А любовь, душенька, главное.

Человеку многое не дано знать, и никто не знает... Ой, многое не дано! Недаром святый отец сказал: "Не ищи того, кто не может быть найден, ибо ты не найдешь его.

И откуда бы ты мог почерпнуть познание о нем? От земли? Но она не существовала. От моря? Но и воды не было. От солнца и луны? Но и они не были созданы. От веков? Но прежде веков существовал единородный. Что бог сам в себе, какова его сущность? - вопрошать о сем опасно, а вопрошающему отвечать трудно. Легче малым сосудом исчерпать море, нежели человеческим умом постигнуть неизреченное величие божие". Вот что, дружок, Василием Великим сказано, и это - истина. А святый Григорий Богослов тако мудрствует: "Кто я был? Кто я теперь? И чем я буду? Ни я не знаю сего, ни тот, кто обильнее меня мудростью... Душе моя! Кто ты, откуда и что такое? Кто соделал тебя трупоносицею, кто твердыми узами привязал к жизни, кто заставил непрестанно тяготеть к земле?" Вот, Николай Мартиныч, о чем сумневался святый отец. Стихотворец же Кольцов, тот прямо на это отвечает: "Подсеку ж я крылья дерзкому сомненью, прокляну усилья к тайнам провиденья... Ум наш не шагает мира за границу, - наобум мешает с былью небылицу..."

- Я страсть как люблю сочинения Кольцова, - сказал Николай, - вот и из мещан, а какой дар имел!

Но старик, увлеченный течением своих мыслей, не остановился на том, что сказал Николай о Кольцове, и продолжал:

- Какой был мудрец царь Соломон, возвеличен превыше всех людей, а и тот что возвещает в Экклезиасте:

"Участь сынов человеческих и участь животных - участь одна: как те умирают, так умирают и эти, и одно дыхание у всех, и нет у человека преимущества перед скотом".

И разбирает по ниточке премудрый царь: из-за чего же жить? Вот разобрал и славу, и почести, и богатство, и вино, женский соблазн - все, чем маячит в жизни, и, разобрамши, сказал: "Возненавидел я жизнь, потому что противны стали мне дела, которые делаются под солнцем; ибо все - суета и томление духа!"

Иван Федотыч помолчал, глянул ввысь; на его выцветших глазах проступили слезы, и он сказал растроганным, умиленным голосом:

- Боже! Будь мне защита и покров! Где же ты, господи? Камо скрылся от меня? Почто оставил меня метаться туда и сюда? - И вдруг радостно и счастливо возвысил голос: - АН и не скрылся! АН и не покинул свою тварь!

Арефий, может, и сам не понимает, а припомнил великое слово: бог есть любовь. Ах, медоточивейший, сладчайший, ласковый апостол Христов! Сколь утешительно, душенька, Послание его первое, я и сказать тебе не сумею, он несколько нараспев, по-старчески, дребезжа голосом, проговорил слова апостола Иоанна: "Возлюбленные! Будем любить друг друга, потому что любовь от бога, и всякий любящий рожден от бога и знает бога. Кто не любит, тот не познал бога, потому что бог есть любовь... Бога никогда никто не видел. Если мы любим друг друга, то бог в нас пребывает и любовь его совершенна есть в нас..."