Марина Цветаева - Тетрадь третья

• Название: Тетрадь третья
• Автор: Марина Цветаева
• Жанр: Прочая документальная литература

---

Так что мой адр<ес> на всё это время — прежний.

Да! ты пишешь о высланной II ч<асти> Охранной Грамоты, у меня и I нет. Посылал?

* * *

(NB! На год назад — сентябрь 1930 г. St. Laurent Haute Savoie)

ЧЕРНАЯ НЕБОЛЬШАЯ ХОЛЩЕВАЯ ТЕТРАДЬ

для франц<узского> Мóлодца (Le Gars) — конца его: «Adieu, mon petit Grillon»[123] — несколько выписок о Муре — и несколько моих записей:

Из стихов к М<аяков>скому (невошедшее)

… С Богом — по морозцу!

Жи — изнь? — Ваша!

Смерть — моя!

* * *

В красный рай самоубийц

* * *

Мур, упавший в колодец

— У меня живот подскользнулся, как нога на теннисе, и я свалился.

* * *

Ляжу. Бежу.

* * *

Так и не подал руку девочке — Димитриевой. Ненависть к ней, несмотря на ее смелость, мальчишество, мужское имя Кирченок и 10 лет. (Ему — 5 л.) И когда ставят всё это на вид:

— А она — все-таки девочка!

(Галилей)

* * *

Разговор с шоссейным рабочим (русским)

— Кто такое твой товарищ: монархист или охотник?

Мур: — Ни то, ни другое: рабочий. Сначала человек, потом рабочий. Человек, к<отор>ый работает. Рабочий человек.

И — медленно — крайне выразительно — со всей полнотой интонации:

— До чего мне иногда удивительно — что вы, взрослые, говорите!

* * *

(Всё это, о Муре — июль 1930 г., С<ен> Лоран.)

* * *

Болезнь, лежание в Арсине[124] (18-го — 19-го июля 1930 г.)

* * *

(Из стихов к М<аяков>скому)

Слушай! Не ты ли — апостол Павел,

Отбивавший носы у стáтуй?

* * *

…Мимо склепов и гробниц —

В красный рай самоубийц…

* * *

(Июль 1930 г. С<ен> Лоран — черновик стихов к М<аяков>скому.)

* * *

…Авария в озере…

* * *

Авария в блюдце…

* * *

Мур: — Нессесэр (С.С.С.Р.)

* * *

— Мама! Для чего Вы стали писательницей, а не шофёром и не другим таким?

С<ен> Лоран, 21-го авг<уста> 1930 г., за едой.

* * *

— Время — когда едят и время — когда спят, время — когда гуляют — и время когда

(NB! не читав Экклезиаста)

NB! ВОЗОБНОВЛЯЮ ЧЕРНУЮ КВАДРАТНУЮ КОЖАНУЮ ЧЕРНОВУЮ

лета 1931 г., Мёдон

Как хорошие стихи пишутся — знаю, как плохие — не знаю (и не догадываюсь!).

* * *

…Братски — да, арапски —

Да, но рабски — нет

(NB! люблю Пушкина. Невошедшее. А жаль.)

* * *

…Собственного слуха

Эфиоп — арап.

* * *

…где хозяин — гений.

Тягости Двора —

Шутки — по сравненью

С каторгой пера…

* * *

Узы и обузы

Сердца и Двора —

Шутки — перед грузом

Птичьего пера

* * *

Мур

Кто-то о Пушкине: — обреченность.

Мур: — Не обреченность, а афричённость.

(т. е. обреченность на Африку)

* * *

10-го июля 1931 г., Мёдон

* * *

встреча с внучкой пушкина

Прихожу к Елене Николаевне Арнольд. У нее сидит дама — белобрысая — белорыбица — альбиноска, страшно-постная и скучная. Через несколько минут после моего прихода E. H. со свойственной ей бесцеремонностью начинает ее — всячески выживать: — А Вам никуда не нужно идти? — М. б. Вам уже пора идти? — и так далее, и чем далее — тем грубее. Но дама — сидит, и E. H., когда убеждается, что сидеть — будет, глубоким, громким, даже не актерским, а декламаторским голосом — мне:

— А Вы зна-аете, дорогая! кто у меня сидит?

Я, робко: — Вы, кажется, сказали Г<оспо>жа Розен… Розен…

— Розенмайер — что! Розенмайер — ничто. Эта дама — внучка Пушкина. Родная внучка Александра Сергеевича.[125]

— И я, ничего не успев: — Доч<ка?> — Сашки?!

* * *

За 6 лет Парижа я у E. H. была в третий раз и ждала встретить у нее старую Т<атищеву>,[126] «на которую» E. H. меня и пригласила — и до того ждала, что сначала подивилась ее молодости (Т<атищевой> — около 80-ти лет) и такой полной белобрысости. (И даже «Розен…» не смутило.)

И вместо нее — встречаю внучку Пушкина, бывающую у E. H. раз в год и зашедшую случайно.

На вид — 45 лет (самый постный возраст! самый неудобоносимый и выносимый, самый двусмысленный! (сейчас (1938 г.) — мой) когда сам не знаешь — кто ты, на что похож, — впрочем, не сам, а сама, ибо у мужчин этого возраста нету) — итак, на вид 45 лет, но должна быть моложе, если не предполагать, что породила свою Светлану[127] (названную, очевидно, в честь Пушкина, хоть это — Жуковского[128]) 37-ми лет — что тоже возможно: всю жизнь собиралась — и разродилась.

О Светлане этой — Светике — говорит захлебываясь, показывает ф<отогра>фию и открытку: тоже белорыбица — в русском костюме, за к<отор>ый где-то, конечно, получила какой-то приз, а пишет — 8 лет — Je tan brase.[129] Учится во франц<узской> школе. По-русски не читает и не пишет вовсе — и наверное не говорит. Сейчас — для точности — гостит в Баварии: оттуда анбразирует.

Итак — внучка Пушкина, родная дочь Александра Александровича, генерала, почетного опекуна, бывавшего у нас в доме в Трехпрудном, куда ехал мимо дома Гончаровых, с нашим — смежного (наш — д<ом> № 8, шоколадный, со ставнями, с двумя огромными серебряными тополями. Разобран в Рев<олюцию> на дрова), родная дочь пушкинского Сашки — и жена «маленького русского офицера», сидящего в Шарантоне[130] (у E. H. там сидит сын, и знакомство на этой почве).

Белобрысая белобровая белоглазая немка, никакая, рыбья, с полным ртом холодного приставшего к нёбу сала (жирно картавит).

— У Вас есть какой-нб. листок Пушкина?

Она, с удовлетворенной и даже горделивой улыбкой:

— Ни-че-го. Папа всё отдал в Академию наук.

Узнала от нее, что оба пушкинских имения живы (в Револ<юцию> был упорный слух, что Михайловское сгорело)[131] — но сильно запущены. Единственное собственное — не на вопрос — сведение (вставка в наш с E. H. разговор) — что Ганнибал был куплен Петром за бутылку рома — сведенье, к к<оторо>му уже Пушкин относился юмористически и уцелевшее только благодаря его реплике — насчет ваших предков, приносивших и уносивших царям ночные горшки (посудины).

Читаю Стихи к Пушкину, разрываюсь от волнения — что перед внучкой. Одиноко — разрываюсь, ибо не понимает ничего и не отзывается — никак. (E. H. за всех хвастливая спешно объявляет ей, что я самая великая и знаменитая поэтесса и т. д. — чего наверное не думает.)

И — о Пушкине — всё.

На ком был женат «Сашка», чтобы так дóчиста ни одной пушкинской черты? А м. б. — слишком поздно женился, когда своих уж — не бывает? Если ей сейчас — 40 лет, то родилась она в 1891 г., Пушкин же умер в 1837 г. и Сашке (кажется) было 4 года, знач<ит> родился (ничего нет под рукой) в 1833 г. 1891 г. — 1833 г. = 58 л. Нет, еще могут быть, у Б<альмон>та и у А. И. Г<учкова> — чудные. Особенно — если пушкинская кровь (неутомимая). Так или иначе: бедная Светлана! Такая мать и шарантонский отец — пожалуй что и Пушкину не одолеть (уже не одолел: 8 лет и: je tan brase. Myp 9-ти лет не делал ни одной ошибки, а учился по-франц<узски> только год.)

— С увлечением — сладострастным хихиканьем и поддразниванием — говорит о квартире в 3 комнаты в Neuilly, к<отор>ую сняла на три месяца совместно с какой-то француженкой и русскими. — Кто же эти русские — или секрет? хозяйка, по-настоящему увлеченная — и для к<отор>ой «внучка Пушкина» не редкость, ибо знает ее — и цену ей (как выгоняла!!) — давно. — «Никакого секрета нет и быть не может: всё тайное становится явным» (кроме тайны твоей наследственности). Имени русских, несмотря на бесстрастнейшие и подробнейшие расспросы хозяйки — не назвала.

Из моих стихов к Пушкину — самых понятных, то, с чего всё и повелось: «Бич жандармов, бог студентов — Желчь мужей, услада жен» — не поняла ничего и не отозвалась ничем, ни звуком (даже: гмм…).

Внучка Пушкина — и я, внучка священника села Талиц.[132]

Что же и где же — КРОВЬ.

Пушкин, при всем этом, конечно присутствовал незримо, не мог не — хотя бы из-за юмора положения.

И, несмотря на: ни иоты, ни кровинки пушкинских, несмотря на (наконец нашла!) рижскую мещанку — судорога благоговейного ужаса в горле, почти слезы, руку поцеловала бы, чувство реликвии

— которого у меня нету к Пушкину —

но тут два довода и вывода, к<отор>ые, из честности, оставляю — оба:

первое: ибо Пушкин — читаю, думаю, пишу — жив, в настоящем, даже смерть в настоящем, сейчас падает на снег, сейчас просит морошки — и всегда падает — и всегда просит — и я его сверстница, я — тогда —