Антон Чехов - Воспоминания современников об А. П. Чехове

• Название: Воспоминания современников об А. П. Чехове
• Автор: Антон Чехов
• Жанр: Биографии и Мемуары

В книгу вошли воспоминания Гиляровского, Короленко, Репина, Станиславского, Немировича-Данченко, Горького, Бунина, Куприна и многих других современников Антона Павловича Чехова.

---

— Нутро перегорело! Середка испорчена!

Вот после «Пугачевцев» у бедняги Салиаса его литературное нутро, знаете, должно быть, того… перегорело!

— Да ведь он и после «Пугачевцев» писал немало!

— Даже очень много! Даже слишком много! Но вы обратите внимание: по размеру — уже ни единой такой большой вещи не написал. Это очень характерный признак. Как в часах, «завод» стал коротким. То «заводил» свой талант на тысячу страниц, а то и на три сотни трудно. По содержанию — еще характернее: повторяю, с ним, с Салиасом, как с писателем какая-то внутренняя катастрофа приключилась. Какая-то сложная болезнь интеллекта. Личность раздвоилась. Получилось как бы два Салиаса. Один — новый, совершенно лишенный творческого дара, и другой — весь измятый, изломанный, изорванный, но живучий — старый. И этот старый остался с старым циклом идей. Обратите внимание: все почти сплошь то, что Салиас написал после «Пугачевцев», — это является не больше как развитием его же собственных, салиасовских, старых, им уже вскользь в «Пугачевцах» использованных тем.

Когда он был молод, — набрал этих тем столько, что, как говорится, просто швырялся ими, не давая себе труда вычеканить, отгранить. И наворотил, нашвырял груду: «Пугачевцы». Потом сам внутренне сломался, раздвоился. Творить нового уже был не в силах, но и отстать от творчества механически уже не мог. И вот начал постоянно возвращаться к своему же, к старому, к небрежно навороченному, брошенному, рыться в этой горе, выкапывать из нее кирпичинки, разглядывать и возиться с ними. По существу — обкрадывать самого себя… Грустное зрелище, признаться!

Но вы к нему сходите! Право, стоит! Увидите истинного барина, каких мы с вами, разночинцы, видеть не привыкли, и познакомитесь с истинным джентльменом.

Только не уделяйте его «бонне» особого внимания: старика Салиаса это всегда очень огорчает. Бог с ним!

Не знаю, состоялось ли предположенное свидание Чехова с Салиасом. Сам я к Салиасу так и не собрался, но в «Крымском курьере» напечатал коротенькую заметку, посвященную пребыванию в Ялте автора популярных исторических романов. На другой же день Салиас сделал визит в редакцию, чтобы поблагодарить меня «за память о старике». Его привела, чуть ли не втащила по грязной редакционной лестнице молодая, рослая, статная, вульгарно красивая француженка, с осиною талиею, невероятными бедрами, коровьим выменем вместо груди и разрисованным лицом.

Это и была «очередная бонна» обратившегося в «живой труп» старика романиста…

Из разговоров с Чеховым о литературной братии вспоминаю еще один большой разговор, вызванный особым поводом: меня, как редактора, вообще одолевали разные «самородки» и «писатели из народа», и в числе их — какой-то до ужаса безграмотный «сочинитель». Сначала я пытался разобраться в его гиероглифах, потом убедился, что это дело совершенно безнадежное, и просто стал швырять в корзину все письма «самородка». «Самородок» оскорбился и обратился к Антону Павловичу с длиннейшею и обстоятельнейшею жалобой на меня. И вот, получив эту жалобу, Чехов вызвал меня к себе по телефону — «поговорить».

Должно быть, в тот день он чувствовал себя лучше обыкновенного, поэтому был в веселом и шутливом настроении. Речь его была полна юмора. Он был на редкость словоохотлив.

— Ну-с, подсудимый! — начал он, встретив меня на пороге своего рабочего кабинета. — Что вы скажете в свое оправдание?

И при этом похлопал по краю массивного письменного стола целою кипою исписанных неряшливым, хорошо мне уже знакомым почерком «самородка», листков.

— Сие — обвинительный акт и прочие судебные материалы! Итак, приступим к разбору дела! Отвечайте, не уклоняясь, на вопросы: а почему вы, обвиняемый, на страницах «Крымского курьера» печатаете какие-то там метеорологические бюллетени и упорно отказываетесь напечатать хотя бы сию «Повестъ о том, как адна кнегиня ис правадником Асланом хвосты трепала»?

Это был дословно заголовок одного из произведений одолевавшего меня «самородка».

— Одолевают? — допытывался, сверкая глазами, Чехов. — Так вам и надо! Страшно рад! Поделом! Не беритесь за редакторское дело! Не лезьте добровольно в каторгу! Полезли? Кушайте на здоровье!

— Да вы-то, Антон Павлович, почему злорадствуете?! — засмеялся я. — Почему вам-то это доставляет удовольствие?

— А как же? — словно удивился Чехов. — Это, батенька, как где-нибудь в приемной популярного врача, где собирается множество больных разнообразнейшими болезнями и каждому доставляет удовольствие, если удастся обнаружить, что его сосед еще опаснее болен, чем он.

У меня один только зуб ноет, и то хоть вешайся, а у него вон не то три зуба, не то целая челюсть!

Чехов показал мне лежавшую на письменном столе форменную груду разнообразнейших рукописей.

— Видите? Засыпают! Из Владивостока даже шлют! Про Архангельск уж и говорить нечего: по нашим временам — это совсем ведь близко! Спасибо Савве Мамонтову — железную дорогу соорудил до Архангельска-то! Несчастливцевым большое одолжение сделал!

А вы вот что, М. К.! «Самородок»-то ваш представляет некий интерес. Не в отношении своего творчества, конечно, а как личность. Попросил я вас прийти к себе, конечно, не из-за сто слезницы, а просто — редакционным воздухом дохнуть захотелось, поболтать, а вы здесь, в Ялте, сейчас — единственный «сих дел мастер». Уж вы не сердитесь… А относительно «самородка» и присных — рекомендую обратить внимание: не пренебрегайте! И это — материал, и материал, могущий оказаться чрезвычайно интересным. Наблюдайте. Входите в непосредственное соприкосновение. Расспрашивайте. Когда-нибудь, — если только избавит вас аллах от газетной лямки, — размахнетесь и сами романом из жизни газетной братии. И тогда вот такие из жизни взятые фигуры вам вот как понадобиться могут в качестве сырого материала!

Я последовал совету Чехова, вызвал в редакцию «самородка», долго объяснялся с ним и потом должен был дать отчет о разговоре самому Чехову.

…Мальчик шестнадцати или семнадцати лет. Служит подручным в кузнечном заведении, стоящем на краю города. Учился в деревенской школе. Одержим страстью писать стихи, говорит стихом. Дошел до того, что кажется маньяком: подбирает рифмы к каждому услышанному слову.

— Мне кричат:

— Тащи воду!

— А я отвечаю:

Я принес бы воду
Для крещеного народу,
Да к воде нет ходу
За неименьем броду!

…Маленького роста, кривоногий, с низким звериным лбом, приплюснутым носом и выпяченными губами, с вытянутым редькою черепом, весь какой-то корявый. От хозяина получает угол там же, в кузнице, еду, обноски платья и три рубля в месяц. С трудом читает, — читает только газеты. И вот — он исписывает стопы бумаги повестями… из великосветской жизни. Его «персонажи» — графини, княгини, баронессы, графы, бароны, миллионеры банкиры — «американе». Чушь получается, понятно, невообразимая. Но мальчишка упорно стоит на своем: пишет, рассылает по редакциям, ждет ответа, обижается, пишет уже дерзкие письма, грозит «бросить боньбу», то есть бомбу.

Чехов почему-то заинтересовался этим несчастным свихнувшимся маньяком, и устроилось у меня в редакции свидание.

— Зачем вы пишете про графинь, маркиз, баронесс? — допытывался Чехов у мальчугана. — Да вы хоть одну-то княгиню живую видели?

— Вот те на! — сердился мальчишка. — Да мимо нашей кузни сама княгиня Барятинская сколько раз проезжала! Видел ее как облупленную!

— Вот вы из деревни? Да? Вы работаете в кузнице? В кузницу приходят десятки людей: рабочие, татары, греки. Почему вы не попробуете о них писать?

— Очень нужно кому?! — фыркает «самородок». — Рабочие — они рабочие и есть! Одно слово — рабы! А татары — баранья лопатка!

Так мальчик и ушел разочарованным.

С другим «писателем из народа» Чехов на моих глазах провозился несколько недель, покуда не был вынужден признаться, что и это случай совершенно безнадежный.

Это был мужиковатый парень, кажется — ярославец, раньше, в дни юности, бывший позолотчиком и зарабатывавший очень недурно. Как-то он присутствовал на пожаре, уничтожившем старинную церковку, и написал о пожаре корреспонденцию в местных епархиальных ведомостях. За корреспонденцию ему прислали 11 рублей 50 копеек. Это его и погубило. На селе он стал известен под именем «писателя», к нему стали обращаться с просьбами «разделать» волостного старшину, писаря, священника. И вот парень записал. Писал в прозе, в стихах, исписывал целыми пудами бумагу. Заваливал редакции и издательства. На его беду именно в этот период ракетою взвилась слава Максима Горького, в литературу вошел босяк, заговорил дерзкие речи. Бывший позолотчик — назовем его Поликарповым, — он жив и сейчас, — жадно ухватился за «горьковские» темы и стал описывать «людей со дна», причем все эти люди оказывались невероятными философами, говорили не иначе, как напыщенными тирадами, обличая «гнусных буржуев».