Стив Эриксон - Явилось в полночь море

• Название: Явилось в полночь море
• Автор: Стив Эриксон
• Издательство: Эксмо
• Жанр: Современная проза
• Год: 2004
• ISBN: 5-699-05036-1

В полночь 31 января 1999 года две тысячи человек прыгают в море с калифорнийской скалы. В полночь 31 января 999 года тысяча жителей бретонской деревушки сидят в лодках, установленных высоко над землей, и ждут нового всемирного потопа. А человек по имени Жилец составляет Апокалиптический Календарь; он уверен, что новое тысячелетие – эра Хаоса – началось не 1 января 2000 года, а 7 мая 1968 года, и его уверенность заразна. В прихотливом калейдоскопе образов, в водовороте сталкивающихся и разбегающихся персонажей, на пересечении взаимозависимых и сложносочиненных историй любви читателю открываются панк-сцена конца 1970-х и экстремальная порноиндустрия, токийские отели воспоминаний – где в отличие от отелей любви девушки торгуют не своим телом, а воспоминаниями – и утративший реальность, насыщенный кинематографическими символами Лос-Анджелес...

---

– Я не могу родить этого ребенка, – попыталась объяснить ей Луиза.

Мари кивнула. Она забрала у Луизы одежду, а саму ее уложила обратно в постель.

– Вам нужно больше отдыхать, – сказала она, – и время еще есть. На следующей неделе, если вы не передумаете, я поеду с вами в город, и мы найдем какую-нибудь клинику.

И вот через неделю ранним утром на маленьком пароме они переправились через речку туда, где стоял фургон Билли, и за два часа добрались до Сакраменто.

Сидя у входа в кабинет вместе с тремя другими женщинами, всего за минуту до того, как медсестра вызвала ее, Луиза вдруг повернулась к Мари и горестно вскрикнула:

– Я не знаю, что делать!

– Можно еще денек подождать, – сказала Мари, взяв ее за руку, – если вам нужно еще подумать.

– Я не могу родить этого ребенка! – воскликнула Луиза.

Ее крик разнесся по помещению. Одна из женщин продолжала смотреть прямо перед собой, а двух других явно взволновал Луизин крик. Медсестры за столом приготовили каменные лица.

– Я все думаю о тех пяти девушках, – продолжала Луиза возбужденным шепотом, ее не очень волновало, поймет ли ее Мари или кто-нибудь еще. – О тех пяти девушках, я в ответе за них. Пять таких же, как ты, и я приложила руку к случившемуся с ними, и теперь я все время спрашиваю себя, что мне сделать для них? Должна я ради них родить этого ребенка, или я должна пресечь это сейчас же, еще до того, как он станет ребенком? Звук выстрела еще не замолк. Для меня еще не наступил тот момент, о котором ты так много говоришь, в который ты так веришь. У меня еще не было тех волшебных моментов, которые открывают проход через воспоминания и сны. Все, что со мной было, – это выстрел в ночи, такой отдаленный, что я даже не была уверена, выстрел ли это. Когда настанет момент, чтобы я больше не слышала его? Это будет момент, когда я рожу ребенка, или момент, когда я убью его? – Она разъярилась и повысила голос. – Скажи мне, Мари. Раз ты теперь такая святая, так скажи мне. Ты ведь все для себя выяснила, да?

Медсестры уже начали проявлять беспокойство, но Мари оставалась спокойной.

– Почему ты вообще здесь со мной? – спросила Луиза. – Ты что, ненормальная? Почему бы тебе не взять топор, или нож, или шампур для барбекю, или еще что, или ножницы и не воткнуть в меня ночью, когда я сплю, и не убить этого ребенка? Вот что бы я сделала на твоем месте.

«Боже мой», – сказала одна из медсестер, а две другие женщины заплакали.

– Вот что я бы сделала! Вот чего я хочу! – Луиза отодвинулась от Мари, которая смотрела на нее с великой скорбью. – Хватит так смотреть на меня! Хватит смотреть на меня с великой скорбью! Что с тобой?

«У меня истерика», – сказала она себе и, ощутив первое облегчение за много лет, рухнула в объятия Мари.

– Мы сейчас уйдем, – услышала Луиза голос Мари, не зная точно, обращается та к ней или к другим. – Может быть, мы еще вернемся.

Мари помогла ей подняться с дивана в приемной, вывела на улицу, и они сели в фургон.

Полчаса они не разговаривали. Потом Луиза сказала: «Давай вернемся», – и, возможно, она имела в виду: вернемся в клинику. Но когда Мари завела мотор и повела фургон в Давенхолл, Луиза не остановила ее.

После этого Луизе больше ничего не снилось. После этого ей совсем ничего не снилось; следующие шесть месяцев маленький чайнатаун приглушал все танцы мысли, тушил все образы подсознания, как будто в прерывистые часы ночного забытья, во время кратких провалов в статические помехи беспамятства, когда из-за беременности становилось все трудней спать, ее катапультировало за грань цветов и звуков вечности в пустоту, пока внезапно и жестко она не приземлялась на твердую землю сознания.

Ей больше не снились пять девушек из газетной заметки. Ей не снилась Мари из Миннеаполиса на автовокзале. И когда подошла весна, где-то около таинственного четвертого месяца беременности, когда масса ткани и света внутри нее колебалась на грани превращения в человеческое существо, кровь, циркулирующая в теле Луизы и вливающаяся в ее ребенка, не принесла никаких кошмаров, которые возбудили бы иммунную систему ее души: ни матери, ни ребенку ничего не снилось. Через гены и кровь ребенку не передалось снов ни о прошлом матери и отца, ни и о нем самом.

Луиза никому не говорила, что отцом ребенка был Митч. Возможно, Мари подозревала, но никогда не спрашивала. Билли, куда менее чуткий и тактичный, через месяц-два после приезда Луизы делал кое-какие намеки на этот счет, интересуясь, где же отец и знает ли он вообще о своем отцовстве, но Мари осторожно пресекала его расспросы. Луиза лежала под деревьями на берегу острова, глядя на реку; ее живот возвышался над горизонтом, раздувшись и заслоняя видимость. Поскольку в ночном забытьи ребенок ей не снился, она не чувствовала общности с ним и днем, когда не спала. Она не обращалась к нему – внутри нее, не держала в руках кокон своего живота, старалась не думать о нем вообще, даже тогда, когда чувствовала, как он пытается заползти в ее мысли. Она старалась не представлять сына, похожего на Митча, или дочь, похожую на нее саму, или какой-то жуткий сговор между двумя – сына с темными Луизиными волосами или дочь с белокурыми волосами Митча. Когда в начале марта река поднялась от дождей и затопила значительную часть острова, дойдя до главной улицы городишка, Луиза подумала, не зайти ли в воду в поисках чудесного смертоносного потока, который втечет в нее и утопит ребенка, и понесет его по течению, вынесет в дельту, а потом и в море. Через несколько недель, когда наступила весна, этот сезон со всеми его набухшими почками, цветением и буйным ростом казался ей извращением: она тосковала по осени, которая была бы еще более хмурой, еще более похоронно-янтарной, чем та, когда ребенок был зачат.

Но по мере того как ребенок внутри нее рос, а весна перетекала в лето, под небом дельты, которое раскалялось все более и более яркой синевой, единственным, что умирало, была Мари. В начале июля, когда они ехали на автобусе в Сан-Франциско, чтобы родить ребенка там (Билли с похмелья довез их только до остановки в Сакраменто), и Мари смотрела в окно, Луиза сказала то, что уже довольно давно было у нее на уме.

– Мари, – сказала она, и та отвернулась от окна к ней. – Ты не возьмешь этого ребенка?

Мари снова повернулась к окну, и Луиза на мгновение ощутила нечто вроде злобного удовлетворения. «Наконец-то я ее рассердила», – торжествуя, сказала она себе. Но потом Мари проговорила:

– Я не могу, – и таким печальным тоном, какого Луиза еще не слышала.

Презирая себя, как обычно, Луиза поняла, что еще раз, как обычно, недооценила доброту Мари.

– Извини, – горько проговорила она.

– Нет, – прошептала Мари в окно, – это вы извините.

– Боже, – покачала головой Луиза, – с чего это я подумала, что могу попросить тебя об этом? Ты же знаешь, ребенок от Митча. Это ребенок человека, который разбил тебе жизнь.

– Он не разбил мне жизнь, – солгала Мари. – Как вы не понимаете? Этот ребенок достоин всего, потому что это ребенок Митча. – И вот тогда Мари отвернулась от окна к Луизе и сказала: – Я скоро умру.

Первым побуждением, как обычно, было сказать: «Что ты имеешь в виду?» – но Мари произнесла это так спокойно, без всякой жалости к себе, и с такой смиренной торжественностью, наполненной таким неизмеримо глубоким сожалением, что Луиза удержалась от банальной реплики. В одно мгновение пробежав литанию возможных реакций, она одну за другой отвергла их все: «Что ты имеешь в виду?», «Что ты говоришь?», «Ты уверена?», «О, как мне жаль!» – пока не дошла до конца списка:

– Когда?

– Не знаю.

– От чего?

Этого тоже никто не знал. У нее не было ни опухоли, ни новообразований, и на рентгеновских снимках тоже не видно было черного дождя, что разливался по ее телу.

– Анализы крови уже больше года говорят, что дело плохо, – пыталась объяснить Мари, – и я все слабею и слабею.

И Луиза с досадой сказала себе, что это будет одной из тех тихих и подозрительных смертей, когда не знаешь, что тебя убивает, а можешь умереть в любой момент, в следующем месяце или следующем году. И если это подумалось Луизе, то, должно быть, подумалось и Мари – что эта смерть, которую никто не знал, смерть, которую никто не мог найти или назвать, оставила в ней свое семя почти четыре года назад в заброшенном автовокзале, надругавшись над ней в темноте на алтаре ее собственной невинности. Вися на крюке, голая, со связанными руками, Мари шагнула в свет собственной кончины, и взамен, поскольку не заслуживала смерти и поскольку таинственная болезнь могла осквернить ее тело, но не дух, ей была предоставлена небольшая отсрочка.

В Сан-Франциско они поселились в маленьком мотеле на Ван-Нессе, неподалеку от больницы, и с каждым днем Луиза ждала ребенка, как Страшного Суда. Две женщины больше не говорили о Митче, Билли или смерти Мари, они вообще почти не разговаривали, а только ждали, пока на пятую ночь Луиза не проснулась в сладковатой бледно-желтой луже с красными разводами и таившиеся до сих пор схватки не начали налетать шквалом, повторяясь каждые несколько минут. Позже, много времени спустя после рождения дочери, Луизу по-прежнему будет тревожить сон, который она видела непосредственно перед тем, как отошли воды. Во сне она и Мари занимались любовью. Даже в момент пробуждения ее воспоминание об этом было неясным: она не могла вспомнить, что случилось во сне – то ли она первой потянулась к Мари, и, следовательно, это был акт насилия, продолжение того, что погубило Мари в Нью-Йорке, то ли Мари потянулась к ней, и тогда это был акт прощения. Во всяком случае, две женщины обнялись, и цунами амниотических вод смыло их на далекий чуждый берег, где оргазм прорвал пелену у Луизы в матке, и она проснулась от начавшихся родов.