Василий Сиповский - История русской словесности. Часть 3. Выпуск 1

• Название: История русской словесности. Часть 3. Выпуск 1
• Автор: Василий Сиповский
• Жанр: История

Новая русская литература (Пушкин. Гоголь, Белинский). Издание третье. 1910.

Орфография сохранена.

---

Бурса была своеобразной школой, въ которой только «избранные», — люди съ выдающимися способностями и научными интересами, пріобрѣтали образованіе, — большинство же ничему не научивалось, но зато выносило оттуда характеры, вполнѣ подходящіе къ потребностямъ того жесткаго, суроваго времени. Учениковъ тамъ жестоко драли, держали впроголодь, и ученики, въ свою очередь, занимались больше всего избіеніемъ другъ друга, да заботой о собственномъ пропитаніи. Развлеченія тамъ были грубы и суровы. Немудрено, что, послѣ такого воспитанія, многіе шли прямо въ Запорожскую Сѣчь, искать тамъ "лыцарской чести" и вольной жизни внѣ всякихъ законовъ.

Хома Брутъ. Національныя малороосійскія черты въ немъ. Литературная исторія этого типа.

Героемъ повѣсти "Вій" Гоголь выставилъ «философа»[132] Хому Брута. Этотъ юноша представляетъ собою образъ, въ которомъ собрано много типичныхъ чисто-малороссійскихъ народныхъ чертъ. Онъ былъ до преизбытка надѣленъ душевнымъ равнодушіемъ, которое окрашивалось порою юморомъ, порою — просто флегмой и лѣнью. Чему быть, тому не миновать" — обычная его поговорка, съ которою онъ готовъ идти безъ борьбы навстрѣчу самому чорту. Такой фатализмъ очень скоро приводитъ его въ душевное равновѣсіе, изъ котораго вывести его трудно. Послѣ своего приключенія съ вѣдьмой, Хома плотно закусилъ въ корчмѣ и сразу успокоился, "глядѣлъ на приходившихъ и уходившихъ хладнокровно, довольными глазани и вовсе уже не думалъ о своемъ необыкновенномъ происшествіи". Въ церкви онъ, глядя на страшную вѣдьму, самъ успокаиваетъ себя магическимъ: "ничего!"; когда жуть прокрадывается ему въ сердце — онъ прогоняетъ ее такимъ же магическимъ напоминаніемъ себѣ, что онъ — «казакъ», что ему стыдно «бояться» чего бы то ни было. Послѣ первой страшной ночи въ церкви онъ, послѣ сытнаго ужина, сразу начинаетъ чувствовать себя спокойнымъ и довольнымъ. "Философъ былъ изъ числа тѣхъ людей, которыхъ, если накормятъ, то y нихъ пробуждается необыкновенная филантропія. Онъ, лежа съ своей трубкой въ зубахъ, глядѣлъ на всѣхъ необыкновенно сладкими глазами и безпрерывно поплевывалъ въ сторону. Посѣдѣвъ отъ ужасовъ второй ночи, Хома, на разспросы о томъ, что происходитъ ночью въ церкви, хладнокровно отвѣчаетъ: "много на свѣтѣ всякой дряни водится! A страхи такіе случаются… Ну…" и больше ничего не сказалъ. Готовясь къ третьей, послѣдней ночи, онъ старается взять отъ жизни послѣднюю радость и пускается въ такой плясъ, что всѣ на него смотрятъ съ изумленіемъ. Характерный образъ Хомы, казака-философа, фаталиста и флегматика, не разъ рисовался Гоголемъ и до этой повѣсти, и послѣ нея. Старики-разсказчики, въ уста которыхъ вкладываетъ Гоголь свои "страховинны казочки", почти всѣ отличаются y него этимъ же хладнокровіемъ. "Экая невидальщина! Кто на своемъ вѣку не знался съ нечистымъ!", спокойно разсуждаетъ одинъ. Друзья погибшаго Хомы Брута — такіе же философы". "Такъ ему Богъ далъ!" спокойно заявляетъ фаталистъ Халява: "Пойдемъ въ шинокъ, да помянемъ его душу!" Другой пріятель Тиберій спокойно заявляегь: "Я знаю, почему пропалъ онъ: оттого, что побоялся; a если бы не побоялся, то бы вѣдьма ничего не могла съ нимъ сдѣлать. Нужно только, перекрестившись, плюнуть на самый хвостъ ей, то ничего и не будетъ! Я знаю уже все это. Вѣдь y насъ въ Кіевѣ всѣ бабы, которыя сидятъ на базарѣ, всѣ вѣдьмы". He желаніемъ сострить, хвастнуть, прилгнуть проникнуты эти слова, — непоколебимой вѣрой въ истину своихъ словъ с невозмутимымъ спокойствіемъ… Это — черта удивительная, проникающая многія повѣсти Гоголя, — черта, быть можетъ, національная, малороссійская. Реалистъ, по міросозерцанію, малороссъ все волшебное, фантастическое въ своихъ сказкахъ и преданіяхъ умѣетъ представить реально. И только, при этомъ условіи, волшебное, даже ужасное, можетъ быть представлено юмористически.[133]

Другіе герои повѣсти.

Къ «реалистическому» элементу повѣсти надо отнести еще бѣглыя, но мастерски-сдѣланныя характеристики пріятелей Хомы Брута и дворовыхъ сотника. Особенно удалось Гоголю изображеніе пьяной бесѣды подгулявшихъ сторожей Хомы, — изъ отдѣльныхъ отрывистыхъ фразъ, которыми они обмѣниваются, ясно и опредѣленно вырисовывается физіономія каждаго.

"Психологія" въ повѣсти.

Въ «психологическомъ» отношеніи эта повѣсть тоже представляетъ большой интересъ: Гоголю удалось изобразить постепенное наростаніе страха въ безстрашномъ, спокойнонъ сердцѣ бурсака-богатыря.

Въ повѣстяхъ: "Старосвѣтскіе помѣщики" и "Повѣсть о томъ, какъ поссорились Иванъ Ивановичъ съ Иваномъ Никифоровичемъ" Гоголь воспроизвелъ, на основаніи личныхъ воспоминаній и наблюденій, нѣсколько сценъ изъ жизни тѣхъ «существователей», которые окружали его съ дѣтства, которыхъ онъ оцѣнилъ и понялъ уже въ ранней юности, будучи еще ученикомъ Нѣжинскаго лицея.

"Старосвѣтскіе помѣщики".

Въ повѣсти: "Старосвѣтскіе помѣщики" Гоголь отмѣтилъ, что въ этой жизни казалось ему симпатичнымъ. Зная Гоголя, его консервативныя наклонности, мнѣ безъ труда поймемъ, что онъ всегда готовъ былъ «идеализировать» старину; это онъ и сдѣлалъ въ своей повѣсти, выведя героями людей "старосвѣтскихъ", т. е. представителей прошлаго, отживающаго поколѣнія.

Жизнь героевъ повѣсти. Безсодержательность этой жизни. «Незаконность» этой жизни.

Съ добродушнымъ юморомъ и теплой любовью рисуетъ онъ патріархальную жизнъ двухъ любящихъ, нѣжныхъ стариковъ, которые доканчиваютъ свое безобидное, безвредное, но, увы, и безполезное для человѣчества и родины существованіе на маленькомъ кусочкѣ земли, — кусочкѣ, отдѣленномъ отъ всего міра «частоколомъ». Старички за этимъ частоколомъ остаются чужды всякой "борьбы за существованіе", не знаютъ высокихъ чувствъ обществевности и патріотизма, они словно не знаютъ даже о томъ, что гдѣ-то льются человѣческія слезы, — но они не знаютъ и тѣхъ дурныхъ чувствъ, которыя рождаются отъ столкновенія человѣка съ человѣкомъ — ненависти, зависти, честолюбія… Чѣмъ меньше желаній, тѣмъ меньше разочарованій, — тѣмъ больше душевной тишины, больше счастья. Вотъ почему древніе философы учили, что счастливъ тотъ, кто умѣетъ ограничить свои желанія. Но это будетъ счастье эгоистическое, — для человѣка, живущаго въ государствѣ, въ обществѣ, нельзя замыкаться только въ кругу своей личной жизни! Гоголь не отмѣтилъ «незаконности» такого эгоистическаго счастья; но, нарисовавъ такихъ «счастливцевъ», подчеркнувъ, что жизнь ихъ незапятнана зломъ, — онъ, со своей личной точки зрѣнія, осудилъ ея безсодержательность, только отдыхать могъ Гоголь въ обществѣ добродушныхъ старичковъ, но жить здѣсь онъ не могъ, — ему не хватало здѣсь воздуха… Ихъ жизнь однообразна и пуста, — всѣ интересы ихъ сводились къ ѣдѣ и спанью, къ заботамъ о кухнѣ, кладовой, — ихъ меньше занимали поля съ хлѣбомъ и лѣса съ дубами, чѣмъ огородъ, садъ и птичій дворъ: это все было ближе къ нимъ, все это было нужнѣе имъ, — людямъ съ маленькими потребностями (и къ тому же чуждыми корыстолюбія), чѣмъ крупное хозяйство, которое требуетъ извѣстной ширины экономическаго пониманія.

Простота и чистота ихъ жизни. Отсутствіе любви къ людямъ.

Старички отличались и положительными качествами — они были очень просты, просты "до святости", невзыскательны, добродушны и общительны, — жили для гостей — по словамъ Гоголя. Они были чисты, какъ дѣти, наивны и довѣрчивы. Эта «чистота» ихъ старческихъ сердецъ — удивительно подкупающая черта. «Любопытство» старичковъ не было живой любознательностью, ихъ гостепріимство и любезность не были проявленіемъ любви къ людямъ. Въ общепринятомъ смыслѣ, любовь къ людямъ тѣсно связывается съ "служеніемъ человѣчеству"; эта любовь всегда стремится сроявиться въ дѣлѣ, - оно есть чувство активное, по существу. Этой активностью не отличались чувства старичковъ, и Гоголь не указалъ намъ ни одного добраго дѣла, которое сдѣлали бы эти «добрые», ласковые, гостепріимвые, любезные старички. Въ ихъ душѣ нѣтъ мѣста злу, но нѣтъ мѣста и добру. Ихъ казнить не зa что, но и идеализировать тоже не стоитъ. И мы не стали бы обвинять Гоголя въ такой неумѣстной идеализаціи, если бы онъ, рядомъ съ ними, не выставилъ карикатурныхъ реформаторовъ-помѣщиковъ, которые наслѣдовали имѣніе старичковъ и разорили его. Вслѣдствіе такого сопоставленія, выгоднаго для "старосвѣтскихъ помѣщиковъ", есть полныя основанія говорить о попыткѣ нашего писателя идеализировать своихъ героевъ-стариковъ.

Въ ихъ лицѣ Гоголь превозноситъ доброе старое время, уже отошедшее въ прошлое, и казнитъ людей новыхъ, — хищниковъ и эксплуататоровъ, часто безтолковыхъ, недорожившихъ стариной.[134]

"Темнота" этой жизни.

Между тѣмъ, Гоголь отмѣтилъ еще черту ихъ жизни, — черту, которая, въ сущности, тоже должна была помѣшать такой идеализаціи. Люди непросвѣщенные и не желающіе себя просвѣщать, старички были окружены мракомъ невѣжества, — они стояли на той же ступени развитія, на которой стояли ихъ крѣпостные, съ ихъ мистицизмомъ язычества. Темный міръ суевѣрій, примѣтъ окружалъ со всѣхъ сторонъ обоихъ старичковъ, — онъ владѣлъ ихъ жизнью и смертью, и бороться съ нимъ они не могли. Стоило Пульхеріи Ивановнѣ убѣдиться, что ея кошечка къ ней не вернется, она пришла къ нелѣпой мысли, что, въ видѣ кошки, приходила за ней смерть, — и что она умретъ. Аѳанасій Ивановичъ услышалъ голосъ, его зовущій. Онъ рѣшилъ, что это его зоветъ Пульхерія Ивавовна и что онъ умретъ. И оба они умерли. Умерли отъ самовнушенія, отъ непоколебимой вѣры въ то, что какія-то темныя силы властвуютъ надъ безсильнымъ человѣкомъ и что бороться не стоитъ. Да и не могли они бороться, — они не знали, во имя чего должны они бороться за жизнь; y нихъ не было сильныхъ интересовъ въ жизни, они не звали ея смысла, — они жили и умерли, какъ деревья, какъ растенія… Жили они безъ душевныхъ потрясеній. Умерли безъ ропота, спокойно и безболѣзненно, ничего собою въ жизнь не внеся, ничего не унеся въ могилу…