Владимир Яременко-Толстой - Мой-мой

• Название: Мой-мой
• Автор: Владимир Яременко-Толстой
• Жанр: Современная проза

Душераздирающая сексуальная драма, происходящая на фоне питерских богемных тусовок. Правдивая история любви русского поэта и финской дипломатки.

---

Владимир Яременко-Толстой Мой-мой

ПРЕДИСЛОВИЕ

Выпить бы сейчас, чтобы легче писалось. Чтобы лучше рассказывалось и вспоминалось. За окном северная белая ночь и дождь идет уже несколько дней. Пора любви и интимных встреч, а я сижу дома один без любви и без сна. И на душе тяжело и гадко. Надо начать писать свой первый роман – рассказать то, что произошло со мной этой весной. И этим поставить точку – вбить осиновый кол в грудь женщины-оборотня, женщины-вампира, женщины-ведьмы из финских лесов и болот Лаппенранты.

Иначе не выжить мне. Огонь отчаяния и боли сжигает мои внутренности, сердце часто стучит, тело дрожит мелкой дрожью, а мысли все в анализе происходящего и в свежих незаживающих воспоминаниях. Горло перехватывает горечь и слезы. А душа жаждет священного очищения через огонь слова.

Единственное избавление – написать роман – роман без вранья, быстрый и честный, созданный самой жизнью событиями последних месяцев и лишь нуждающийся в письменном изложении. Просто перенести его на бумагу и, освободиться, таким образом, от невыносимых мыслей и невыносимых эмоций. Это будет мой первый роман. Это мой личный роман. И называться он будет по-фински "мой-мой", что в переводе означает что-то типа "привет" или "здравствуйте"…

Здравствуйте, сложный я человек и судьба у меня запутанная и сложная. Сейчас я расскажу о себе. Буду стараться, чтобы понятно было, хотя я и сам в жизни своей многого не понимаю. Но буду рассказывать, может быть, женщина какая-нибудь найдется, которая меня поймет, и раны мои душевные залижет. Сложный я человек, очень сложный. Таким сложился я от сложностей жизни. И ничего с этим теперь не сделать. Даже фамилия моя складывается из двух частей и имеет непростую историю. Однако начну с начала, с чего обычно начинается жизнь.

Я родился в Сибири, где отец мой – писатель Николай Толстой, потомок великого графа, отбывал свой лагерный срок и ссылку. В Сибирь забросила его литература, а именно – стихотворение, довольно талантливое, но излишне едкое, сочиненное им по неосторожности в юности. Всех подробностей я не знаю, и в изложении данной истории не могу претендовать на доскональную объективность и точность. Пересказываю лишь то, что донесла до меня семейная легенда, слышанная мною обрывочно, да немногословные откровения родителей, предпочитающих до сих пор обходить данную тему сдержанным молчанием. Причиной тому является, очевидно, глубоко затаенная обида и то, что отца по делу, в сущности, чисто политическому, осудили по статье уголовной, а именно – за хулиганство. Тогда стояла хрущевская пора моратория (de facto) на статьи политические, это было время широких реабилитаций и разоблачений политических репрессий прошлого.

Как бы то ни было, расскажу, что знаю.

Отец мой принадлежал к легендарному поколению советской интеллигенции 50-60-х годов. Это было время хрущевской оттепели, время надежд и новых возможностей. Все вокруг кипело и бурлило, жизнь казалась прекрасной и бесконечной. А он учился на филологическом факультете Ленинградского университета и мечтал стать великим поэтом. В этом он был не особенно оригинален, поскольку поэтами в то время воображали себя многие, почти все.

Впрочем, он был одним из наиболее одаренных и успешных. Его любили девушки, а стихи его ходили по рукам. Его имя было тогда в интеллектуальных кругах Ленинграда на слуху, но, увы, ни разу не появлялось в печати. Он писал много, был активным, задиристым и энергичным.

Бывал он и у Анны Ахматовой, но не имел к ней никаких симпатий, ему было непонятно, почему другие перед ней пресмыкаются. Ее стихи всегда казались ему скучными и неинтересными. Она продолжала жить в каком-то своем времени и ничего не понимала в окружающей ее действительности. Отец считал ее просто раздражительной старушонкой, падкой до лести и подарков. Он и сейчас называет ее "старой гадостной жабой".

Отец мой был близок со многими молодыми поэтами, в том числе и с Иосифом Бродским, с которым дружил Ему-то первому и показал он свое новое стихотворение "Россия". Бродский прочитал его раз, затем еще раз и пришел в неописуемый восторг. Он хохотал, катался по полу, зачитывая вслух особо понравившиеся ему места. Он искренне поздравил отца с рождением "бессмертного шедевра", как он сразу же это творение окрестил, и на радостях они скинулись на бутылку азербайджанского портвейна, которую выпили в комнате Бродского в ажурном доме-прянике Мурузи на углу Литейного проспекта и улицы Пестеля.

Бродский в радостной эйфории бегал по заставленной мебелью комнате, ловко лавируя между предметами быта и предлагая начать распространение текста немедленно, как можно скорей. Отец был польщен такой бурной реакцией друга, он оставил ему рукопись, поскольку сам уже знал стихотворение наизусть, и ушел готовиться к экзамену.

Бродский, быстро переписав несколько копий, сломя голову, бросился по гостям. Стихотворение распространилось по городу с бешеной скоростью, и скоро его знали уже почти все, интересовавшиеся литературой. Его заучивали, пересказывали, переписывали. Вы можете спросить людей того поколения, я это пробовал неоднократно, многие из них помнят этот текст и поныне. Не буду отрицать очевидное, стихотворение и впрямь было весьма едким и наглым. Дабы не быть голословным, приведу его текст полностью:

РОССИЯ

Россия лежала нагая,
И Ленин на ней сидел.
И, ноги ей раздвигая,
Член вставить во чрево хотел.

Россия, Россия, Россия,
И Ленина сморщенный член.
Ты громко пощады просила,
Но Ленина член не тлен.

Хранится он в Мавзолее,
Завернутый в вату и ткань.
Проветрят его к юбилею,
И тихо попросят: – Встань!

Но он уж не встанет, наверное,
Он сморщен и желт, как лист.
И тронет его неуверенно,
Склонясь, молодой журналист.

А вечером, лежа в постели,
Пока не подкрался сон,
Подробно об этом деле
Невесте расскажет он.

Она улыбнется доверчиво,
И спросит с улыбкой, ждя,
Глаза опустив застенчиво:
Мой милый, какой у вождя?
Но он побоится сказать ей,
Что член вождя худ и мал,
Ведь он кандидат в члены партии,
Узнают – будет скандал.

Работы лишится он сразу, Поэтому вдруг говорит:
Таких не видал я ни разу –
Огромный, как сталактит!

Огромный, огромный, огромный!
Таких, может, нет и в ЦК!
Как Ленин – великий и скромный!
А мой не дорос пока!

И свой он засунет отросток
В ее половую щель,
И будет рыдать, как подросток,
Достигший порочную цель.

А где-то в тиши Мавзолея,
Завернута в вату и ткань,
Как светлое завтра белея,
Лежит волосатая дрянь.

Россия лежит нагая,
На ней снова кто-то сидит,
И, ноги ей раздвигая,
Член вставить во чрево хотит.

Россия, Россия, Россия,
И Ленина сморщенный член,
Ты громко пощады просила,
Но Ленина член не тлен!"

О стихотворении "Россия" каким-то образом узнали и в КГБ. Последовавшая реакция была однозначной и незамедлительной. К Бродскому, распространявшему копии, вскоре пришли. Иосиф испугался, и честно все рассказал, отдал рукопись отца. Дело начинало принимать серьезнейший оборот. Последовали допросы. Стали выяснять – кто, как, кому, и в каком количестве распространял, кто как к стихотворению относился. Отца исключили из комсомола, а затем из университета и в скорости арестовали.

Интеллектуальные круги города оказались парализованными. Люди еще помнили недавнее прошлое и боялись как за себя, так и за своих близких. Всему виной был мой отец. Его порицали не только на допросах в КГБ и на комсомольских собраниях, но и в разговорах между собой. Он перешел границы допустимого и дозволенного, он всех подвел. От него все отвернулись, даже с родителями его перестали здороваться, и он оказался один на один перед лицом карательных органов. Во время допросов ему зачитывали показания его друзей, на него гадивших и от него отрекавшихся, характеризовавших его аморальным, порочным и антиобщественным типом.

Ему было бесконечно обидно, но он все понимал и из последних сил старался не озлобляться. Он брал всю вину на себя, держась с достоинством, как и подобает поэту. Под следствием он провел четыре с половиной месяца. Потом был закрытый суд, на котором в качестве свидетелей выступали друзья, старавшиеся не смотреть ему прямо в глаза. Уже тогда он твердо решил для себя, что больше никогда не вернется в этот город. И он данное себе слово сдержал, так никогда и не вернувшись.