Сергей Мстиславский - Крыша мира

• Название: Крыша мира
• Автор: Сергей Мстиславский
• Издательство: СП «Вся Москва»
• Жанр: Прочие приключения
• Год: 1989
• ISBN: ISBN 5-239-01048-Х

Для читателя будет несомненным открытием незаслуженно забытый приключенческий роман Сергея Дмитриевича Мстиславского «Крыша мира». Роман откровенно авантюрный, да еще с изрядной долей фантастики. Но, как свидетельствует сам автор, «в обстановке сказочного сада Пери и «Пещеры Александра» даже научный работник, антрополог, теряет на короткий момент грань между действительностью и «сказкой».

Романы эти интересно и полезно прочитать в любом возрасте.

---

Вторая пещера была обширнее. И здесь — верхний свод пересекался бело-мраморной жилой и пол засыпан был сухим пометом голубей; самих птиц не было видно. Горцы столпились у восточной стены, у бугра, накрытого ветхой, рваной серою тканью. Покров сняли: мы увидели темное туловище, запрокинутую назад голову. Тело — по пояс в скале; левая рука висит вдоль ребер плетью, как переломленная; правой, круто согнутой в локте, Исхак упирался в скалу. Кисть истлела: четко белели на темном порфире фаланги пальцев.

Горцы полукругом присели на пятки — к молитве. Купленные нами свечи поставили рядком вокруг коричневой, обвисшей лоскутами тлелой кожи спины святого, затонувшей в голубином помете. Тот, что вел меня, забормотал, торжественно и заунывно, незнакомую мне молитву. Он обрывал ее через размеренные промежутки, и горцы хором, тихими взволнованными голосами повторяли последние слова законченной молитвенной строфы:

— «Милостив бог, многомилостив…»

Полумрак пещеры, оскал зубов сквозь прорванную кожу щек многолетней мертвой головы этой; зыбкое мерцание свечей; заупокойные голоса молящихся — странной жутью застилали пещеру… Неожиданно поручик перекрестился: сразу стало смешно. Я вернулся к антропологии.

Череп у Исхака длинноголовый: на глаз даже ультрадолихоцефалический: очевидно, из древних насельников (у современной гальчи — черепа «средиземноморские», брахицефалические). Волоса — светло-русые: пучки их сохранились на исчерна-темном темени. Левая рука сломана — при жизни еще. Вероятно — пастух или охотник, провалившийся в трещину: пытался выбраться и не мог; положение тела, особенно эта судорожно упертая в стену рука — свидетельствуют об отчаянном предсмертном напряжении.

— Сколько ему на самом деле времени, как ты думаешь, Жорж?

— Здорово много. Ведь провалился он через трещину вверху, что теперь заполнена мраморной жилой. На такое заполнение сколько надо лет…

— Почему ты думаешь, что он оттуда?

— А голуби? Через ту дыру, которой мы ползли, им лету нет… На межглазничное — внимание обратил?

— Тридцать шесть, по-моему.

— Араб или еврей; только не иранец…

Прославление Исхака кончилось. Макшеватцы торопливо тушили молитвенные свечи и укутывали мощи. Их очертания гигантскими тенями плясали на стене при мертвенном огне единственной незатушенной свечи. Жорж вздохнул:

— Ушел от циркуля Исхак.

— Там еще пещера есть…

Действительно, за нами еще пролом…

Мы подошли к нему. Один из горцев поднял с пола камень и бросил за порог пещеры. Долго-долго спустя донесся до нас заглушенный, безмерно далеким показавшийся всплеск.

Я взял свечу и шагнул за порог. Почти тотчас же за ним — срыв в пропасть: насколько хватало света — ее окраин не было видно. Я швырнул еще камень, прямо в обрыв. Опять — долгая жуткая тишина и, наконец, ясный далекий всплеск.

Обратно мы тронулись тем же порядком. Но по трещине вниз меня спустили на размотанной чалме: предосторожность нелишняя, так как сойти на парапет с отвеса было еще опаснее, чем со стороны скалы при подъеме: под трещиной карниз не свыше полуаршина, дальше — скат.

На самом карнизе я чувствовал себя уже уверенно, шел легко, следя за босыми ногами на два шага впереди шедшего горца.

Мы были уже всего в каких-нибудь двух саженях от «обратной» скалы, когда позади нас раздался короткий, резкий, предостерегающий свист. Мой проводник оглянулся, присел — и, как кошка, прыжками бросился назад, огибая меня выше по парапету. Я оборотился за ним следом: в нескольких шагах сзади от меня, распластавшись на скользком камне, медленно сползал к обрыву всей тяжестью тела доктор. Два горца, быстро перебирая ногами, придерживали его; сзади, обгоняя застывшего, как и я, на месте Жоржа, бежали еще двое.

Все закружилось, как в калейдоскопе. Я видел только в упор смотревшие на меня глаза доктора — неподвижные, тусклые, не видящие. Уже мертвые! В ушах дробно отдавался перебой ног, выплясывавших дикую сарабанду вокруг тяжелого тела. Я смотрел в эти мертвые зрачки: потянуло вниз. Неодолимо, безумно… Крепко упершись ногами в парапет, я продолжал смотреть еще напряженнее, еще пристальнее. Как на поединке. Под ногами надежный упор: камень перестал быть наклонным и скользким. Я стою прямо и твердо. Но знаю: если он сорвется — я спрыгну следом. Вон на эти, спичками торчащие на дне пропасти сосны.

Он не сорвался. Его перехватили — за плечи сначала, за колени, за ноги. Машут мне рукой. Диким усилием воли оторвал я глаза от потухших зрачков и, шатаясь, дотянулся до скалы. Прикосновение рук к холодному камню словно разбудило. Я оттолкнулся обеими ногами и перебросился на тропу.

Доктора подняли почти следом за мной. Он мешком упал на щебень тропинки. Опять приподняли за плечи: подержали, отпустили. Держится прямо, как каменный. А глаза — по-прежнему — не видят. Когда все собрались: и Жорж, и Гассан, и Салла, и откровенно уже, размашисто крестившийся Воробьев, — доктору придвинули сапоги. Надел, как автомат, встал, когда все встали. Спускался размеренным, твердым шагом в общей веренице. Не знаю, вернулся ли к нему голос. За те часы, что мы провели вместе (в ночь поручик увел свою команду: «Ну его к дьяволам, проклятущее место!»), он не сказал ни слова…

Г л а в а VIII. МЕСТЬ ТАТАРИНА

Гассан засек наконец одиннадцатую зарубку на деревянной колонке мечети: карантин кончился. Можно трогаться в путь — ни у кого никаких признаков недомогания.

Саллаэддин фуфырится:

— Я говорил — не надо сидеть. Так скоро скакал, как воздух легкий, — что пристанет? А если что пристало, сейчас-сейчас в Токфане капитанам об руку обтерли. Откуда на нас, скажи, болезнь?

Клык повел нас какою-то особо короткой, по его словам, дорогой, сразу же свернув в сторону от конной проезжей тропы — в горы. Короткое оказалось дальнее дальнего: так медленно, с таким трудом неимоверным одолевали лошади на одних пешеходов рассчитанные подъемы. К тому же еще — на этом пути не было жилья: две ночи пришлось провести у костров… Хорошо еще, что в арче недостатка не было — студены на высотах ночи.

Насилу выбрались у самого почти перевала Мура опять на караванную дорогу. У приграничной меты (здесь с Бухарою граница) маячил конный. Оказалось — джигит бухарского чиновника, высланный нам навстречу. Богомольцы на обратном пути предупредили, в какой приблизительно день будем мы на перевале. Джигит ускакал вперед, пока мы, поодиночке, спускались со снежного ската. Перекатом, как на салазках, присев на подошвы, корпусом вперед, а сзади, осев на задние ноги — «в четыре полоза», катится лошадь на туго натянутом поводу. Так, откосом прямо, версты полторы до самой снеговой границы.

Вьюки, те — попросту, идут самотеком: на кошму, ногой поддать: катятся; снизу, у камней, перенимают.

Спуск прошел благополучно, только Саллаэддинов конь ободрал себе бабки о наст, провалившись уже у самого низа, да из вьюка вырвалась, скатилась в расселину фляга с формалином. Формалина у нас много, убыток невелик.

Бухарцы встретили нас в селении у подножья перевала. Тот, что назначен эмиром сопровождать нас по бухарским владениям, носит уже высокий по-тамошнему чин — джейачи, капитан бухарской гвардии; это хорошо — ехать будет удобнее и работать легче. Местные власти считаются не с самым приказом о содействии, но с чином, который им этот приказ предъявит.

Сам джевачи — немолодой уже, осанистый, плечистый, чернобородый, в пышном халате: широкие оранжевые полосы по желтоватому полю. Малиновый бархатный пояс, украшенный серебряными с чернью бляхами. К поясу привешены: с левого бока кривая раззолоченная сабля, с правого — тисненой кожи сумка с подвесами: знак чиновничьего его достоинства. В сумке фирман эмира — хороший фирман: всюду провести, все показать, что ни пожелает, принимать повсеместно, как личного гостя эмира.

При джевачи три джигита. Я встретил его по всей строгости бухарского придворного этикета и тем сразу завоевал его благорасположение. Великую и подлую силу имеет обычай.

Все было готово на случай, если бы мы пожелали немедленно выступить дальше.

— Куда поедем отсюда?

— В Каратаг, к беку гиссарскому.

— Чох якши, очень, очень хорошо. Сегодня же ночью у бека будет гонец с вестью о вашем благословенном приезде.

— Бек прежний? Тот же, что и в прошлом году? Я ведь был уже в Гиссаре в последнюю мою поездку.

— Тот же, кушбеги, тот же, — кивает головою джевачи. — Все по-прежнему: и бек, и Рахметулла.

— Как Рахметулла? — У Гассанки посыпались из рук куржумы.

— Да, и Рахметулла, — опуская глаза, подтверждает джевачи. — Уже месяца три в прежней должности.

— Чего вы всполошились? — удивляется Жорж. — Тебе-то не все равно, чи Рахметулла, чи кто?

— Нет. С Рахметуллой история особая. Ее надо отдельно рассказать.