Николай Лукин - Судьба открытия

• Название: Судьба открытия
• Автор: Николай Лукин
• Издательство: Государственное издательство детской литературы Министерства просвещения РСФСР
• Жанр: Научная Фантастика
• Год: 1958

Роман «Судьба открытия» в его первоначальном варианте был издан Детгизом в 1951 году. С тех пор автор коренным образом переработал книгу. Настоящее издание является новым вариантом этого романа.

Элемент вымышленного в книге тесно сплетен с реальными достижениями советской и мировой науки. Синтез углеводов из минерального сырья, химическое преобразование клетчатки в сахарозу и крахмал — открытия, на самом деле пока никем не достигнутые, однако все это прямо вытекает из принципов науки, находится на грани вероятного. А открытие Браконно — Кирхгофа и гидролизное производство — факт существующий. В СССР действует много гидролизных заводов, получающих из клетчатки глюкозу и другие моносахариды.

Автор «Судьбы открытия», писатель Николай Лукин, родился в 1907 году. Он инженер, в прошлом — научный работник. Художественной литературой вплотную занялся после возвращения с фронта в 1945 году.

---

Впрочем, его искания в науке — разве не служение народу?

Сощурившись, он начал глядеть в микроскоп. Оказывается, есть две разновидности зерен — темно-зеленая и чуть посветлее. Надо сравнить их, проверить, испытать в отдельности. Нет, он со своей дороги не свернет!

Самым важным событием 1903 года Лисицын считал очередной труд Тимирязева — лекцию об усвоении углекислоты растениями. Лекция была прочитана по приглашению Британского королевского общества в Лондоне; Тимирязев издал ее брошюрой под названием «Космическая роль растения».

Внимательно прочитав брошюру, Лисицын прошелся по комнате. Не написать ли о своей работе Тимирязеву в Москву? Потом он вспомнил: «…малому, но ревностному почитателю науки суждено вас опечалить…» Решил: никаких писем не нужно. И с гордостью подумал, что уже и без советчиков справится — на это у него хватит сил и способностей.

Вскоре после Нового года все заговорили о происшествиях в Порт-Артуре. Лисицыну это казалось до нереального нелепым. Однажды, бегло просмотрев свежую газету, он пожал плечами: зачем люди воюют?

— Что японцам надо? — спросил он у Егора Егорыча.

— Да ваше благородие, — ответил старик, — японский царь на Россию умыслил. Нетто можно стерпеть? Силен, видать: корабли потопил в Портартурске. Мы на злодея…

— А! — сказал Лисицын. — Мудрят чего-то люди! Ерунда! — И, оставив газету, принялся смешивать порошки в прозрачных стаканчиках — бюксах.

К началу японской войны его лаборатория выглядела уже не так, как прежде. Все здесь теперь сложно и солидно было сделано. Главное, он не зависел уже от погоды: солнце удалось заменить электричеством. На длинном лабораторном столе посреди комнаты стояло в ряд с полдюжины зеленых стеклянных приборов. Их окружали усовершенствованные свечи Яблочкова. Латунные экраны скользили на роликах, загораживая от глаз ослепительный свет. Во всей квартире чувствовался жар дуговых ламп. Подходя к приборам, Лисицын надевал темные очки.

По вечерам, выключив в лаборатории ток, он обычно глядел на меркнущие, остывающие угольные стержни; все погружалось во мрак, а он не торопился уходить. Любил подумать несколько минут, облокотившись в темноте о стол.

Хотелось верить, что позади уже добрая половина труда. Вон там, в банках с притертыми пробками, лежат сухие зеленоватые комочки. Они — это листья растений после сложнейшей и тщательной обработки. Комочки содержат уже не хлорофилл, а новое стойкое вещество, в присутствии которого удается синтез углеводов. Комочки служат в фильтрах долго и не портятся ничуть. Они — это настоящая победа над природой.

Только медленен еще процесс. Углеводы возникают, пока вода течет сквозь фильтр лишь по каплям. И наряду с глюкозой и крахмалом еще образуется примесь бесполезных сахаров.

Что-то еще не разгадано — быть может, какая-нибудь мелочь. Лисицын убеждал себя: скоро он поймет неясное, преодолеет, и тогда решит задачу синтеза уже в больших масштабах.

Время между тем шло. На полях далекой Маньчжурии сражались и умирали солдаты. В России вспыхивали стачки, восстания; была глухая, тяжкая и беспокойная пора.

Жители Петербурга, кто утром, кто вечером, срывали листки календарей. А мир Лисицына был ограничен его приборами и реактивами — единственным, что ему сейчас казалось важным в жизни. И он имел свое, особое летосчисление: сроки для него измерялись не календарем, а журналом записи опытов.

Когда в журнале появилась запись номер девять тысяч сто семнадцать, наступил наконец день великого праздника. Один прибор давал чистую глюкозу, другой — сахар, третий — послушно вырабатывал крахмал. Сахара и крахмала получено сразу много. Того и другого почти по целому грамму.

За окнами давно лежал снег.

Улыбаясь, с торчащей во все стороны бородой, в расстегнутой шубе и сдвинутой на затылок шапке, Лисицын вышел на улицу. Словно тысячи людей радовались его успеху. Они двигались толпами, несли хоругви, царские портреты. Воздух гудел от человеческих голосов.

«Спа-си-и, господи, люди твоя…» — торжественно пели пешеходы.

«Крестный ход»,- подумал Лисицын.

А если бы они все знали, какие блага скоро даст им синтез! В год сто семьдесят пудов на каждого!..

Он повернулся и, продолжая улыбаться, подхваченный людским потоком, пошел вместе со всеми.

Шли долго. По мостовой зацокали подковы лошадей… Люди расступились: крупной рысью проехал взвод конной полиции.

— Ничего, царь рассудит, — сказал рядом с Лисицыным старик в рваном полушубке, в валеных сапогах.

На широком проспекте стало тесно. И вдруг произошло непонятное: в толпе закричали и побежали назад. Со стороны Зимнего дворца раздался сухой треск выстрелов.

Лисицын тоже кинулся бежать. Споткнувшись, потерял шапку. Тут же увидел красное пятно на снегу и рядом — неподвижную фигуру; человек будто уткнулся в землю, а по лбу сочится струйка крови.

Через минуту толпа сдавила Лисицына и втолкнула в какой-то двор.

— Что случилось? — испуганно спросил он гимназиста, прижавшегося к стене.

Гимназист смотрел обезумевшим, застывшим взглядом и не отвечал.

Двор — как дно мрачного колодца. Всюду — плечом к плечу — мужчины, женщины, дети. Кто-то в поношенном демисезонном пальто поднялся на несколько ступенек железной пожарной лестницы и громко, со страстью говорил, обращаясь то направо, то налево:

— Свободу не добывают просьбами к царю! Ужас сегодняшнего злодеяния показывает народу истинных врагов. Товарищи, братья! Самодержавие…

— Что случилось? — растерянно спрашивал Лисицын. — Господа, объясните, что случилось?

Потом он увидел лицо оратора, говорившего с лестницы.

«Боже мой, — узнал он, — это Глебов!».

Расталкивая плотные ряды, он начал пробираться к старому другу. «В Петербурге Павел… Кажется, мог бы доверять, заходить ко мне… Вот он объяснит сейчас…»

Лисицын сделал два-три шага и вздрогнул от новой неожиданности: из толпы на него в упор смотрят неприятные, наглые, почему-то очень знакомые глаза. Такие знакомые, такие ненавистные… «Кто это может быть?…»

— Полиция! — пронзительно закричали у ворот.

Точно вихрь пронесся по двору: все пришли в движение. И Глебов сразу исчез в сутолоке, и тот, с наглыми глазами.

Когда появились полицейские, двор был совсем пуст. Лисицын стоял один — без шапки, встревоженный и недоумевающий.

Глава IV. Дом на набережной

1

Полвека назад на Французской набережной стоял четырехэтажный каменный дом. Фасад его покрывали лепные украшения. Посмотрев вверх, можно было увидеть четыре яруса очень красивых и больших зеркальных окон; над ними нависал вычурный карниз и выступала узкая полоска крыши с водосточным желобом.

А со двора дом выглядел иначе. Здесь не было ни украшений, ни лепного карниза. Скат крыши высокой крутизной вздымался сразу над четвертым этажом. Скат этот прорезали ниши. В них, среди железных кровельных листов, поблескивал пятый ряд — не окон, а низеньких оконцев, освещавших чердачные квартиры.

Ход на чердак, в мансарду, был только со стороны двора, по черной лестнице. Зимой там бывало тепло, но летом слишком жарко. Низкие потолки, косо срезанные у стропил, углом опускались к наружной стене.

Понятно, что никто из «людей со средствами» не стал бы жить в мансарде. И когда пришли студенты, владелец дома оказался сговорчивым. Он не запросил с них много и сдал им часть чердачных помещений — три комнаты, выходившие дверями в темноватый, но полностью обособленный коридор.

Студенты принесли по связке книг и чемодану каждый, поставили кровати и зажили в новом месте шумной, веселой артелью.

Уже около года, как они тут поселились.

С ними и черная лестница словно ожила. Нет-нет, да пробегут двое-трое из них. Хозяин дома, если изредка встретит молодых квартирантов, не пропустит случая благожелательно кивнуть:

— Живете? Ну-ну! Господа вы хорошие. Только этой… как ее… политики не надо!

Студенты были земляки, волжане. Их было семь человек. Все они — кто чуть раньше, кто чуть позже — окончили одну и ту же нижегородскую гимназию.

Вечерами в мансарде любили хором запеть «Из страны, страны далекой, с Волги-матушки широкой…» Пели — вспоминали мечты гимназических лет, огни бакенов на темной воде, на крутом берегу уютные деревянные домики, а в домиках — отцы, матери, сестры. В такие минуты каждый из семи считал остальных братьями и близкими друзьями навсегда.

Но вечера в мансарде редко протекали мирно. Гораздо чаще весь чердак гудел от возбужденных речей. Здесь обо всем рассуждали с запальчивостью, все принимали близко к сердцу, отыскивали в любой мелочи сокровенный смысл. Стоило одному что-нибудь сказать, другой стремился возразить; если двое не сошлись во мнениях, остальные тотчас же вступали в спор. Говорили часто вразброд, не слушая друг друга, по нескольку человек сразу. Первоначальная причина разногласий быстро забывалась, а спор мог продолжаться еще много часов, перекатываясь от проблем морали до постулатов геометрии Эвклида.