Владимир Краковский - ДЕНЬ ТВОРЕНИЯ

• Название: ДЕНЬ ТВОРЕНИЯ
• Автор: Владимир Краковский
• Жанр: Научная Фантастика

РОМАН

МОСКВА

СОВЕТСКИЙ ПИСАТЕЛЬ

1983

Владимир Краковский известен как автор повестей «Письма Саши Бунина», «Три окурка у горизонта», «Лето текущего года», «Какая у вас улыбка!» и многих рассказов. Они печатались в журналах «Юность», «Звезда», «Костер», выходили отдельными изданиями у нас в стране и за рубежом, по ним ставились кинофильмы и радиоспектакли.

Новый роман «День творения» – история жизни великого, по замыслу автора, ученого, его удач, озарений, поражений на пути к открытию.

Художник Евгений АДАМОВ

4702010200-187

К --- 55-83

083(02)-83

© Издательство «Советский писатель». 1983 г.

---

«Юрасик, – говорит Верещагин. – Нет, Геннадий, лучше ты…- взгляды операторов остаются без спасательного круга и беспомощно барахтаются: Верещагин убрал ладонь. – Лучше ты, Геннадий, – говорит он, – сходишь». – «Куда я схожу? – спрашивает Геннадий. Сначала он откашливается, а потом произносит эти слова: – «Куда я схожу?» – «На почту, – объясняет Верещагин. – Ты пошлешь телеграмму, причем немедленно, как это говорится… ага! чтоб одна нога была там, другая здесь. Или наоборот? Одним словом, ты помчишься на почту во весь дух… Что же ты стоишь?» – «Какую телеграмму?»- спрашивает Геннадий, в глазах у него растерянность, а в голосе – хрипота того рода, какая бывает у людей, когда они напуганы, смущены, не уверены в себе или лгут, – впрочем, все это одно и то же. «Ах, да! Я забыл дать тебе текст, – говорит Верещагин и смеется – заливисто, хотя и очень тихо, редчайшее сочетание, мало кому из людей приходилось слышать, чтоб кто-то смеялся так заливисто и вместе с тем так тихо, – этим операторам, можно сказать, повезло в жизни. – Я забыл дать тебе текст», – повторяет Верещагин, отсмеявшись.

И лезет в карман – все понимают: за авторучкой, за чем же еще? – ведь дело срочное, отлагательства не терпит, нужно побыстрее составить текст телеграммы, – одна нога здесь, другая там… – но вместо авторучки Верещагин вынимает из кармана мундштук и, что удивительно, ужасно рад тому, что это мундштук, а не авторучка, хотя, ясное дело, хотел достать авторучку; он радуется мундштуку, как подарку судьбы, и снова смеется редко слышимым тихим заливистым смехом, после чего решительно лезет в другой карман – тут уж все готовы отдать свои головы на отсечение, что теперь-то будет вынута авторучка; все думают так: он вспомнил, где у него лежит авторучка, и поэтому сунул вторую руку в карман так решительно. Но Верещагин вынимает пачку папирос, – от неожиданности у всех дух захватывает, как в цирке на выступлении ловкого иллюзиониста, талантливого мастера своего дела, тем более что, оказывается, Верещагин и не думал искать авторучку, у него на лице написано, что ему на эту авторучку плевать с высочайшей в мире колокольни, например с колокольни храма святого Петра в Риме, которая, кстати, и есть высочайшая, он ловко вставляет в мундштук папиросу, а сам мундштук – в рот, снова лезет в карман – теперь уж сомнений нет ни у кого, дело ясное: он полез за спичками, однако Верещагин извлекает из кармана авторучку, оскаленно озираясь – в зубах мундштук! – он грозно спрашивает: «Куда подевалась бумага?» На столе перед ним высокая пачка чистых листов, – уж коль он так быстро мундштук и папиросы с авторучкой отыскал, то мог бы, конечно, и бумагу обнаружить самостоятельно, увидеть ее на столе такому ловкому человеку- простой пустяк, но он спрашивает, ощерясь: «Куда подевалась бумага?»- и листок ему дают; кажется, Ия дает.

«Так, – говорит Верещагин и садится за стол. – Значит, текст телеграммы будет такой…» После этих слов он вскакивает и начинает снова рыться в карманах, теперь все догадываются, что текст телеграммы у Верещагина набросан заранее и он ищет бумажку с этим текстом, все карманы перерыл, никак не находится бумажка, Верещагин приходит в злое возбуждение и громко кричит- но не о бумажке, а: «Где спички?» Никто ему их не подает и даже не ищет, потому что на всех от такого поворота дела нападает столбняк и оцепенение.

Первой приходит в себя Альвина. «Дай спички, у тебя же есть», – говорит она Юрасику и смотрит на него сердитым, совсем не любящим взглядом: разве она может любить мужчину, когда вокруг такое творится?

Но у Юрасика, с трудом выходящего из столбняка и оцепенения, такие замедленные движения, что, когда он наконец достает спички и протягивает их Верещагину, тот даже не замечает этого – он сидит за столом, в зубах мундштук с незажженной папиросой, и пишет текст телеграммы печатными буквами.

«Вот! – говорит он спустя минуту. – Я написал печатными буквами, – и зачитывает текст телеграммы вслух: – «Срочно вылетай институт чрезвычайные события создан кристалл значение переоценить трудно да что там невозможно Верещагин». Здесь и адрес написан, – объясняет он Геннадию и опускает руку в карман, бормоча: – Сейчас дам деньги на телеграмму – срочную, обязательно срочную! – но вынимает коробку спичек и, прикурив, с наслаждением разваливается на стуле. – А? – говорит он. – А?»

Он раз тридцать повторяет это «А?», а может, и тридцать два, никто, к сожалению, не считал и ни один биограф теперь установить истину не сумеет, но мне хочется думать, что именно тридцать два – ровно столько раз, сколько в русском языке букв, из которых создаются все стихи, романы, ругательства и речи, какие только могут быть; подобные совпадения – в характере Верещагина; пожалуй, так оно и было: тридцать два раза произнес Верещагин звук «А», как бы конспективно продекламировал все стихи, романы, ругательства и речи с помощью одного-единственного звука, поставив таким образом беспримерный рекорд, который никто побить не сможет, отчего пришел, естественно, в крайне веселое расположение духа. «А? – говорит он в тридцать третий раз, слишком уже. – Ну, как вам все это нравится?»

Геннадий в ответ кивает, хрустнув шеей, Ия громко сглатывает, Альвина шумно хлопает наклеенными ресницами, а Юрасик краснеет так, что начинает сочиться кровью уже заживший порез от бритья на щеке.

«Лично мне – очень! – говорит Верещагин. Он ослепительно красив в своем восторге и держит мундштук с папиросой как бокал с шампанским: чуть на отлете с двумя пальцами. – Быть нам теперь в классе «ню».

Геннадий, Ия, Альвина и Юрасик опускают глаза. На Верещагина не решаются смотреть, как на японского императора.

Верещагин по-своему толкует поведение окружающих, он бормочет: «Ах, да, понимаю, вы ждете текст телеграммы. Это действительно очень срочно, будьте добры», – и вручает Геннадию листок, а также деньги, после чего встает и уходит на улицу, ни на кого больше не посмотрев.

«Что делать? Отправлять?»- спрашивает Геннадий.

«Отправляй, – отвечают остальные. – То, что случилось с товарищем Верещагиным, очень серьезно. Пусть директор приезжает. Отдохнет в другой раз».

183

А вот и притча. Идут туристы по Аравийской пустыне и вдруг видят: лежит на песке гранитная плита, обработанная резцом древнего мастера. Туристы окружают ее и кто что – одни восхищаются: «Ах, какая красота! Как замечательно владели древние искусством орнамента!», другие, наоборот, пожимают плечами: «Никакой особой красоты нет, довольно примитивный орнамент, у нынешних художников мастерство гораздо выше». Тут подходит еще один – ученый, специалист по древним вымершим культурам. Посмотрел и говорит: «Никакой это не орнамент, а шумерская надпись. И гласит она: «Эх, какие вы все дураки!»

Мораль этой притчи такая: не ищи красоту там, где есть смысл.

184

Верещагин вышел из института четким шагом. Казалось ему: держит он в руках гладкое толстое тело древка, а над головой развевается алый стяг. Он даже собрался было исполнить Гимн Межгалактического Конгресса, но не смог вспомнить начало. А с середины петь не захотел.

У входа в институт стоял парень. «Я так и знал, что вы когда-нибудь выйдете, – сказал он. – У меня уже началась свадьба. Я прибежал за вами».

Верещагин прислонил древко к плечу, чтоб легче было держать. «Какая свадьба?»- спросил он. «А та, – ответил парень. – Вы мне растолковали, и я понял. Раньше я думал, что у меня просто девушка, как у всех – и все. Она, понимаете, мне снилась, а я, дурак, думал, что это физиология».

Родители, сказал он, были против такой спешки, им хотелось, чтоб все как у людей, то есть сначала зарегистрироваться в загсе, но он не согласился ждать и быстро уломал, причем всех четверых сразу – и своих, и невестиных – «Не было еще случая, чтоб я кого-нибудь не уломал, если захотел», – сообщил он Верещагину с гордостью; впрочем, признался, уламывать сразу четверых ему еще не приходилось, однако – опять с гордостью – и с этой задачей он справился легко.

Теперь он уламывал Верещагина – с уверенностью опытного уламывателя: «Свадьба без вас – это не свадьба, потому что она благодаря вам».

«Пошли!» – сказал Верещагин, и на душе у него стало совсем хорошо – его и уламывать-то не надо было, единственное, чего ему недоставало сейчас для полноты счастья, так это именно свадьбы, и вот, пожалуйста, – как все хорошо складывается.

«Пошли», – сказал он и вскинул над головой алый флаг.

Так они и двигались по улице – Верещагин с флагом и парень, презревший физиологию. «А долго идти?» – спросил Верещагин, хотя ему было все равно, он и час, и два, и три мог бы прошагать, он и сутки пер бы навстречу этой свадьбе, хотя, конечно, нелегко знаменосцу – и древко массивное, и алое полотнище, плещущее на ветру, из толстого натурального шелка, получаемого путем обкрадывания маленьких желтеньких гусениц, называемых, в виде компенсации за грабеж, довольно красиво, по-латыни: Платисамия цекропия – рвется из рук.