Владимир Кораблинов - Жизнь Никитина

• Название: Жизнь Никитина
• Автор: Владимир Кораблинов
• Издательство: Центрально-Черноземное книжное издательство
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1976

Владимир Александрович Кораблинов (1906—1989) известен читателям как патриот своего Воронежского края. Не случаен тот факт, что почти все написанное им – романы, повести, рассказы, стихи – обращено к событиям, произошедшим на воронежской земле. Однако это не узко краеведческая литература. События, описываемые в его произведениях, характерны для всей России, нашей великой Родины.

Романы «Жизнь Кольцова» и «Жизнь Никитина» также рассказывают о людях, которыми гордится каждый русский человек. Они – о жизни и вдохновенном творчестве замечательных народных поэтов, наших земляков А. В. Кольцова и И. С. Никитина.

---

Но цены!

Цены такие запрашивали, что страшно делалось.

Полюбовавшись замечательными предметами, направлялся к Дюссо и кушал слоеный пирожок.

Затем еще гулял немного, пялил глаза на достопримечательности; Фальконетов монумент, златокрылые грифоны на мостике через канал, адмиралтейский шпиц с корабликом.

Затем близились мокрые петербургские сумерки, наступала пора обедать. День венчался разговором в уютном кабинете Николая Иваныча: о стычке студента Рашевского с полицией; о найденном в царскосельском дворце замурованном женском скелете; о двадцать пятом нумере «Колокола», где затронуты лица сановные и даже высокопоставленные.

– Так их, голубчиков! – Иван Алексеич потирал руки. – С песочком, с песочком!

В ноябре было получено письмо от Ивана Савича с просьбой хлопотать о займе.

«С замиранием сердца жду вашего ответа, – писал Никитин. – Поскорее: да или нет. Если нет, – видно, мне суждено задохнуться в окружающей меня атмосфере, без радостей для себя, без пользы для других».

– Ну-с? – спросил Второв, прочитав вслух письмо.

– Ни в коем случае! – замахал руками Придорогин. – Книжная лавка погубит в нем поэта… Нет, нет, я не могу этого допустить!

– Но что же мы все-таки напишем бедному Ивану Савичу? – задумался Второв. – Я представляю себе его состояние.

– Милочка, Николай Иваныч! Не будем спешить с ответом, он сам одумается… Ах, Савка, Савка! Ах, непутевый! Я, брат, слишком люблю тебя, чтобы… чтобы…

Ухватившись за голову, бегал по комнате, хрипел, задыхался.

– Успокойтесь, мой друг, – сказал Второв. – Может быть, вы и правы. Может быть, действительно лучше подождать.

И Иван Алексеич успокоился.

Продолжал лениво заниматься сенатскими делами, а большей частью гулял, развлекался. Большая комета, появившаяся над Петербургом, собирала вечерами толпы зевак. Хвостатое небесное чудище мертво, зловеще сияло над великолепным городом, возбуждая тревожные пересуды. Иван Алексеич подолгу толкался среди любопытствующих, глазел на комету. Двенадцатипудовые часы его уже не прельщали. В одном из магазинов он увидел попугая, говорящего по-французски: «бонжур» и «бонсуар». Диковинная горластая птица вытеснила все остальное.

А чуть погодя он увлекся африканским мулатом – актером Ольриджем и говорил только о нем. Вулканическая страсть Отелло-Ольриджа затмила и попугая. Он стал пропадать в театре.

Из далекого Воронежа неслись крики о помощи.

Одно за другим приходили письма Никитина. В них были отчаяние и боль.

«Будь я в Петербурге, – писал Иван Савич, – ей-ей стал бы на колени перед Васильем Александрычем!»

Никитин с его «мещанской гордостью» на коленях пред Кокоревым! Эти слова поразили Николая Иваныча. Он показал письмо Придорогину. Тот рассеянно пробежал глазами по строчкам, воскликнул: «Ну, Савка! Ведь вот втемяшилось человеку!» Но как-то без обычного огня воскликнул. Вертелся перед зеркалом, завязывал галстук, примеривал новый фрак, он спешил в театр: давали «Шейлока», где, как говорили, знаменитый мулат был бесподобен.

Проводив Придорогина, Николай Иваныч оделся и поехал в кокоревский особняк.

Спустя два часа он уже писал Ивану Савичу об удачном исходе своего визита: Кокорев легко и, как показалось Второву, с удовольствием давал взаймы Никитину три тысячи.

И вот все тяготы остались позади. Трудное восхождение Ивана Савича приближалось к концу.

Ярко, весело горели березовые дрова, потрескивали, стреляли охапками жарких искр.

Не зажигая свечи, Никитин сидел у распахнутой настежь печной дверцы – и не мог согреться. Подкрадывалась болезнь, грозила уложить надолго.

В такое-то время!

Ждал месяцы, да что месяцы – годы. Осталось ждать часы, может быть, даже минуты: обоз с книжным товаром должен прибыть вот-вот.

Третьего дня веротился Курбатов. Два месяца, проведенные им в поездке за покупкою книг, показались Никитину чуть ли не двумя годами.

За это время было снято приличное помещение в месте людном и бойком («на Дворянской улице, в доме покойного часового мастера Соколова», – сообщал Никитин в письме к Николаю Иванычу), заново побелены потолки и покрашены стены, заказаны полки для книг и мебель; отпечатано уведомление для господ читателей об открытии магазина и читального кабинета. Написана вывеска: «Книжный магазин И. С. Никитина».

Она мрачноватой показалась сперва, а потом – ничего. Не кунсткамера, в конце концов, не балаган, чтобы крикливо пялиться на прохожих.

Тут строгость уместна.

Вон она – стоит в комнате, прислоненная к дивану, тускло поблескивает золотом. Иван Савич не спешит водружать ее над входом в магазин: вот придет товар, тогда…

Да, так – Курбатов.

Он прискакал близко к вечеру, веселый, шумный, кажется, слегка навеселе.

Пил чай и беспорядочно, перескакивая с одного на другое, рассказывал о своих похождениях.

Ловкие питерские книгопродавцы, разумеется, пытались всучить ему дрянь, заваль, да не на таковского напали. Слава богу, он человек образованный, его не так-то легко провести, не беспокойтесь, господа!

«Ох, – вздыхал Иван Савич, – образован-то ты образован, а чуть ли не обошли тебя господа Исаковы да Сеньковские…»

– На тысячу двести целковых одних французских книг закупил! – хвастался Курбатов. – Каково? Утрем нос Гарденину-то!

На тыщу двести! С ума спятил…

– А когда же, – спросил Никитин, – обоз прибудет?

– Нынче у нас что? – Курбатов озабоченно нахмурился. – Пятнадцатое? Числа семнадцатого ждать надо.

Возле пылающей печки Иван Савич ждал.

Весело потрескивали дрова.

Кукушка прокуковала двенадцать раз, – наступило восемнадцатое февраля.

Неслышно ступая, в толстых шерстяных чулках вошел Савва. Рядом с сыном молча примостился возле печки, пошуровал кочергой в червонном золоте крупного жара.

Рухнули, рассыпались златые горы.

– Скажи пожалуйста, – зябко крякнул старик, – февраль месяц на дворе, день прибавился, а морозяка – будьте здоровы… Чего не спишь-то?

Никитин сказал:

– Да не спится что-то.

– Вот, брат, и мне так-то.

Второй месяц Савва воздерживался, капли в рот не брал. «Новое дело почуял, знакомые метаморфозы, – отметил про себя Никитин. – Надолго ли?»

– Да-а, брат Иван Савич, – продолжал отец, – стали и мы с тобой, к примеру, купцами. Это я одобряю.

Никитин промолчал. Нехорошее чувство шевельнулось: «Ну, чего пустословить! Одобряю… Ох батенька!»

– Тут, к примеру, дело надо умненько повести, – зудел Савва, – торговля – одно слово. Оно хошь и книги, товар, значится, умственный, а все едино, как сказать, – товар. Что книги, что шерсть, к примеру… Ай не так говорю?

«И этот туда же, – с досадой подумал Никитин. – Придорогин ему, что ли, нашептал?»

– А сочинять, конешно, почему не сочинять… И от сочиненья какая-никакая копейка перепадет…

«Господи! Да замолчите же! За-мол-чи-те!!»

Ивану Савичу показалось, что он закричал. Нет, он ни звука не уронил, это внутри в нем безмолвна все вскрикнуло.

И если б хоть минута еще, одно бы еще Саввино слово – и не удержался, наверно, кинулся бы в крик, в отчаянные, злые рыдаиия. Но громко заскрипели, зарычали отворяемые ворота, полозья завизжали по морозному снегу. И – стук в окно, и говор на дворе, и заспанный голос Митрича:

– Эй, слышь, Савич! Товар с Питеру пришел… Примай!

Из тетради Ардальона Девицкого

Что ж медлить? Уж ко мне заходят

Нетерпеливые чтецы.

А. Пушкин.

Как-то раз, еще при первых посещениях мною вечеров г. Второва, им была высказана мысль, что каждый человек, на глазах которого произошло какое-либо событие, выходящее за пределы обычного течения жизни, должен взяться за перо и наиподробнейшим образом, правдиво и добросовестно описать таковое событие.

Эта мысль показалась мне так замечательна, что я тогда же обратил ее в действие и описал событие, достойное, как я думал, запечатления его в виде очерка. Таким событием явился бунт в сельце Тишанке и его усмирение.

Вернувшись с летних вакаций, я представил свой труд на суждение второвским друзьям. Рукоделье мое, разумеется, было далеко не безупречно, но моя молодость и самый порыв к сочинительству как бы извиняли несовершенство робкой попытки; очерк мой был одобрен, и я получил незаслуженные похвалы от лиц серьезных и уважаемых, среди которых был и горячо любимый мною поэт наш Иван Савич Никитин.

До этого мы уже не раз встречались на еженедельных собраниях у г. Второва, но Иван Савич мало, как мне казалось, обращал на меня внимания. Когда же, робея и заикаясь, прочел я несчастный свой рассказ о горбатом охотнике, он подсел ко мне и стал расспрашивать – кто мои родители, где я учусь и пр.

Узнав, что я студент первого курса семинарии, или риторист, как нас называли, он вспомнил свои семинарские годы, семинарских профессоров и, как многие из последних еще профессорствовали, – разговор наш сделался оживленным, робость моя испарилась.