Владимир Краковский - ДЕНЬ ТВОРЕНИЯ

• Название: ДЕНЬ ТВОРЕНИЯ
• Автор: Владимир Краковский
• Жанр: Научная Фантастика

РОМАН

МОСКВА

СОВЕТСКИЙ ПИСАТЕЛЬ

1983

Владимир Краковский известен как автор повестей «Письма Саши Бунина», «Три окурка у горизонта», «Лето текущего года», «Какая у вас улыбка!» и многих рассказов. Они печатались в журналах «Юность», «Звезда», «Костер», выходили отдельными изданиями у нас в стране и за рубежом, по ним ставились кинофильмы и радиоспектакли.

Новый роман «День творения» – история жизни великого, по замыслу автора, ученого, его удач, озарений, поражений на пути к открытию.

Художник Евгений АДАМОВ

4702010200-187

К --- 55-83

083(02)-83

© Издательство «Советский писатель». 1983 г.

---

Конечно, отвечает Верещагин, в основе всего лежит физиология, но мало ли что лежит в основе – в основе дома, например, лежит фундамент, но никто из жильцов не говорит же, что живет в фундаменте; так и любовь – совсем не физиология, хотя в основе ее лежит именно эта наука, по которой у парня была тройка – совсем непонятно, почему, будучи троечником, он так за эту физиологию цепляется.

Высказавшись подобным образом, Верещагин достает из кармана свой красивый мундштук, вставляет в него папиросу, но парень не замечает, какой у Верещагина красивый мундштук, он ждет продолжения разговора, а Верещагину хотелось бы, чтоб он спросил: «Где вы взяли такой красивый мундштук?» – и тогда Верещагин ответил бы: «Сам сделал».

Огорченный равнодушием парня к красоте мундштука, Верещагин сердито произносит: «Конечно, все начинается с физиологии – очень просто: самец ищет самку, чтоб продлить свой род», но с этим парнем нельзя объясняться такими общими категориями, он тут же мрачнеет и говорит: «Ничего я не хочу продлевать», на что сбитый с мысли Верещагин свирепо кричит: «Ну и правильно! Ну и не надо! А чего тебе продлевать? Тебе же совершенно нечего продлевать! Ты дикарь, с тобой даже отвлеченно разговаривать невозможно, ты троглодит, нет, я не буду объяснять тебе, что такое троглодит (это парень спрашивает: «Что такое троглодит?»), – мне некогда».

Прокричав: «Мне некогда!», Верещагин усаживается на скамейке поудобнее – никуда он, в общем-то, не торопится, времени у него хоть отбавляй: Кристалл создается, мгновенья исправно бегут в вечность – Верещагин смотрит на часы, чтоб убедиться, действительно ли бегут мгновенья, – да, точно, бегут: секундная стрелка старается изо всех сил, посылая золотые мгновения – блики именно в вечность, Верещагин удовлетворен, но в душе все же беспокойство: не сходить ли в цех, береженого бог бережет… Он зажмуривается и представляет! как мчится в пустом троллейбусе, сбегает в подвал института и видит вырванную взрывом дверь: всему конец Акт Творения не удался, на полу лежат операторы: Альвина и Юрасик – эти валетом, а Ия и Геннадий – в противоположных углах цеха, у Ии печальное лицо, глаза закрыты, так что хорошо видны ее красивые длинные ресницы, а у Геннадия, наоборот, один глаз приоткрыт, будто хочет посмотреть, какое впечатление на Верещагина производит вся эта эффектная картина. «Ерунда, – говорит себе Верещагин, – если бы печь взорвалась, я бы отсюда услышал, она бы так взорвалась, что этот парень улетел бы вместе со своей физиологией черт знает куда, и я бы тоже – к звездам, на седьмое небо».

Значит, все в порядке, решает он, печь не взорвалась, Кристалл внутри ее растет – от этой мысли, от сознания того, что с каждой секундой Кристалл вызревает все больше и больше, наливается тугим соком, из усилия души превращаясь в вещь, – от этой мысли Верещагин снова начинает ощущать в ладонях теплые ласковые мгновения, а в груди становится совсем горячо, он смеется тихим счастливым смехом, открывает глаза и видит, что парень смотрит на него испуганно.

«Ты не бойся, – успокаивает его Верещагин. – Давай разговаривать дальше». – «Давайте», – соглашается парень, и тогда Верещагин, ласково поглаживая приплывающие в ладони мгновения, начинает говорить о том, что ни одному человеку не должно быть безразлично, с кем продлевать свой род; о художнике, который охотно смешивает зеленую краску с желтой, чтоб получить чудесный оливковый цвет, но никогда не смешает эту зеленую с коричневой, например, потому что знает: получится просто грязь, он никогда не мазнет на зеленое коричневым, он, скорее, руку себе отрубит. «А вы, – закричал Верещагин голосом певца, который пробивал лбом стену, не пробил и после этого сердито запел обиженным голосом, потирая шишку – есть у Верещагина такая песня, ее очень xopoшо исполняет на турецком языке замечательный певец, лучший заочный друг Верещагина, и вот он закричал на парня сердитым и обиженным голосом этого своего лучшего друга. – А вы, – закричал он, – мешаете свои прекрасные гены, не слушаясь законов гармонии, вы женитесь на первой так себе девушке, вы спите с женщиной, с которой должно спать другому, оттого так много рождается гнусных людей с грязным пятном вместо души, вы не слушаетесь инстинктов, которые вам подсказывают: не смешивай свои гены с этой, выйдет грязное пятно, с ней лучше пусть вон тот тип смешается, у них получится красота, а тебе нужно вот с этой, твое зеленое с ее голубым, беги за нею на край света, – голос инстинкта и есть любовь, ей нужно подчиняться и бежать за кем следует, но нет, вы ленивы и предпочитаете тех, кто ближе, вы нетерпеливы и пожираете ту пищу, возле которой застиг вас ваш голод, вы потом страдаете желудком, но говорите: «Зато я сыт», вы рождаете паршивых детей, но говорите: «Зато у меня семья», вы говорите: «Все физиология», – и тискаетесь в подъездах – год, два, три, а потом: «Пора взяться за ум», – говорите и женитесь на девушке, которая ближе других стояла к вам в танцевальном зале, вы плодите грязные пятна, и вот – вырождается род человеческий, потому что вы говорите: «Любви нет, одна физиология».

Верещагин заканчивает свою речь. «Ух ты!» – говорит сильно потрясенный парень. Он смотрит на Верещагина с огромным щенячьим вниманием, не перебивает, вот только «Ух ты!» сказал и уж теперь, конечно, совсем не способен заметить красоту мундштука, которым Верещагин специально вертит перед его носом в большой надежде.

«В какой книжке об этом можно прочитать? – спрашивает он, когда Верещагин разочарованно встает и прячет в карман мундштук. – Я бы такую книжку купил».

«Ишь читатель нашелся! – говорит недовольный Верещагин и идет к остановившемуся пустому троллейбусу. – Прощай, парень. До свидания».

«До свидания, – отвечает парень. – С вами разговаривать, много почерпнешь. А с той девушкой вы уже не встречаетесь? Гены не подошли, да?»

«Еще как подошли, – говорит Верещагин и вздыхает – глубоко и искренне. Он уже стоит на подножке троллейбуса. – Только она меня бросила, парень. – Он снова вздыхает, уже менее натурально. – Во как вышло. Здорово, да? Пока».

«Пока, – кивает парень, но не уходит, наоборот, приближается к троллейбусу вплотную, почти влазит в него, глаза у него удивленные – надо же, как близко к сердцу принял верещагинскую речь. – Это почему же – бросила? – спрашивает он. – Ваши, значит, гены к ее подошли, а ее к вашим – нет? Разве так бывает?»

«У матери ее не подошли гены, – объясняет Верещагин. Он уже внутри троллейбуса и разговаривает с парнем высунув наружу голову. – Матерям, знаешь, наплевать на дочкины гены. Им лишь бы порядок был. Зять почему-то всегда интересует их больше, чем внуки».

Он едва успевает убрать голову – гильотина троллейбусных дверей смыкается. Поехали.

Большую муху, которая уцепилась в тамбурное стекло, другой раздавил бы или, по крайней мере, согнал – ни для чего, просто чтоб утвердить свое право сильнейшего на этом участке пространства, а Верещагин – нет. Он смотрит на муху дружески, почти с любовью и несколько вопросительно, как бы ожидая каких-то разъяснений. Но муха не чувствует себя обязанной исповедоваться перед Верещагиным. Она вообще никому и ничем не обязана, и ей никто ничем не обязан – она на редкость свободна. Она даже не вздрагивает крылышками, когда троллейбус трогается, не испытывает ни волнения, ни тревоги, хотя уезжает из родных мест навсегда. На какой-то остановке она вылетит и будет жить вдали от своих братьев и сестер, не замечая их отсутствия, не обнаружив перемены, ностальгия ее не замучит, привязанностей у нее нет, воспоминаний тоже – эх, до чего же свободная муха!

Дружеская симпатия к ней сменяется у Верещагина неприязненным чувством, он уже не любит муху; может быть, отчасти из зависти к ее свободе, даже замахивается – и не убивает, конечно, но все-таки сгоняет, – теперь стекло совершенно свободно от чьего-либо присутствия и сквозь него можно беспрепятственно смотреть, – Верещагин смотрит и видит: тот самый, только что оставленный парень мчится вдогонку за троллейбусом. Он скачет по асфальту, делает Верещагину знаки – то правой, то левой рукой, и не отстает. Троллейбус набирает скорость, парень тоже набирает. Он бежит даже чуть быстрее троллейбуса, он даже приближается, у него даже хватает сил что-то кричать Верещагину – какой здоровый парень! – но что он кричит? Верещагин показывает пальцами на свои уши, отрицательно мотает головой в том смысле, что не слышит, и тогда парень еще прибавляет ходу, – удивительно, сколько у него резервов! «Ну и резервов у тебя!» – говорит Верещагин вслух.

Никто не слышит. Троллейбус пустой.

А водитель, будто заметил, что за ним гонятся, будто испугался – жмет на газ изо всех сил, троллейбус внезапно ускоряет ход так, будто срывается с места, но и парень, недаром Верещагин хвалил его резервы, тоже как бы с места срывается, он, видать, могучей породы, только теперь не кричит, не машет руками, голову наклонил, чтоб лучше рассекать воздух, и – не отстает, не отстает, даже приближается.