Юрий Тола-Талюк - Опыт присутствия

• Название: Опыт присутствия
• Автор: Юрий Тола-Талюк
• Жанр: Биографии и Мемуары

Жизнь человека – это архив его сознания. Книга позволяет поднять чужие архивы и удивиться тому, как далеки и близки друг другу люди.

---

Было время, когда особенно звонко слетались клинки теоретиков нового времени на всевозможных политических представлениях. Судили о том, куда пойдем, кто мы и как называемся, – Европой или Азией.

Явлинский вспомнил для нашего состояния специальное название -

"Азиопа". Политическому истеблишменту нравилось ощущать себя интеллектуальной прослойкой своего "некультурного" народа, который не дорос до его благородства и высоких мыслей. Но что удивительно, вся эта утонченная элита как-то умела "кучеряво" пристраиваться на плечах того же народа, не отвечая ему ни благодарностью, ни самоотверженным служением. Чистые души остались где-то в литературе

XIX-го века.

Любимый образ российских государственников – образ Петра I. Петр

– фигура, олицетворяющая реформы, продвинувшие Россию в семью

"цивилизованных" стран. Только Сталин, предпочитал посох Ивана

Грозного. Остальные российские "реформаторы" любили рядиться в камзол великого императора. Да и в практике поучительно – никто как

Петр не умел подчинять национальную волю собственным целям.

А теперь и мы ощутили давление особенности подмеченной еще

Татищевым, утверждавшим "сколь монаршеское правление государству нашему прочих полезнее". Слишком многообразны формы самоутверждения власти над обществом. Много поучительных аналогий можно извлечь из прошлого, озираясь по сторонам в 2004 году. Но возьмем один пример, тонкий нерв, который отражается в религиозном самосознании народа.

Это те чувствительные узлы, через которые легче всего нанести смертельные удары по самобытности, творческому потенциалу способности к национальной идентификации народа и его возможности получить достойное место в грядущем содружестве наций.

Вот что пишет о Петровских реформах историк и религиозный деятель протоиерей Георгий Флоровский: "Государство утверждает себя самое, как единственный, безусловный и всеобъемлющий источник всех полномочий, и всякого законодательства, и всякой деятельности или творчества. Все должно быть и стать государственным, и только государственное попускается и допускается впредь. У Церкви не остается и не оставляется самостоятельного и независимого круга дел, ибо государство все дела считает своими. Именно в этом вбирании всего в себя государственной властью и состоит замысел того

"полицейского государства" которое заводит и утверждает в России

Петр… "Полицейское государство" есть не только и даже не столько внешняя, сколько внутренняя реальность. Не столько строй, сколько стиль жизни. Не только политическая теория, но и религиозная установка. "Полицеизм" есть замысел построить и "регулярно сочинять" всю жизнь страны и народа, всю жизнь каждого отдельного обывателя, ради его собственной и ради "общей пользы" или "общего блага". "Полицейский" пафос есть пафос учредительный и попечительный. И учредить предлагается не меньше что, как всеобщее благоденствие и благополучие, даже попросту "блаженство"… В своем попечительском вдохновении "полицейское государство" берет от

Церкви…отбирает на себя ее собственные задачи. Берет на себя безраздельную заботу о религиозном и духовном благополучии народа. И если затем доверяет или поручает эту заботу духовному чину, то уже в порядке и по титулу государственной делегации, и только в пределах этой делегации и поручения Церкви отводится в системе народно-государственной жизни свое место… Не столько ценится или учитывается истина, сколько годность, – пригодность для практико-технических задач и целей…Духовенство обращается в своеобразный служилый класс. И от него требуется так и только так о себе думать. За Церковью не оставляется и не признается право творческой инициативы даже в духовных делах. Именно на инициативу более всего притязает государство, на исключительное право инициативы, не только на надзор. "Полицейское" мировоззрение развивается исторически из духа Реформации, когда тускнеет и выветривается мистическое чувство церковности, когда в Церкви привыкают видеть только эмпирическое учреждение, в котором организуется религиозная жизнь народа. С такой точки зрения и церковность подпадает и подлежит государственной централизации. И

"князю земскому" усваивается и приписывается вся полнота прав и полномочий в религиозных делах его страны и народа… Такая новая система церковно-государственных отношений вводится и торжественно провозглашается в России при Петре в "Духовном Регламенте"… Но для Петровской эпохи вообще характерно, что под образом законов публикуются идеологические программы. "Регламент" есть, в сущности, политический памфлет. В нем обличений и критики больше, чем прямых и положительных постановлений. Это больше чем закон. Это манифест и декларация новой жизни. И само доказательство превращается в своеобразное средство приневоливания и принуждения. Не позволяется возражать против внушительных указанных "понеже". Правительство спешит все обдумать и рассудить наперед, и собственное рассуждение обывателя оказывается тогда ненужным и лишним. Оно может означать только некое неблагонадежное недоверие к власти. И составитель

"Регламента" поторопился все рассудить и обосновать наперед, чтобы не трудились рассуждать другие, чтобы не вздумали рассудить иначе…

Петровский законодатель вообще слишком любил писать желчью и ядом

("и кажется, писаны кнутом", отзывается Пушкин о Петровских указах)"

(Прот. Г. Флоровский. Пути русского богословия. Вильнюс.1991.)

И замечательно еще пишет Феофан, составитель "Регламента", изъясняя доводы о государственной безопасности: "А когда еще видит народ, что соборное сие правительство монаршим указом и сенатским приговором установлено есть, то и паче пребудет в кротости своей, и весьма отложит надежду иметь помощь к бунтам своим от чина духовного". И еще шедевр на все российские времена от того же

Феофана: "Государь, власть высочайшая, есть надсмотритель совершенный, крайний, верховный и вседействительный, то есть имущий силу и повеления, и крайнего суда, и наказания, над всеми себе подданными чинами и властьми, как мирскими, так и духовными. И понеже и над духовным чином государское надсмотрительство от Бога установлено есть, того ради всяк законный государь в Государстве своем есть воистину Епископ Епископов"… Ух!

Я взял такой большой отрывок, потому что в нем как в зеркале отражается весь XX и начало XXI века России. К вышесказанному можно добавить, что в первое десятилетие XVIII века армия увеличилась с 40 до 100 тысяч человек, расходы повысились на 40 миллионов, заняв в общей сумме государственных расходов 65%. На 1710 ожидался полумиллионный дефицит. А что касается "людишек", то, подворная перепись в том же году, показала огромную убыль населения. Поистине

– "Избавьте меня от жизни в период больших реформ!" – говорил Конфуций.

По выражению Юрия Крижанича, правительство в России "то круто сверх всякой меры, то вконец распущено". Вот и здесь, парадокс действия этих законов "написанных кнутом", в беспорядочной толпе преемников послепетровского периода. Западник и большой патриот князь Д.М Голицын, говорил, что отечество тяготили два политических недуга это – власть, действующая вне закона и фавор, владеющий слабой, но произвольной властью.

Архиепископ Илларион Троицкий, в речи произнесенной на Соборе 23 октября 1917 года, сказал: "Орел Петровского, на западный образец устроенного, самодержавия выклевал это русское православное сердце.

Святотатственная рука нечестивого Петра свела первосвятителя

Российского с его векового места в Успенском соборе. Поместный собор

Церкви Российской от Бога данной ему властью поставил снова

Московского Патриарха на его законное неотъемлемое место".

Мы знаем, что было потом…

Во всех этих зигзагах Российской истории что-то можно, но и что-то, действительно, "нельзя понять умом". Не имея ли в виду печальный опыт Петра, известный русофил Константин Леонтьев, приняв монашество, писал в Оптиной пустыне, что "нам, русским, надо совершенно сорваться с европейских рельсов и, выбрав совсем новый путь, стать, наконец, во главе умственной и социальной жизни всечеловечества". (Леонтьев К. Записки отшельника. М.., 1992.)

Впрочем, до него были идеалисты и на иной манер. Для Градовского

"Народ в истории" – "живая сила, нравственная личность, которой интересы, убеждения и стремления руководят политикою государств".

Подойдя, однако, с этим взглядом к изучению истории провинции, он не нашел там "народа" в смысле активной силы, ни "коренных условий нормального общежития" Как нам знакомо! Не будем освещать этот опыт печальным скептицизмом Чаадаева, но заметим, что в русской истории были и обнадеживающие минуты.

Вот, натыкаемся в манифесте Екатерины II на признание:

"Самовластие, не обузданное добрыми и человеколюбивыми качествами в государе, владеющем самодержавно, есть такое зло, которое многим пагубным следствиям непосредственно бывает причиною". Знаменательно и то, что Екатерина II в своем знаменитом "Наказе", в котором стремилась создать основу законодательного уложения государства, использовала нашумевшую в то время книгу Монтескье "Дух законов", которая позже легла в основу Конституции Соединенных Штатов, и