Марина Цветаева - Письма. Часть 1

• Название: Письма. Часть 1
• Автор: Марина Цветаева
• Жанр: Прочая документальная литература

---

<Приписка на полях:>

Радуюсь отъезду Макса и Пра и скорому свиданию с Вами и Верой. Всего лучшего.

МЭ.

Иваньково, 9-го августа 1912 г.

<В Гангут>

Милая Лиля,

Сережа приблизительно выздоровел. Приблизительно — потому что очень худ. Вчера мы были в Москве, в первый раз после его болезни.

Представьте себе: госпожа, продавшая нам дом,[136] упорно и определенно не желает из него выезжать. 3 недели тому назад она уже знала, что ей придется найти себе квартиру к 5-му авг<уста>. Она же всё время преспокойно жила на даче, не делая никаких приготовлений к выезду.

Несколько дней тому назад мы еще раз предупреждали ее о необходимости выехать до 5-го, и вот вчера приезжаем в Москву, думая перевозить мебель — и что же? Квартиры у нее нет, ни одна вещь не вывезена, и сама она неизвестно где. Мы написали ей записку с извещением, что за каждый лишний день, прожитый ею в доме, считаем с нее по 10 руб., начиная с 8-го. Написали еще, что подали жалобу мировому, — чего по настоящему не сделали. Дело у мирового, говорят, длится около трех недель, а нам необходимо переехать до 15-го.

Ася берет наш особняк на Собачьей,[137] но т<а>к к<а>к сама укладываться и возиться с переездом не может, выписывает из-за города экономку, к<отор>ую должна во время предупредить. Мы же не можем ей ничего сказать точного о дне выезда.

Кроме того, еще одна неприятность: по просьбе прежней хозяйки мы решили оставить ее дворника. Теперь же оказывается, что он неграмотный.

Стройку мы решили отложить до ранней весны[138] и м<ожет> б<ыть> обойдемся без нашего несколько подозрительного комиссионера. Вчера к К<рандиев>ским приезжал один молодой архитектор.[139] М<ожет> б<ыть> он возьмется за это дело.

Туся, Надя и сама M-me[140] всё время навещали Сережу во время его болезни. Ну, натерпелась же я с этой M-me! Ее бесцеремонность выходит за всякие пределы. К тому же я никогда не видала более хвастливого человека. А ее мания советов! На все темы: от моего положения до выбора стихов. Без конца говорила о своем романе, о лестных отзывах, потом давала полную характеристику Нади, говорила о ее отношении к любви (ее любимая тема) — браку, даже к ней самой. Всё это неожиданно, многословно и нелепо.

Ей, конечно, нельзя отказать в доброте, но еще меньше в отсутствии всякого элементарного понятия о такте.

К 20-му мы думаем перебраться в Москву. Здесь с 25-го июля настоящая осень — холодная, ветреная и дождливая. Листья опадают, небо с утра в темных низких тучах. Вчера мы купили книгу стихов Анны Ахматовой, к<отор>ую т<ак> хвалит критика.[141] Вот одно из ее стихотворений:

«Три вещи он любил на свете:
За вечерней пенье, белые павлины
И стертые карты Америки.
Не любил, к<а>к плачут дети,
Чая с малиной
И женской истерики.
— А я была его женой».

Но есть трогательные строчки, напр<имер>:

«Ива по небу распластала
Веер сквозной.
Может быть, лучше, что я не стала
Вашей женой».

Эти строчки, по-моему, самые грустные и искренние во всей книге. Ее называют утонченной и хрупкой за неожиданное появление в ее стихах розового какаду, виолы и клавесин.

Она, кстати, замужем за Гумилевым, отцом кенгуру в русской поэзии.[142]

Пока всего лучшего, до свидания, до 20-го пишите сюда, потом на Б<ольшую> Полянку, М<алый> Екатерининский пер<еулок>.

МЭ

P. S. Сережа выучил очень много франц<узских> слов.

P. P. S. N нашего будущего телефона: 198-06.

Вам нравится?

Это был лучший из шести данных нам на выбор!

Коктебель, 2-го августа 1913 г., пятница

<В Москву>

Милая Лососина![143]

Посылаю Вам стихи Сереже и карточку Али в Вашем конверте. (Вот к<а>к можно в десяти словах обозначить отношения четырех человек.) Спасибо за Лёвскую красоту, но Вы ничего не пишете о своем приезде. Когда? С Петей,[144] или одна?

Мы ждем ответа из санатории.[145] Лев целый день позирует: портрет подвигается.[146] Вера очень трогательно ухаживает за всеми. У меня есть для Вас одна новость о Лёве и Субботиной,[147] — боюсь, что Вам ее уже написали. Если нет, расскажу Вам при встрече — интересней!

Вот стихи:

Как водоросли Ваши члены,
Иль ветви мальмэзонских ив.
Т<а>к Вы лежали в брызгах пены,
Рассеянно остановив

На светло-золотистых дынях
Аквамарин и хризопраз
Сине-зеленых, серо-синих
Всегда полузакрытых глаз.

Летели солнечные стрелы
И волны — бешеные львы…
Т<а>к Вы лежали, — слишком белый
От нестерпимой синевы.

А за спиной была пустыня
И где-то — станция Джанкой…
И тихо золотилась дыня
Под Вашей длинною рукой.

Т<а>к, утомленный и спокойный
Лежите — юная заря.
Но взглянете — и вспыхнут войны
И горы двинутся в моря,

И новые зажгутся луны,
И лягут яростные львы
По наклоненью Вашей юной,
Великолепной головы.[148]

МЭ

Москва, 22-го августа 1913 г., четверг

<В Коктебель>

Милая Лиля,

Кто-то поет в граммофоне: «Ты придешь, моя заря, — последняя заря…»

Женщина или небо в последний раз? Вчера был унылый день. Я с утра бродила по комнатам, рылась в старых дневниках и письмах, сопровождаемая маленьким собачьим скелетом. Потом лежала в спальне на кушетке с тем же черно-желтым скелетом. А вечером! Что было вечером! Я пошла к Л. А. Она встретила меня очень мило (за день до этого она была у меня с Шурой[149]), но скоро ее вызвали, и я осталась одна с Володей[150] (за столом).

После 3-ех или более минутного молчания он начал изрекать такие фразы: «Все люди — пошляки. Они показывают свои козыри, а когда с ними знакомишься ближе, то видишь одну пошлость, самую низкую»… «Вы думаете, что Вы живете праздником? Вы очень ошибаетесь! Вы живете самыми пошлыми буднями. У каждого мастерового есть свой праздник, один раз в неделю, а у Вас нет»… «Да, все люди — пошлые. Я не знаю ни одного человека без пошлой подкладки. И эта подкладка — главное. И Вы ее увидите»…

И так далее!

Пришла Л. А. и разговор прекратился.

Потом, уже в передней, пошел дальше.

— «Да, вот я Вам скажу, Мар<ина> Ив<ановна>, у Вас нет ничего человеческого. У Вас внутри пустота, Вы одна инструментальность. И все Ваши стихи — одна инструментальность».

(Так как приходил мой бывший директор гимназии, мне, чтобы не видеться с ним, пришлось зайти к Володе в комнату, где разговор продолжался).

— «Вы еще не дошли до человеческого. Я ведь прекрасно знаю Вашу жизнь».

— «Вы знаете?»

— «Да, я. Вы можете не соглашаться, но это так. Даже если Вы мне расскажете целый ряд фактов, я останусь при своем мнении. Вы не знаете человеческой души, вообще — Вы не человек».

— «Что же такое эта человечность?»

— «Это невозможно объяснить».

— «Ну, жалость? Любовь?»

— «Да, пожалуй, — вообще этого нельзя объяснить. Вы вот говорите, что у Вас есть друзья. Но они дружны с Вами только из выгоды. Все люди таковы! И Вы лично для них совершенно не интересны. Вы в жизни не пережили еще ни одного глубокого чувства и м<ожет> б<ыть> никогда не переживете. Вообще, у Вас нет ничего общего с Вашими стихами».

— «Слушайте, я не хочу продолжать этого разговора. Мы чужие. Такой разговор для меня оскорбителен, с другим я давно бы его прекратила. И вообще я бы больше не хотела с Вами разговаривать».

— «И я вышел к Вам только по настоянию Лидии Алекс<андровны> и вообще не хотел бы Вас видеть в своем доме.»

— «То есть где?»

Он делает жест вокруг себя. Я поняла — кабинет.

— «Квартира Лидии Алекс<андровны> — это мой дом.»

— «Я прихожу не в Ваш дом, я прихожу к Л<идии> А<лександровне>.»

— «Дом Л<идии> А<лександровны> — мой дом. И я Вас попрошу никогда больше сюда не являться».

— «А я очень жалею, что здесь нет со мной моего мужа, чтобы дать Вам по Вашей маленькой хамской физиономии».

— «Смотрите, как бы Вы сами не получили!»

Он отворяет мне дверь.

— «Позвольте мне Вам открыть дверь».

— «А мне позвольте последний раз сказать Вам „хам“!»