Елена Долгопят - Гардеробщик

• Название: Гардеробщик
• Автор: Елена Долгопят
• Жанр: Современная проза

---

Презираешь меня? Я теперь одна. Сережа ушел. Он человек твердый… Я тебе пришла сказать, чтобы ты от меня, а не со стороны услышал. Чтоб не так гадко было. И просьба. Не пиши родителям. Пусть думают, что все как прежде. Что я с Сережей. Я врать буду, а ты можешь не врать, а так – обходить этот вопрос. Мол, у Нюрки все в порядке, а подробности она сама напишет.

Такую в точности фразу я и писал во всех письмах.

Чего писала Нюра, я не знаю. Может, не так убедительно, как ей хотелось. Но только через несколько месяцев я получил от матери такое письмо (привожу по памяти, как умею, так как ничего у меня на руках не сохранилось):

“Рада, Ванечка, что все у тебя хорошо, что жить тебе интересно, как ты пишешь, а если хочешь дальше учиться, то и этому мы с отцом рады и будем тебе в этом помогать. Отец сдал и по-стариковски хвастает тобой перед соседями: мол, работа у него такая важная, даже бронь от армии дали. Нюрка тоже пишет, что хорошо живет. Жалко только, что деток нет. Но мне беспокойно за нее, Ваня. Мне сон приснился, будто она лежит и болеет”.

“Важной” своей работой я занимался уже год.

Время было для этого, как я уже писал, совершенно неподходящее.

Близился 1937-й. Газеты выходили самые мрачные. Отчеты с процессов над вредителями. Статьи о формализме. Много писали о Пушкине в связи с его гибелью ровно сто лет назад.

Ясно было – лично мне, – совершенно ясно, что студия, собирающая в жестяные коробки сны советских граждан, вот-вот рухнет. Я слишком уже понимал к тому времени значение снов. И не раз я думал, что было бы весьма разумно подать заявление об уходе или без всякого заявления уйти, раствориться так, чтобы и в помине меня не было на этом утлом корабле.

Что же удерживало меня?

Прежде всего чисто научный интерес. Как ни смешно это звучит. Я много видел, много размышлял, читал, у меня были свои соображения. Я хотел понять, уразуметь, что же это такое – ночные наши видения?

Интерес был столь силен, что казался важнее любых других моих интересов, важнее самой жизни. Звучит выспренно, но я, видимо, человек был все-таки не совсем обыкновенный. Кроме того, – уж не знаю, было ли это любовью, – мне не хотелось расставаться с той женщиной-ученым. Хотелось ее видеть. Хотя бы и из окошка моей будки, а потом – так близко! – в столовке за соседним столом. При том, что думать о ней я стал только после одного случая. Это был действительно случай – случайная встреча.

Я вошел в трамвай и увидел ее. Она сидела и смотрела в окно. Трамвай дребезжал. Я стоял в двух шагах. Было воскресное утро, народу не много. Я видел ее так близко. На ее коленях лежала маленькая сумочка с металлическим блестящим замочком. Она гладила замочек. Пальцы у нее были худые, бледные. Ее маленькое розовое ухо просвечивало на солнце.

Мне ужасно хотелось знать, о чем она думает. Ужасно хотелось заговорить с ней, увидеть, как она вздрогнет, удивится; увидеть, как она на меня будет смотреть. Сойти с ней вместе. Пойти куда-нибудь.

Поделиться с ней своими мыслями. Вот бы она удивилась, что я – простой механик – так много знаю и так глубоко могу все понять.

Никогда я с ней не заговорил. Ничего о ней не узнал. Но ближе ее не было мне человека.

Ни сны, ни предчувствия не предупредили меня.

Утром в среду, 17 февраля, я приехал на службу. Предъявил пропуск.

Прошел в корпус. Поднялся. Вошел в свою будку. На полке уже лежала коробка с фильмом. Я сел за стол, включил лампу, раскрыл принесенную книгу. Это был учебник английского, я учил язык, чтобы читать английские и американские научные журналы. Прошло около часа. Грянул телефон. Меня предупредили о начале сеанса. Я приготовил аппарат. В зале зажегся свет. Вошли: лысый, мужчина в очках, сновидец (на этот раз – девочка-подросток). Женщины с ними не было. В первый раз за все время.

Кофр нес лысый. Он и подключал девочку к приборам. Мужчина в очках как будто не понимал, что ему надо делать. Лысый усадил его и дал мне знак.

Я начал сеанс. Чувствовал себя странно. Пол подо мной покачивало.

Как обычно, когда я вошел в столовую, они уже сидели и ели. Втроем.

Женщина так и не появилась. Я старался не смотреть на них. Взял компот, макароны по-флотски. Сел за свой привычный столик у окна.

Сел к ним спиной. Почему-то я боялся взглянуть на них.

– Возьми ложку и ешь, – услышал я лысого. – Вон как ребенок уплетает. Вкусно?

– Да, – робко ответила девочка.

Некоторое время все было тихо за спиной, только стук ложек раздавался. Вдруг я услышал рыдание. Поначалу я подумал, что человека душат, и оглянулся.

Мужчина в очках загородил лицо руками. Его худые плечи тряслись.

– Тихо, – сказал лысый, взглянув на меня затравленно. – Ребенка напугал.

Мужчина в очках стих. Отнял от лица руки.

И я, и девочка, да и все в столовой смотрели на него.

– Зачем было ее убивать? – недоуменно спросил он.

Лицо у него было мокрое. Из носа текло.

– Пошли, – сказал лысый. И встал.

Девочка таращилась на мужчину в очках.

– Пойдем, – велел ей лысый.

– Я еще компот не выпила, – сказала девочка.

Он так взглянул, что она тотчас встала. Он схватил мужчину в очках за плечо и потянул. Мужчина покорно поднялся.

Я отвернулся к окну. Доел простывшие макароны.

За окном я видел территорию кинофабрики. Несколько корпусов.

Съемочный павильон. Стену под колючей проволокой. Вход в подземный бункер со своей охраной. Там была лаборатория. Я воображал себе темную комнату с кушеткой и проводами, идущими от нее к приборам, стеллажи со снами в жестяных коробках, стеллажи с делами на эти сны; дела составлены рукой той женщины или того мужчины, что плакал по ней.

Здесь, у окна, я увидел, как открываются ворота и на студию въезжает черная “эмка”.

Никуда меня не вызывали, следователь сам пришел в мою будку. И телефон на этот раз не предупредил. Со следователем был молодой близорукий человек. Он стенографировал в блокнотик. Я вообразил, что следствие ведется по делу убийства сотрудницы научно-исследовательской киностудии. Другого мне и в голову не пришло. И потому поначалу был откровенен до глупости. И вопросы его меня насторожили не сразу.

– В чем состоят ваши обязанности? – спросил следователь.

– Я киномеханик.

– То есть? Что вы конкретно делаете?

– Показываю кино.

– Что за кино?

– Что здесь лежит, то и показываю.

– Но сами вы что-то думаете о том, что показываете? Вы же видите, что показываете?

– Разумеется.

– Что – “разумеется”?

– Разумеется, и вижу, и думаю, и понимаю.

– А именно? Что же вы видите?

– Сны.

– Что?

– Да, почти в буквальном смысле. Ученые восстанавливают сны, так чтобы их можно было снять на кинопленку, вновь превратить в видения.

Следователь раскрыл учебник на моем столе. Брови его поднялись.

– Вам не кажется, что это довольно бессмысленное занятие?

– Что? Английский?

– Нет. Сны.

– Почему? Это ведь не лженаука. Их же все видят. Каждый человек. Это нельзя отрицать.

– Никто и не собирается.

– Ну вот. Мне их изучение кажется очень важным, очень серьезным делом. По ним можно понять что-то.

– Что?

– Что-то важное.

– Мракобесие. Самое настоящее мракобесие. Недаром она из окна выбросилась.

– Кто?

– Что вы так побледнели? Выпейте воды. Сотрудница ваша выбросилась.

Вы ее должны знать. Каждый день она к вам кино смотреть ходила.

Я еще не сообразил, еще не собрался, еще был растерян и уязвим.

– Послушайте, это ужасно. То, что вы говорите. Какое мракобесие? Тут что-то не так. Она не могла выброситься.

– Откуда вы знаете?

Он смотрел на меня холодно.

– Я ничего не знаю. Но то, чем она занималась, – сны, – это серьезно.

– Сны – это обрывки дневных впечатлений. Хаос. Случайное переплетение. Что-то вдруг всплывает в сознании. И все.

– Нет-нет, вы ошибаетесь, вам не со мной надо поговорить, а с учеными, я могу только сказать, что это не хаос, это – правда.

– Что?

– В каком-то смысле реальность – ложь, а сон – правда.

– Очень интересно.

– В этом, как вы говорите, хаосе есть направление, есть вектор, который и выводит человека…

– Куда?

Я подумал, что его холодный, вежливый взгляд похож на взгляд врача-психиатра. Он смотрел на меня как на безумца. И я опомнился.

Опустил глаза, будто завравшийся школьник:

– Не знаю.

– Что не знаете?

– Ответа на этот вопрос. Да и вообще. Я как-то плохо соображаю сегодня.

Он прекрасно уловил мою интонацию и усмехнулся:

– Уроки не выучили? Ну ладно. Давайте в следующий раз. Когда получше подготовитесь.

Он очень легко прекратил разговор, лишь только почувствовал мое сопротивление. Вежливо со мной попрощался. Секретарь был бессловесен.

До конца рабочего дня никто меня не тревожил. Грянул телефон. И отпустил меня домой.

Я появился у проходной в шесть вечера, как всегда. Распорядок мой никогда не нарушался, хотя кинофабрика работала круглосуточно. Но я давал сеансы лишь с девяти до восемнадцати, даже если это были рабочие материалы, дубли, актерские пробы и в зале сидели только члены съемочной группы.