Владимир Краковский - ДЕНЬ ТВОРЕНИЯ

• Название: ДЕНЬ ТВОРЕНИЯ
• Автор: Владимир Краковский
• Жанр: Научная Фантастика

РОМАН

МОСКВА

СОВЕТСКИЙ ПИСАТЕЛЬ

1983

Владимир Краковский известен как автор повестей «Письма Саши Бунина», «Три окурка у горизонта», «Лето текущего года», «Какая у вас улыбка!» и многих рассказов. Они печатались в журналах «Юность», «Звезда», «Костер», выходили отдельными изданиями у нас в стране и за рубежом, по ним ставились кинофильмы и радиоспектакли.

Новый роман «День творения» – история жизни великого, по замыслу автора, ученого, его удач, озарений, поражений на пути к открытию.

Художник Евгений АДАМОВ

4702010200-187

К --- 55-83

083(02)-83

© Издательство «Советский писатель». 1983 г.

---

Но все-таки еще задерживается. «До свидания», – говорит он. «До свидания», – отвечает хозяин.

Собака не лает. Она смотрит на Верещагина уже без злости, спокойным, усталым взглядом, как актер, отыгравший свою роль.

Только что он был на сцене злодеем, а теперь вот стоит за кулисами, в гриме еще и с окровавленным ножом в руке, устало прикидывает – ехать домой троллейбусом или подождать конца спектакля: у партнера, которому он только что перерезал горло, своя машина, он подбросит. «Пожалуй, подожду», – решает актер.

Верещагин уходит.

51

Конечно, он ведет себя странно. Но я заранее предупреждал, что буду описывать жизнь гениального человека, так что странностям героя конца-края не будет. Удивляться им не надо. Чем точнее прибор, тем чаще он показывает неправильно. Чем сложнее механизм, тем легче его сломать. Чем дороже вещь… Впрочем, о дорогих вещах вы знаете лучше меня. У вас их больше.

Верещагин создан, чтоб делать великие открытия, а он их не делает. Он как рыба, разбухшая от икры, но посаженная в аквариум. Ей – плыть к месту нерестилища, переползать на брюхе мели, продираться через заросли травы: к морю! – добраться ценой жизни, выметать из себя икру, исполнить предназначение, а она в аквариуме… Прозрачные стенки, и сверху сбрасывают корм. Удобная жизнь, ничего не скажешь, но где путь к морю, в котором можно погибнуть, исполнив божественное предначертание?

Другими словами, детей требовал от Верещагина инстинкт – кричащих младенцев или не менее громких открытий, – ни того ни другого он не рождал, и инстинкт бил тревогу. Верещагина дважды охватывал страх смерти, – как это происходило, описано выше, а потом на него навалилась смертная тоска. Такая, что хоть волком вой.

Был случай, когда он не выдержал и завыл самым натуральным образом, – воя, он выскочил из квартиры и помчался по улицам, – вот до чего дошло, но это только однажды – зимой, в феврале, кажется, обычно же он просто тихо тосковал, часами смотрел на железобетонный столб напротив окна и уже совершенно сознательно желал себе молнии в грудь. Он находился в состоянии глубокой душевной депрессии, и неизвестно, чем бы это кончилось, если бы не одна внезапная идея, брошенная словно спасательный круг в застойное болото, где он тонул.

Описывать, как приходят в голову идеи, – дело безнадежное: возможно, они возникают там в результате кристаллизации жизненного опыта и огорчений, не исключено, что Некто вставляет их в наш мозг тонкими дрожащими пальцами… Так или иначе, но идея, пришедшая Верещагину в голову, спасла его от монотонного угасания. Многим читателям эта идея, наверное, покажется совершенно пустяковой, но автор с ними не согласится: он никогда в жизни не встречал пустяковых идей.

Вот что делает Верещагин. Ни с того ни с сего он вдруг покупает детский волчок, раскрашивает его поверхность в семь цветов спектра, которые при вращении сливаются в единый белый цвет; не удовлетворяясь этим, сто раз перекрашивает волчок, меняя ширину, форму и направление цветных полос, и через некоторое время добивается интересного эффекта: в зависимости от скорости вращения на поверхности волчка вспыхивают радужные пятна разнообразнейших оттенков, они переливаются друг в друга, и все это могло бы производить очень приятное впечатление, если бы не дырки.

У купленного волчка на поверхности – дырки. Волчок крутится, и при этом возникает низкий, довольно гнусный звук, похожий на урчание испорченного желудка. Сначала Верещагин просто замазывает дырки пластилином. Но совсем без звука тоже плохо. Тогда Верещагин начинает сверлить свои дырки – разных диаметров и в самых неожиданных местах волчка. Теперь он делает оба дела разом: сверлит дырки и перекрашивает волчок.

…Вы помните автомобиль, которому забыли обрубить крылья и хвост? Вы помните, как он взлетел в воздух? Именно с той же внезапностью у Верещагина появляется идея, которую кое-кто из читателей склонен объявить пустяковой. Запомните раз и навсегда: пустяковых идей не бывает! Автор уже однажды объяснялся на этот счет: пустяковой идеей называется идея, попавшая в пустяковую голову. В талантливой же голове любая идея сначала субъективно, а потом и объективно становится великой: то есть сначала только самому талантливому человеку кажется: ах, какая великая идея пришла в мою голову, и он бросается ее развивать, хотя идея совершенно пустяковая, а потом, когда он ее разовьет, все человечество пораженно ахает: ах, какая великая развитая идея!

Так вот, когда Верещагин только купил волчок и начал его раскрашивать да дырки в нем просверливать, то это была еще не идея, а забава: любой человек иногда начинает что-нибудь в нерабочее время мастерить – игрушку или вещь, но у обыкновенных людей этим дело и ограничивается, то есть едет автомобиль и едет, а потом останавливается, приехав. Верещагину же крылья и хвост, как я сообщал выше, при рождении не обрубили, и он, разогнавшись, взлетел.

То ли выкристаллизовавшаяся из опыта и огорчений, то ли вложенная дрожащими пальчиками в середку мозга идея толкает Верещагина на совершение следующих поступков: он набирает в институтской библиотеке кучу книг по акустике и оптике, он покупает в магазине игрушек сразу двенадцать волчков, потом еще двенадцать и еще два десятка – волчки начинают составлять значительную статью расхода в его бюджете… Он пилит, сверлит, красит, паяет, читает книги, исписывает тетрадки расчетами, не спит ночами, ходит по институту с воспаленными глазами, распространяя вокруг себя запах канифоли, ацетона и безумия. Институтские дела он делает так плохо, что директор уже не ограничивается простым опусканием бровей, он вызывает Верещагина к себе. Этот веселый и осторожный человек не отчитывает Верещагина за нерадивость, а говорит ему следующее: «Дорогой Верещагин, я в ужасе. Я заглянул вчера в ваше личное дело, и выяснилось, что вы работаете у нас уже двенадцать лет. Как бежит время! Двенадцать лет! Посмотрите в окно… О, я умоляю вас, подойдите, подойдите к окну, да, да, сюда, ближе, очень хорошо, благодарю вас, теперь посмотрите… Видите, идет девочка? Когда вы приехали в Порелово, ее еще не было на свете. Представляете: совсем! Не было! А сейчас она самостоятельно гуляет по проспекту и даже – гляньте! – немножко уже кокетничает! Видите, как она изгибается в талии? Она успела родиться, вырасти и научиться вилять задиком, а чему научились вы? Я хочу сказать: за тот же срок!.. Верещагин, вы стали хуже работать. Вы так отвратительно стали работать, что мне ничего не стоит объявить вам сначала строгий выговор, а потом преспокойно уволить, но я никогда этого не сделаю… Можете не смотреть больше в окно, Верещагин, девочка ушла, – нынешние девочки ходят так быстро, что трижды успевают обежать свет, прежде чем мы, старики, соберемся сокрушенно вздохнуть по поводу быстротечности времени… Верещагин, вы уже почти старик! – ну да, да, да, разумеется, это не так, но я считаю нужным вас напугать, в вашей жизни наступил момент, когда вас надо напугать. Верещагин, я очень хорошо к вам относился, вы даже представить себе не можете, как хорошо я к вам относился, я когда-нибудь расскажу вам, как хорошо я к вам относился, я и сейчас отношусь к вам прекрасно. Поэтому сядьте в кресло, – отойдите наконец от окна! – сядьте в кресло, и я объясню вам, почему вы стали плохо работать… Потому что вас заело однообразие, Верещагин. Аналогичный случай произошел с Чеховым. Он писал блестящие рассказы, все восхищались, и в конце концов он стал писать хуже, потому что ему это надоело. Он сел в поезд и поехал на Сахалин. Он хлебнул ветра странствий, написал колоссальнейший очерк и стал другим человеком. Он снова стал получать удовольствие от рассказов. Не поймите аналогию как намек, я не предлагаю вам уезжать. Знаете, что я вам предлагаю?»

Директор прерывает свою речь, смотрит на Верещагина и видит, что тот крепко спит. «Я предлагаю вам сесть за докторскую диссертацию», – говорит директор, надеясь, что, может быть, Верещагин просто прикрыл глаза – из окна, с улицы, по которой, кокетничая, быстро гуляет двенадцатилетняя девочка, бьет сильный солнечный свет – может быть, он утомил очи молодого талантливого сотрудника, лучшего ученика профессора Красильникова, двенадцать лет уже носящего золотые часы, – и вот он смежил веки, чтоб защититься от солнечной яркости… «У меня есть для вас хорошая тема – увлекательная и беспроигрышная», – говорит директор, но мерное дыхание Верещагина не оставляет места для сомнений.

Это поразительный случай. Такого с Верещагиным прежде не бывало. Он никогда еще не засыпал в начальнических кабинетах под начальственные речи. Конечно, он устал, измучился бессонными трудами, творя свой необыкновенный волчок, но даже это не может служить оправданием. Автор пользуется случаем заявить о своей бескомпромиссности в данном вопросе: в кабинетах начальников спать нельзя – это грех, невоспитанность и даже в некотором смысле извращение в духе каннибальства.