Александр Эртель - Гарденины, их дворня, приверженцы и враги

• Название: Гарденины, их дворня, приверженцы и враги
• Автор: Александр Эртель
• Жанр: История

---

- А подстилки опять мало? - внушительно произнес Капитон Аверьяныч, поковырявши костылем около своих ног.

Онисим Варфоломеич изогнулся до невозможности.

- Кажись, вдосталь, Капитон Аверьяныч... Самолично надсматривал, пролепетал он, заикаясь.

- То-то самолично. Ты бы на овес-то поменьше шептал, а смотрел-то бы поаккуратнее... Самолично!

- Что касающе насчет шептанья, я, то есть, тово, Капитон Аверьяныч... Я к тому теперича, чтобы как-никак посодействовать. Старичок меня научил, Капитон Аверьяныч.

- Чего? Какой такой старичок? Ты, Варфоломеев, юлишь, я замечаю, а дела от тебя ни на грош. Поди сюда.

- То есть, к вам пойти, Капитон Аверьяныч?

- А к кому же? Аль боишься? Эх ты, горе-наездник!

- Зачем же-с? Я, собственно, чтоб не толкнуть вас...

темненько-с... А то я, тово... - и, незаметно перекрестив себя под жилеткой, Онисим Варфоломеич мужественно перешагнул порог.

- Иди сюда. Это что? Подстилка? Хочешь, чтоб обезножела лошадь? Пощупай-ка ногу, - и Капитон Аверьяныч, нагнувшись, с силою поднял за щетку переднюю ногу Кролика. Кролик вырвал ногу и шарахнулся в сторону. Онисим Варфоломеич кубарем вылетел из денника; на нем лица не было, губы его тряслись, Федотка прыснул в руку и с притворным участием прошептал:

- Аль зашиблись, Онисим Варфоломеич?

- Федотка, - сердито сказал Капитон Аверьяныч, - выведи Кролика! Затем он опять поковырял и постучал костылем, перенес через порог свои ноги в несоразмерно больших калошах и зашагал по коридору. Онисим Варфоломеич, изгибаясь и вежливо повиливая поясницей, семенил сзади. Они вышли из коридора в огромные сени, где было еще совсем темно. Но тут Онисим Варфоломеич с опасностью жизни ринулся вперед, хлопнулся всем телом в ворота и стремительно отлетел вместе с ними в сторону. На дворе было совсем светло, и стены конюшен весело и приветливо алели, озаряемые утренним солнцем. Капитон Аверьяныч сощурил глаза, приложил ладонь к козырьку и огляделся; затем отошел к стене и оперся на свой суковатый костыль.

Трепетавший Онисим Варфоломеич привязал ворота, запахнул сюртучок и искательно посмотрел в очки Капитона Аверьяныча. Но тот хранил суровое молчание. В конюшне послышался быстрый топот, раздался звон подков, и на свет вылетел большой караковый жеребец, увлекая на тугом поводу Федотку в красной рубашке и в фартуке. Федотка проехал несколько шагов на подошвах, оправился, закричал свирепым голосом: "Но-о-о ты, леший!" - и, перехватив правою рукой повод около самой морды Кролика, поставил его близ стены. Кролик повел огненным глазом, красиво отделил хвост, фыркнул, вздрогнул, стройно вытянулся и стал как вкопанный. Онисим Варфоломеич тоже встрепенулся, закричал неистово громким голосом и погрозил Кролику. Тот спокойно и немножко презрительно посмотрел на него.

- Не юли, - сказал Капитон Аверьяныч и махнул на Онисима Варфоломеича, как на муху. Кролик отчетливо выделялся на светло-рЪзовой стене конюшни. Это была длинная лошадь с не особенно широкою, но удивительно мускулистою грудью, с прямою шеей, с "подлыжеватыми"

ногами и низко поставленным хвостом. На взгляд неопытного человека она, пожалуй, не была красива. Плечо, например, показалось бы слишком длинным и слишком косым, "бабки" слишком изогнутыми, так называемый "локоть" длинен, "почка" - высока, челюсти - чересчур раздвинуты, "подпруга" очень глубока. Разве признаки высокой породы подкупили бы такого неопытного человека в Кролике: огромные, широко посаженные глаза, тонкая кожа, лоснящаяся, как атлас, выпуклые связки, сухая голова с резко очерченными ноздрями, точно из меди вылитые мускулы. Но знаток и любитель резвых лошадей пришел бы в Одинаковый восторг как от этих признаков "породы", так и от характерных статей, некрасивых на взгляд неопытного человека. Эти некрасивые стати изобличали в Кролике большую резвость и большую силу.

Капитон Аверьяныч не пришел, однако, в восторг.

Он обошел вокруг лошади, внимательно осмотрел ее, пробурчал что-то себе под нос. Лицо его не изменяло высокомерного и недовольного выражения.

- Антик! - сладко пролепетал Онисим Варфоломеич.

Брови Капитона Аверьяныча сдвинулись еще больше.

- Стати на удивленье, призовые! - добавил Онисим Варфоломеич.

Капитон Аверьяныч нагнулся и поднял за щетку правую переднюю ногу. Кролик покосился на него, но стоял смирно в этом неудобном положении.

- Черт! Я говорил: мокрецы заведутся. Смотри, уж разъедать стало.

Онисим Варфоломеич нерешительно наклонился к ноге.

- Настилали, Капитон Аверьяныч, - пробормотал он, - самолично надсматривал.

Капитон Аверьяныч внезапно побагровел, выпустил ногу Кролика и выпрямился во весь свой необыкновенно высокий рост. Быстро подошел он к Федотке, у которого уж побелели и затряслись губы, ткнул его сжатым кулаком прямо в лицо, отчего Федотка судорожно откинул голову, не решаясь, однако, даже на мгновение выпустить повода, и, прошипев сквозь стиснутые зубы: "Ты не мог присмотреть, такой-сякой... веди!" - зашагал к другим конюшням.

Онисим Варфоломеич кинулся было вслед за ним, потом вдруг сообразил что-то, отпрянул назад и побежал вслед за Кроликом, которого уже вводили в денник.

- Как же это, Федотик, а, - торопливо заговорил он конюху, - ты, тово... оплошал, брат, оплошал?!

Федотка снял с Кролика недоуздок, затворил дверь и, отплюнувшись, вытер зубы фартуком: из десен сочилась кровь.

- Аль влетело? - хладнокровно спросил старый конюх Василий, вытирая только что вымытые руки.

- Да я-то чем оплошал? - огрызнулся Федотка, не отвечая Василию. - Всем стлали поровну. Вы бы сами зашли в денник-то, да и поглядели. Тоже наездник называетесь, - к лошади боитесь подойти.

- Эка, эка, что оказал - боитесь! Я, брат, тово... к черту войду, и то не побоюсь. У меня, брат, слово такое есть...

- С Варфоломеичем у нас не шути, - с серьезным видом сказал Василий, вот только бы нам с ним на призы выехать: всех осрамим!

- А что ж ты думаешь, и осрамлю, - сказал Варфоломеич, вынимая и закуривая свою изогнутую трубочку. - Ты, тово, дядя Василий... ты, может, шутишь, а я тебе прямо говорю - осрамлю!

- Какие шутки! На корм шепчешь, в санки садишься - шепчешь... И где это ты научился, голова?

- И осрамлю, - упрямо повторил Онисим Варфоломеич, смутно догадываясь, что дядя Василий смеется над ним, и не зная, обижаться ли ему на эти насмешки или притвориться, будто не замечает. Тем временем Федотка постлал свежей соломы Кролику, другие конюхи вымели коридор, прибрали ведра и меры, заперли наглухо денники, вымыли руки и, подшучивая над зуботычиной, полученной Федоткою, и над трусостью наездника, пошли завтракать в застольную. Онисим Варфоломеич, поплевывая и посасывая трубочку, замкнул ларь с овсом, осмотрел, все ли в порядке, и тоже направился домой. Федотка остался дежурным.

Дядя Василий пошел рядом с наездником.

- Вот теперь Наум Нефедов берет призы; ты думаешь, он спроста берет? говорил Онисим Варфоломеич, поматывая ключом на пальце.

- Где спроста! Тоже, поди, слово какое знает, - соглашался дядя Василий.

- А, то-то, "слово"! Мне вот Микитка-поддужный сказывал: он, говорит, без каверинского колдуна как без рук. Что съездит к нему, то и возьмет приз, что съездит, то и возьмет. Ужели мы не понимаем. Да, все, брат, на слове держится. Вот теперь Капитан Аверьянов на меня нападает... А знай-ка я на него слово, небось бы из гостей у меня не выходил. Где это видано наезднику руки не подает; я тогда, снова-то, протянул ему руку, а он эдак посмотрел и тово... палец! Ей-богу, один палец выставил.

- Ну, это ты не говори, он и барышнику иному только что палец протянет. Человек гордый.

- А почему? Эх, погляжу, погляжу, добуду я на него слово. Ей-богу, добуду. Уж я его обратаю!

- Да, пожалуй, что тебе невозможно без эфтого.

- Уж добуду! Уж вижу, что надо его в хомут ввести!

- Вон Фадей, говорят, приворожил.

- Ну, вот-вот. Что такое Фадей? Так себе, конюшишка... А поди, силу какую взял. Нет, без слова на ихнего брата... - И Онисим Варфоломеич посасывал из своей трубочки, вертел ключом и с шиком отплевывался на добрые две сажени расстояния.

Когда Капитон Аверьяныч бывал в раздраженном состоянии духа, он имел привычку сильно стучать костылем под ногами и мрачным басом напевать себе в бороду: "Коль славен наш господь в Сионе"; тогда туча лежала на его важном лице, и глаза из-за очков метали зловещие искры.

Такое состояние было, однако же, не особенно часто. Еще реже видели Капитона Аверьяныча веселым, когда он бывал шутлив и разговорчив, хоть и отнюдь без потери своего достоинства. Чаще же всего, - и даже, можно сказать, постоянно, - Капитон Аверьяныч был сух, молчалив, сосредоточен, смотрел строго и серьезно и вечно мурлыкал какой-то невразумительный духовный напев, совсем, впрочем, не похожий на "Коль славен". Все население завода, исключая лишь нескольких очень почтенных и очень заслуженных людей, рассчитывало образ своего поведения и свои слова с этими признаками. Когда гудело "Коль славен", тутлучше всего было не попадаться на глаза: за малейший промах, за ничтожнейшую оплошность, за слово, сказанное невпопад, нужно было ожидать всего худшего. Здесь не говорится о зуботычине или об ударе костылем, - на языке гарденинских конюхов того времени не это считалось самым худшим; но случалось, что Капитон Аверьяныч, не преломив своего гнева "домашним способом", произносил одно только грозное слово: "В контору!" А это означало бесповоротный и решительный расчет. Это означало для дворового человека не получать более "мещины", не-получать каждое первое число 3 рубля 33 1/3 копейки, а не то и целых 4 рублей, не получать "поводковых", "праздничных", "по случаю йриезда господ", квартиры в барском флигеле; это означало - ломать хлевушок, продавать корову, клеть, свинью, расставаться с пригретым углом, с соседями, с обществом в застольной, с привычным образом жизни, с обязанностями, унаследованными от отца и деда, и пускаться - куда? - неизвестно. Впрочем, таких поистине трагических случаев было с самой воли всего два или три. Обыкновенно дело кончалось проще - выбитым зубом или синяком под глазами.