Сергей Эфрон - Переписка

• Название: Переписка
• Автор: Сергей Эфрон
• Жанр: Прочая документальная литература

---

Разговаривал с Павликом.[151] Не говори, конечно, ему об этом, но на меня он произвел впечатление жалкое. Взволнованно ждал встречи с ним, а после встречи было горько. Слабость, медиумичность, декадентская допотопная суетливость, какое-то подпольное малокровие. Он подарил нам последнюю (3) книжку своих стихов. Стихи никакие. Виделись с ним лишь раз. На назначенное второе свидание он не пришел.

Глядя на Студийные спектакли (в театре — ты знаешь — я бываю крайне редко) думал о современном театре. Очень ясно почувствовал, что театр современный должен быть в первую очередь музыкальным зрелищем. Слово со сцены не звучит — оно нужно зрителю в той же мере, как кинематографический текст (пояснение действия). Античный или Шекспировский монолог и диалог воспринимаемы сейчас лишь в чтении. Слово в спектакле (причиной тому зритель и вся наша жизнь) элемент антиконструктивный. И если раньше именно слово в первую очередь сцепляло зрителей со сценой и с актером, то теперь таким сцепляющим началом является музыка. И это не умаление слова, а скорее наоборот — эмансипация его. Любопытно, что посетитель спектакля получил название зрителя, а не слушателя, хотя еще совсем недавно он был именно слушателем, а не зрителем.

Словесная эмоция стала интимной эмоцией, т. е. эмоцией антитеатральной (не «мы», а «я» воспринимаю). Поэтому так нестерпима декламация, т. е. отработка словесного материала не для одиночного восприятия, а для множества (соборного восприятия).

Но довольно о театре.

Пришла М<арина> с рынка. Нужно идти к морю.

Буду писать тебе еще.

Обнимаю и люблю тебя крепко

С.

P. S. Я горд тем, что мне все главное из происходящего в Москве, и в России вообще, известно лучше, чем многим приезжающим из Москвы гражданам. И не только относящееся к литературе и искусству.

Говоря с приезжими люблю этим хвастать.

Читала ли «Разгром» Фадеева? Одна из лучших книг последних лет — Верно?

Нежно тебя люблю и помню постоянно.

Мой адрес:

Villa Jacqueline.

Pontaillac (Char<ente> Inf<érieure>).

7 Марта <1929 г.>

Дорогая моя Лиленька,

Это ужасно. — Я получаю от тебя по одному письму в полгода. Так, говорят, общаются с остальным миром прибрежные обитатели Ледовитого Океана в Сибири. Но ты в Москве, — я в Париже и несмотря на это мне приходится каждое свое письмо начинать с тех же вопросов: Жива ли ты?

Я знаю, что дело здесь вовсе не в расстоянии нас разделяющем. Мне недавно пришлось прочитать переписку Бакунина с братьями и сестрами.[152] Бакунинская семья — одна из самых дружных русских семей (и одна из самых необыкновенных семей!). Михаил, несмотря на свое постоянное отсутствие (заграница — крепость — заграница) был, конечно, невидимой осью для своих братьев и сестер, но вместе с тем — переписка между ним и семьею, сначала очень горячая, постепенно почти прекращается. Причина — не цензура жандармов. Просто наступает минута в разлуке, когда необходимо услышать голос и когда слова без голоса становятся бестелесыми и бескровными. Нам бы с тобой провести день вместе. Что скажешь в письме, когда ты видишь меня двадцатилетним мальчиком, рвущимся к смерти, а я тебя — такой, какой ты была пятнадцать лет назад?

Я недавно был болен — болезнь оказалась пустяком (что-то вроде старческого прострела (помнишь Пра?), но была минута, когда я от боли почти не мог дышать и т. к. я не знал что со мной, то подумал о смерти. Вот чего я по правде сказать боюсь ужасно — это не дождаться возвращения. Время чем дальше, тем бежит быстрее и незаметнее. В детстве помню — год был какой-то громадной протяженностью, а сейчас — года, как недели. Есть чему испугаться.

Что же тебе написать о себе? Я работаю там же и столько же.[153] Часто ложусь в три часа ночи. Очень устал. На себя не остается ни одной минуты. М. б. это и хорошо, но временами бывает непереносимо.

Сын мой — замечательный (тебе должна была рассказать о нем В<ера> А<лександровна>[154]), да и дочь оч<ень> хороша.

Прилагаю их карточки, снятые летом. М<арина> много пишет. Ее последнюю книгу[155] ты, верно, видела. Материально — трудно. Ведь нас четыре человека. Я зарабатываю 1.100 fr. в месяц + Маринин заработок. Но на прислугу не натягиваем, а при наличии Мура это большое бремя для М<арины> и Али.

Как В<ера> с сыном? Н<ютя> мне давно прислала грустное письмо о семейных неладах. Нужно же было полюбить эту скотину. Вот уж действительно: любовь зла — полюбишь и козла. А ведь любила же эту мелюзгу!

Что В<ера> А<лександровна>? Она должна была мне написать — и ничего. Передай ей пожалуйста, что легкомыслие в некоторых областях непростительно. Что когда дело касается моего театрального дела — я ничего не забываю и не прощаю.

Мне ее тетка передавала, что она вышла замуж. Быстро. Но я пожалуй рад за нее. Она оч<ень> добрый человек, но допотопно-декадентский. Думаю, как говорится, среда заела и эгоцентризм туберкулеза. Кланяйся ей.

Сейчас ночь. Мур и Аля спят давно. Пора и мне ложиться.

Лиленька — родная — напиши мне. Хочу верить, что ничего страшного с тобой не случилось. Знакома ли ты с Пастернаком?

Обнимаю тебя крепко

Твой С.

Привет В<ере> и племяннику. Всем друзьям поклон.

Недавно в театре встретил Габриель — подругу Аси Жуковской. Передай ей поклон от Габриель и меня.

В Париже все это время стояли русские холода. Парижане мерли на улицах десятками, как воробьи — на лету. Сегодня первый день потеплело. Господи, уже весна.

«Пора, мой друг, пора — покоя сердце просит
Бегут за днями дни, и каждый день уносит
Кусочек[156] бытия»…

Это мы с тобою декламировали в Кисловодске.

Помнишь Степуна с палкой? Он в Германии.[157] К нему никакого вкуса не чувствую. «Взрыв всех смыслов» при чрезвычайном благоразумии и «осмыслении трагедии» при предельном благополучии. Талантливая пошлятина философствующего тенора. Он очень пришелся по вкусу немцам.

Спокойной ночи, милая.

По-прежнему ли боишься мышей? Я ведь их тоже боюсь. И сердце у меня стало таким же, как у тебя: какая-то мышца ослабла. И страх мышей верно отсюда же.

Слушал вчера Самойловича[158] и Чухновского.[159] Ну, довольно.

Мой адрес: 2 av. Jeanne d’Arc. Meudon (S. et O.)

Если бы ты мне присылала за неделю «Веч<ернюю> Москву» — был бы оч<ень> благодарен. Марки оплачу.

27 — IV — <19>29

Родная Лиленька,

Спасибо родная за «Веч<ернюю> Москву». Получил, просмотрел. «В<ечерняя> М<осква>» больше чем какая-либо другая газета дает представление о быте Москвы.

Но писем от тебя все нет. Напиши милая. Без вестей тревожно, а я от тебя ничего не имею больше 6 мес<яцев>.

У нас весна — все в цвету, но очень холодно — ветер из России. На днях вышлю тебе мою статью во французском журнале о Маяковском, Пастернаке и Тихонове. Пошлю одновременно Пастерн<аку>. Для франц<узского> журнала (не комм<унистического>) это максимальная левизна.

Пишу в парижском кафе. Очень жду от тебя вестей. С наступающим прекрасным Праздником.[160]

Говорила ли с В<ерой> А<лександровной>?

Что Вера? Что Нютя?

Как тебе нравится мой сын?

До сих пор не могу поставить на нашей могиле креста. Цены ужасающие. Нужна новая изгородь. Надеюсь в ближайшее время собрать нужные деньги.

Мой сын — замечательный сын. Очень волевой, здоровый, самоутверждающийся — полная противоположность Але. Все время требует, чтобы его везли в Россию. Французов презирает.

Сейчас у Вас вербный базар. Вербное Воскресенье — один из любимейших мною праздников. Много бы дал я…. да что об этом говорить!

Ну прощай Лиленька. Очень ты тронула меня газетами.

Обнимаю тебя.

Твой Сережа

Мне бы оч<ень> хотелось иметь переснятые карточки нашей семьи. Пришлю тебе на это деньги. Хорошо?

В кафе пью чай за твое здоровье.

Очень тебя люблю.

17 — V — <1929>

Дорогая Лиленька,

Проносил письмо тебе двадцать дней. Досылаю, чтобы ты убедилась в старческой дырявости моей головы.

За это время я был болен. Теперь выздоровел и принялся за серьезное лечение. Моя полка уставлена рядом флаконов разного вида и запаха. Посмотрим, что получится.