Уильям Фолкнер - Похитители

• Название: Похитители
• Автор: Уильям Фолкнер
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1987

Роман "Похитители" (1962), входит в сагу о Йокнапатофе – вымышленном американском округе, который стал для писателя неиссякаемым источником тем, образов и сюжетов.

---

– Я и сам так подумал, – сказал Нед. – Отведи его в конюшню, – сказал он мне. – Пусть остынет, потом мы его обмоем.

Бутч и тут следил за нами, почти до самого конца. Мы вернулись в конюшню, расседлали Громобоя, Ликург принес ведро и тряпку, и обмыл его, и обтер мешковиной, и только потом поставил в стойло и задал корму, вернее, собрался задать. Потому что Бутч сказал:

– А ну-ка, парень, слетай в дом, принеси кувшин с водой и сахар и поставь на веранду, мы с Красавчиком сварганим себе грогу.

Ликург не сдвинулся с места, пока дядюшка Паршем не сказал:

– Иди, – и он сразу пошел, а за ним и Бун с Бутчем. Дядюшка Паршем стоял в дверях конюшни и смотрел им вслед (то есть вслед Бутчу) – старчески-поджарая, полная драматизма черно-белая фигура: черные брюки, белая рубашка, черное лицо, черная шляпа, под ней белые волосы, и усы, и эспаньолка.

– Начальство, – сказал он. Сказал спокойно, с холодным равнодушным презрением.

– Раз у человека мозгов нет, стоит ему обзавестись бляхой, пусть самой завалящей, она так здорово ударяет ему в башку, что и у других голова кругом идет, – сказал Нед. – Но не бляха главное, а пистолет. Когда этот начальник был маленьким мальчонкой, верно, об одном только и думал – вот бы с пистолетом поцацкаться, только с самого начала знал – как вырастет и заведет себе такую цацку, так ему закон сразу запретит ее в ход пускать. Ну, а теперь-то у него бляха, значит, нечего бояться, что в тюрьму засадят и эту штуку отнимут, и он снова может побыть мальчишкой, хотя уже взрослый дядя. Худо одно, – пистолет так засел в его умишке, что он и подумать не успеет, как прицелится во что-нибудь живое и выстрелит.

Тут вернулся Ликург.

– Они дожидаются тебя, – сказал он мне. – В дрожках.

– Уже вернулись? – спросил я.

– Все время были здесь, – сказал Ликург. – С самого начала. Она все время сидела с тем парнишкой, вас дожидалась. Она говорит, иди к ней.

– Погоди, – сказал Нед. Я остановился: у меня на руке все еще был ездовой носок, и я подумал – он хочет его снять. Но он просто смотрел на меня. – Теперь тебе покоя не будет от людей.

– От каких людей? – спросил я.

– Уже слух прошел. Насчет скачек.

– Кто его распустил?

– А кто всегда слухи распускает? – сказал он. – Для них разносчика не надо, хватит участка в десять миль и пары скаковых лошадей. Откуда, по-твоему, взялся здесь этот начальник? Не унюхал же, как пес, что в четырех пли там в пяти милях белая девушка объявилась? Ну да, я сперва надеялся, а Бун Хогганбек, может, и сейчас надеется, что мы шито-крыто сведем этих лошадей вместе, и устроим скачки, и выиграем или проиграем, а потом я, и ты, и он отправимся то ли домой, то ли куда подальше, чтобы Хозяин Прист не дотянулся. Но теперь уже нет. Теперь люди начнут тебя вопросами донимать. А завтра от них и вовсе отбоя не будет.

– Но скачки мы сможем устроить?

– Теперь должны. Может, с самого начала были должны, с того самого часа, как мы с Буном поняли, что Хозяин на сутки или там на сколько снял руку со своего автомобиля. Но уж теперь-то должны наверняка.

– Что же ты хочешь, чтобы я сделал? – спросил я.

– Ничего не хочу. Я к тому говорю, чтоб ты не удивлялся. У нас теперь одно дело – поставить лошадей на дорожку и показать им, куда скакать, а тебе сидеть на Громобое и делать как я сказал. Ну, иди, а то они начнут вопить, тебя звать.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Нед был прав. То есть насчет того, что слух уже прошел. Когда Эверби сняла у меня с руки носок, ничего страшного я там не увидел. Рука как рука, как у всякого, кого полоснули накануне по сгибу пальцев. Думаю, кровь так больше и не шла, даже когда я днем натягивал поводья, чтобы сладить с Громобоем. Но Эверби думала по-другому. Так что сперва мы заехали к доктору, жившему примерно в миле от этого конца города. Бутч знал доктора и знал, где тот живет, но вот как удалось Эверби уговорить его отвезти нас туда, этого я сказать не могу – то ли пустила в ход попреки, или угрозы, или обещания или просто вела себя как крупная молодая форель, которая до того суетится вокруг форели-дитяти, что не обращает никакого внимания на острый крючок, привязанный к леске, и рыбаку поневоле приходится что-то предпринять самому – ну, хотя бы отделаться от форели-дитяти. А может, не в Эверби было дело, а в пустой фляге, поскольку следующая возможность выпить ожидалась только в паршемской гостинице. Потому что, когда я зашел за дом, мать Ликурга стояла на верхней ступеньке веранды, держа сахарницу и кувшин с водой и тыквенным черпаком, а Бутч с Буном как раз опрокидывали в рот по стаканчику, а Ликург вытаскивал пустую флягу из розового куста, куда ее зашвырнул Бутч.

Так или иначе, Бутч отвез нас к доктору: маленький, когда-то белый домик, маленький дворик, буйно заросший буйно пахнущими пыльными растениями, которые цветут в конце лета и осенью; полуседая толстуха в пенсне, похожая на бывшую учительницу, которая и через пятнадцать лет все еще ненавидит восьмилетних ребятишек, отворила дверь, окинула нас взглядом и (Нед был прав) сказала кому-то в глубине дома: «Эти, которые с рысаком», повернулась и исчезла в недрах дома, а Бутч сразу шагнул за порог, не дожидаясь разрешения, веселый, словно его уже пригласили войти (попробовали бы не пригласить – опять-таки, сам понимаешь, бляха; носить ее или просто быть, как ведомо всем, ее обладателем и при этом войти в чужой дом по-иному значило бы не только предать себя, но и предать целую корпорацию, унизить ее достоинство), говоря:

– Как поживаете, док, у меня для вас пациент, – мужчине (он тоже был бы полуседой, если бы отмыть от табака его неряшливые усы) в белой, как на Неде, но не такой чистой рубашке, и тоже в черном, как у Неда, сюртуке, но с длинным, трехдневной давности яичным подтеком, и вообще вид у него был и дух от него шел такой… но не просто спиртной, во всяком случае, не только спиртной. – Мы с братцем Хогганбеком обождем в гостиной, – сказал Бутч. – Не провожайте, я знаю, где искать бутылку. Насчет дока не беспокойся, – сказал он Буну, – Он до виски, считай, и не дотрагивается, разве когда очень приспичит. Но зато по закону на лечение ему отпускается по одной порции эфирного спирта на каждого пациента, у которого идет кровь или сломана кость. Если у кого пустяковая засохшая царапина, или палец сломан, или, как у этого, шкура малость пропорота, доктор делит с пациентом лечение по-братски: себе – весь спирт, а тому – все остальное. Хо-хо-хо. Сюда.

Так что Бутч с Буном прошли туда, а Эверби и я (ты, наверное, заметил, что никто пока не хватился Отиса. Мы вылезли из дрожек, – они, видимо, принадлежали Бутчу, по крайней мере, он на них разъезжал; у дядюшки Паршема мы замешкались, потому что Бутч пытался уговорить, потом улестить, потом силой принудить Эверби сесть вместе с ним на переднее сиденье, но она расстроила его планы, быстро взобравшись на заднее и держась одной рукой за меня, а другой придерживая Отиса, а тем временем Бун сел впереди вместе с Бутчем, и потом, когда Бутч, а за ним и все мы втиснулись в докторскую прихожую, никто не вспомнил об Отисе), мы вдвоем последовали за доктором в другую комнату, где стоял диван, набитый конским волосом, с грязной подушкой и ватным одеялом, и столик с вертящейся столешницей, уставленный пузырьками, и еще больше пузырьков толпилось на каминной доске, а в камине с зимы, с последней топки, так и не выгребли золу, и в одном углу комнаты стояли умывальник с тазом и кувшином и до сих пор не вылитый ночной горшок, а в другом был прислонен дробовик, и если бы мама была тут, она не допустила бы, чтобы его ногти коснулись любой родственной ей царапины, а тем более – такого пореза. Очевидно, Эверби думала так же, она сказала:

– Я сама развяжу, – и развязала.

Я сказал, что рука не болит. Доктор осмотрел мою ладонь сквозь очки в металлической оправе.

– Чем вы ее смазали? – спросил он. Эверби объяснила. Теперь-то я знаю – чем. Доктор посмотрел на нее: – Как это оказалось у вас под рукой? – Потом приподнял за уголок очки и снова посмотрел на нее и сказал: – Ах вот что. – Потом сказал: – Так, так, – потом снова опустил очки и со вздохом – да, именно со вздохом – сказал: – Я уже тридцать пять лет как не был в Мемфисе. – Постоял с минуту и, говорю тебе, со вздохом сказал: – Да, тридцать пять лет. – И еще: – На вашем месте я бы ничего с ней не делал. Забинтуйте, и все.

Да, Эверби – совсем как мама: хотя достал бинт он, забинтовала мне руку она сама.

– Это ты завтра будешь жокеем? – спросил он.

– Да, – ответила Эверби.

– Обгони-ка наконец чертову Линскомову лошадь.

– Постараемся, – сказала Эверби. – Сколько мы вам должны?

– Нисколько, – сказал он. – Вы ее уже залечили. Лучше обгоните чертову Линскомову лошадь.

– Я хочу вам заплатить за то, что вы посмотрели руку, – сказала Эверби. – Сказали, что она в порядке.

– Не надо, – сказал он. Он посмотрел на нее своими старческими глазами, увеличенными стеклами очков, но взгляд был расплывчатый, несосредоточенный, его было не собрать, как не собрать разбитое яйцо, так что начинало казаться, что он не способен воспринять, запечатлеть предметы, столь приближенные во времени, как я и Эверби.