Владимир Краковский - ДЕНЬ ТВОРЕНИЯ

• Название: ДЕНЬ ТВОРЕНИЯ
• Автор: Владимир Краковский
• Жанр: Научная Фантастика

РОМАН

МОСКВА

СОВЕТСКИЙ ПИСАТЕЛЬ

1983

Владимир Краковский известен как автор повестей «Письма Саши Бунина», «Три окурка у горизонта», «Лето текущего года», «Какая у вас улыбка!» и многих рассказов. Они печатались в журналах «Юность», «Звезда», «Костер», выходили отдельными изданиями у нас в стране и за рубежом, по ним ставились кинофильмы и радиоспектакли.

Новый роман «День творения» – история жизни великого, по замыслу автора, ученого, его удач, озарений, поражений на пути к открытию.

Художник Евгений АДАМОВ

4702010200-187

К --- 55-83

083(02)-83

© Издательство «Советский писатель». 1983 г.

---

Он распахивает черную кожаную дверь, и Верещагин сразу же видит маленькое креслице, стоящее у массивного коричневого письменного стола. То, что креслице – японское, понял бы даже не осведомленный в науке и технике человек, потому что оно было характерного желто-оранжевого цвета, как лимон, апельсин или еще какой-нибудь заморский фрукт, и полыхало оно возле коричневого стола, как костер, в который насыпали соли.

Главный инженер не дает Верещагину подойти к креслицу вплотную, он только издали показывает и говорит: «Директор забрал креслице, и это, как вы должны понять, необратимо. Хотя он уже однажды с него упал. Расскажу, как это получилось. Видите ли, у креслица есть пульт электронного управления, с помощью которого можно регулировать наклон спинки и еще кое-что. Глядите провод. Он тянется от креслица к розетке. Этому проводу, должен вам сказать, цены нет: каждая фаза в нем состоит из трехсот пятидесяти семи жил, и хотя изоляция сверху очень тонкая, нежность провода обманчива. Его не перерубишь и топором. Одним словом, японцы… Представьте, пробовали, не топором, топора у нас нет, совком для собирания мусора. Даже вмятин не возникает… Так вот, можно регулировать наклон спинки, но до известного предела. Здесь японцы, скажем прямо, не доработали. А директор не знал. Как-то во время планерки он хотел расположиться поудобнее, передвинул ползунковый регулятор и, как видно, превысил допустимый предел. Спинка отвалилась, сиденье встало на дыбы, то есть приняло вертикальное положение, и пожилой человек рухнул на пол. Я рассказываю вам этот случай для того, чтоб вы поняли: если даже после такого происшествия он не вышвырнул креслице вон, то, значит, не расстанется с ним ни при каких обстоятельствах. Оно ему полюбилось».

«Полюбилось? – не понял Верещагин. – Ну и что?»

«Полюбилось и – ничего», – ответил главный.

«Тогда гоните табуретку, – сказал Верещагин. – Хоть табуретка у вас есть? Больше вы ничего не отвинчивали?»

«Не прикасались, – заверил главный инженер. – Табуретку я вам дам совершенно новую».

141

Мама Тины довольно симпатичная женщина. Она даже угощает Верещагина чаем. Она смотрит на него укоризненно и, надкусывая шоколадную конфету, говорит: «Мы же с вами ровесники». – «Вряд ли, – отвечает Верещагин. – Я, пожалуй, старше». – «Тем более, – говорит мама Тины. – Вы, наверное, даже помните первый день войны». – «Конечно, – соглашается Верещагин. – Еще бы. Война началась, когда мне было десять лет». – «Вот видите, – говорит мама Тины. – А знаете, что началось, когда десять лет было Тине?» – «Мода на длинные волосы? – спрашивает Верещагин. – Разрядка международной напряженности?» Мама Тины кивает: «И еще – люди полетели на Луну». – «Я понял, – говорит Верещагин. – В тот день, когда Тине исполнилось десять лет, два американца бегали по Луне и щелкали фотоаппаратами, а когда десять лет исполнилось мне, фотоаппарат еще назывался камерой обскурой, Америку не открыли, а Луны вообще не было. Так?» Мама Тины смеется. «Вы меня убедили, – говорит Верещагин. – Даю вам торжественное обещание: я на вашей дочери не женюсь». С этими словами он ставит чашку с недопитым чаем на стол и идет в прихожую. Он хочет побыстрее уйти, но осуществить этот замысел ему не удается – дверной замок открываться хочет. Верещагин открывает его и открывает, а он не открывается. Верещагин возится с ним так долго, что и мама Тины успевает неспешно выйти к нему в прихожую. Она говорит: «Вот видите, вы нервничаете», – очень спокойным голосом. «Ничего я не нервничаю, – отвечает Верещагин и, упершись в дверь коленом, крутит ручку, что внутри замка то всхлипывает, то звенит. – Просто английский замок для меня новинка, – говорит он. – Я родился в эпоху крючков». Мама Тины стоит рядом и могла бы оказать помощь, но не оказывает. «Мое детство пришлось на крючки и лучины, – говорит Верещагин, он устал бороться с замком и вот делает передышку, отдыхает, прислонившись к дверному косяку, ведет непринужденную) беседу. – Как сейчас помню, – говорит мама с утра уходит на барщину, а я запираю дверь крючок, лезу на полати и укрываюсь шкурой саблезубого тигра, которого накануне подстрелил из лука мой отец. Мама Тины улыбается. Со словами «А чем укрывается Тина?» – отдохнувший Верещагин снова набрасывается на замок, полный сил и остервенения. Наконец, дверь распахивается – похоже, Верещагин не открыл замок, а сломал его. Будто спасаясь от наказания, он выбегает из квартиры с не подобающей его возрасту скоростью.

142

Поскольку я уже не в первый раз заявляю о своей абсолютной некомпетентности в вопросах точных наук, то, боюсь, кое-какой читатель может подумать, что я специально выпячиваю свое незнание, похваляюсь им как достоинством – в манере тех отвратительных невежд, которые возводят свою неразвитость в принцип: я-де человек натуральный, книжной мудростью, наподобие прохиндеев-интеллигентов, не испорченный, бесхитростный и прямой, люблю резать правду-матку в глаза и вообще рубаха-парень. Я не из их числа. Я – не рубаха-парень. Я человек сложный и скрытный, к тому же уважающий умственную деятельность, и если провозглашаю свою неосведомленность в научных вопросах, то делаю это не из хвастовства, а по нужде и стыдясь. Нужда же вот какая: описывая жизнь Верещагина – человека, совершившего самое великое в нашей Галактике открытие, я о сути этого открытия ничего не говорю, и кое-какой непонятливый читатель, неправильно истолковав данное умолчание, может подумать, что я играю с ним в прятки, что из каких-то корыстных соображений не хочу набросать две-три формулы, чтоб все сразу прояснить. А я просто не знаю – не то что две-три, а вообще ни одной формулы. Некоторые когда-то знал, но уже забыл. Ну, конечно, такие, как: е равно эм цэ квадрат или эс равно корню квадратному из сигмы от эм и на эс и квадрат деленному на сигму эм и, где эс и – смещение и-элемента, а эм и – его масса, – такие я, конечно, еще помню, но ведь это вчерашний день физики. Формулы же, которыми пользовался Верещагин, я, честно говоря, не то чтоб забыл, а даже никогда и не знал.

Одним словом, приступая к описанию восторга Верещагина по поводу листка, найденного им под диваном, я хочу быть уверенным, что со стороны читателя не последует никаких упреков такого рода: мол, чувства героя автор доводит до нашего сведения, а что там на этом листке за формулы – умалчивает, скрывает: хитрец, мол, ишь какую государственную тайну из великого открытия сделал. Не бывают, мол, великие открытия государственными тайнами, а только мелкие. Претензий такого рода пусть читатель не предъявляет. Не осведомлен автор, и все тут. Ничего не поделаешь. Посочувствовать надо, а не упрекать.

Так вот… После всяческих сердечных мытарств: после стояния с Тиной перед загсом и посещения ее матери с ломкой замка выбрал наконец Верещагин время изучить найденный под диваном листок и прямо-таки ошалел, разобравшись в написанном, – стал бегать по комнате, выкрикивая непонятно что, но радостным голосом.

Об этом листке, приведшем Верещагина в такое состояние, я могу сказать лишь следующее: четверть века назад, заканчивая под зубную боль дипломную работу, Верещагин вдруг испытал божественное озарение, которое описано в двадцать первой главе: он увидел себя летящим посреди вселенной нагишом к какому-то красному кубику, и перед ним внезапно раскрылась широкая перспектива дальнейшего развития начатого им исследования, а также сияющие вершины великих научных истин, но продвигаться в глубь открывшихся перспектив по направлению к сияющим вершинам ему было некогда, так как до защиты диплома оставались считанные дни и нужно было не дальше двигаться, а уже сделанное переписать аккуратным почерком – пишущие машинки в то время еще не очень были в ходу. Лишь несколько минут он сумел выбрать, чтоб в самых общих чертах зафиксировать испытанное озарение: написал на листочке столбик кое-каких формул, то есть как бы наметил вехи дальнейшего пути в направлении к лучезарным вершинам, чтоб потом на досуге заняться этим делом вплотную. И, защищая дипломную работу, он держал весь дальнейший путь в голове, отчего, естественно, ощущал ее особую значительность, университетские же профессора, в том числе даже и Красильников, о листочке не знавшие, видели в верещагинской работе только что в ней было – оригинальный математический метод, и все, – Красильников, впрочем, видел немного больше, но на то он и Красильников. А остальные не видели, и сам Верещагин вскоре забыл о своем листочке – такой провал в памяти – и теперь, перечитывая дипломную работу с черновиками к ней, видел, как и все остальные, только оригинальный метод, за четверть века переставший быть оригинальным, и очень огорчался по этому поводу: помня свое прежнее отношение к написанному – ведь забываются только мысли, а чувства – нет,- он терзался мыслью: сумасшедшим ли был тогда, или дураком стал теперь. Читатель это помнит.