Джакомо Казанова - Мемуары

• Название: Мемуары
• Автор: Джакомо Казанова
• Жанр: История

Бурная, полная приключений жизнь Джованни Джакомо Казановы (1725–1798) послужила основой для многих произведений литературы и искусства. Но полнее и ярче всех рассказал о себе сам Казанова. Его многотомные «Мемуары», вместившие в себя почти всю жизнь героя — от бесчисленных любовных похождений до встреч с великими мира сего — Вольтером, Екатериной II неоднократно издавались на разных языках мира.

---

— Вот вы и заинтересованы, — сказала она, — но что было бы, если бы вы увидели фанданго в исполнении цыган.

Я выразил свое удивление тому, что инквизиция позволяет этот танец.

Она ответила:

— Черные отцы запретили фанданго, но граф Аранда разрешил. Он боялся восстания.

Это напомнило мне слова Монтескье, столь справедливые: «Вы можете изменить законы народа, ограничить его свободу, но бойтесь касаться его удовольствий».

На другой же день я стал искать учителя фанданго и нашел его в лице актера, который в то же время дал мне несколько уроков испанского языка. Дня через три я в совершенстве танцевал фанданго и думал, как бы отыскать себе даму. Я не мог обратиться к девице высшего общества, потому что мне бы отказали. С другой стороны, я вовсе не интересовался ни замужней женщиной, ни женщиной легкого поведения. Был день Св. Антония. Я вошел в церковь, желая посмотреть на богослужение и по-прежнему думая о «pareja» на завтра. И вдруг я заметил молодую девушку с опущенными глазами, выходящую из исповедальни. Убежденный по взгляду на ее фигуру, что она танцует фанданго как ангел или как демон, я решил завести с нею знакомство. Было видно, что она не принадлежит к богатой семье, но она была красива, грациозна и прилична. Она стала на колени после исповеди посередине церкви, потом отправилась причащаться. Мне пришлось долго ждать. Наконец, она вышла из церкви, повернула на улицу и вошла в одноэтажный дом. Я храбро подымаюсь за нею и столь же храбро стучу в дверь.

— Кто там?

— Geute de paz (мирный человек).

Таков обычай отвечать в Мадриде. Кредитор, являющийся к вам, полицейский, приходящий вас арестовать, всегда ответят вам: мирный человек. Дверь отворилась, и я увидел эту молодую особу с мужчиной и женщиной; это были отец и мать. Я сказал первому:

— Сеньор, я — иностранец, очень люблю балы, но у меня нет pareja.

Отец посмотрел на жену, жена на дочь, а дочь посмотрела на меня. Я продолжал.

— Я поэтому являюсь с покорнейшей просьбой позволить мне быть кавалером вашей дочери. Я — честный человек и после бала привезу ее к вам.

— Сеньор, мы не имеем удовольствия вас знать, и мне неизвестно, захочет ли моя дочь сопровождать вас.

Девица покраснела, как вишня, и сейчас же отвечала:

— Я буду очень рада сопровождать их на бал.

Тогда отец, которого имя было дон Диего, спросил мою фамилию и мой адрес, обещая подумать и дать мне ответ до полудня.

Через несколько часов он явился ко мне и сказал, что принимает приглашение от имени своей дочери, но с условием, что мать будет ожидать конца бала в моей карете. Беседуя с ним, я узнал, что он изготовляет обувь.

— Отлично, — сказал я, — сымите мне мерку и сделайте мне пару башмаков.

— Невозможно, сеньор, я — дворянин (hidalgo); я бы упал в своем собственном мнении, если бы снял мерку с вашей ноги.

— Но как же вы делаете в таком случае?

— Если бы я был башмачником, то затруднение действительно было бы; но я не башмачник.

— А кто же вы такой?

— Zapatero de viejo (чеботарь). Я не прикасаюсь к ногам кого бы то ни было, за исключением таких же дворян, как и я сам.

— В таком случае, гидальго, не снимайте с меня мерки, но почините мне старые башмаки. Ваша милость согласна ли на это?

— Согласен; я их так чудесно починю вам, что они покажутся вам новыми.

— Вы хороший мастер?

— Мы находимся в ремесле от отца к сыну в течение пяти поколений и работаем дешево. Починка вам обойдется в один pezzo диго (около одного экю в шесть французских ливров).

После этого старик оставил меня, не захотев принять приглашение мое посидеть со мною. Почтенный чеботарь, с презрением относившийся к башмачникам, которые в свою очередь не обращали никакого внимания на его дворянство! Это напоминало мне французских лакеев, презирающих камердинеров своих господ!

На другое утро моя pareja получила от меня домино, маску и перчатки. Вечером я был у ее дверей с наемной каретой: меня ожидали с нетерпением. Мать сопровождала нас, завернувшись в широкий плащ, и почти сейчас же заснула. Когда мы с доньей Игнацией вошли в залу, кадрили уже составились. В продолжении двух часов мы не пропустили ни одного контрданса; затем я ей предложил поужинать. Все это произошло без всяких бесед. Правда и то, что я и трех фраз не знал по-испански. В одиннадцать часов барабан известил нас, что будут танцевать фанданго. Этот страстный танец, которого все фигуры как бы олицетворяют собою страсть, развязал мой язык и заставил меня сделать объяснение в любви, какого я еще никогда не делал: это была невозможная смесь французских, итальянских и испанских слов. Игнация все отлично поняла, вероятно потому, что мои глаза договаривали то, что не договаривал язык. Она дала мне понять, что прежде чем отвечать мне, она должна подумать, и что записка, зашитая под подкладку ее домино, известит меня о ее чувствах. Я должен был послать за ним на другой день утром. Подойдя к карете, мы увидели, что мать по-прежнему спала. Наше приближение разбудило ее, и она сказала нам: «Как, уже? Я не успела даже хорошенько заснуть!» Благодаря темноте кареты, я продолжал держать в руках белые ручки доньи Игнации. На некотором расстоянии от дома мать Игнации приказала кучеру остановиться и дошла с нею до дому пешком, во избежание всяких сплетен…

(Пропускаем историю любви Казаковы и доньи Игнации).

Против дома, в котором я жил, находился красивый дом, обитаемый богатым и знатным вельможей. Я не назову его — может быть, он еще жив. У одного из окон первого этажа я часто замечал белую маленькую ручку, приподымавшую занавеску. Мое воображение воспламенилось, как это всегда бывает; я вообразил себе, что ручка принадлежит одной из тех кастилианок, которые славятся своими черными глазами, белым цветом лица и тонкой талией. И действительно, я оказался прав: однажды днем занавеска была приподнята, и я заметил очень красивую, молодую женщину, бледную, с меланхолическим выражением лица. Я с восторгом смотрел на это лицо, но меня не замечали, хотя окно по-прежнему было открыто и сеньора стояла у окна. Я прижимаю мою руку к сердцу, потом подношу ее к губам и принимаю позу человека, пораженного восторгом, но на ее девственном лице не вижу ни волнения, ни симпатии. В течение целой четверти часа я проделываю все, лишь бы на меня обратили внимание; вдруг лицо незнакомки оживляется, взор сверкает, мне кажется, что она в сильном волнении, она опускает занавеску. Удивленный этим неожиданным результатом, я спрашиваю себя, не боязнь ли быть замеченной заставила ее удалиться? Но ночь наступила, ночь всегда блестящая и звездная в Испании; на улице тихо, я вижу мужчину, завёрнутого в серый плащ, который исчезает в маленькой калитке напротив. Эта калитка принадлежит соседнему дому: из этого можно было только заключить, что визит этот был не для моей незнакомки. И однако, как объяснить себе это внезапное исчезновение в то именно время, как господин в плаще показался у ее окон? — Я терялся в предположениях, когда, при крайнем моем удивлении, в конце четверти часа занавеска снова подымается и молодая сеньора, еще более бледная, чем прежде, облокотилась на баллюстраду. На этот раз она настойчиво на меня смотрит: я возобновляю свои страстные жесты, мне кажется, что вижу на ее лице легкую улыбку, наконец, я решаюсь сделать очень знаменательный жест, — мне отвечают; другой знак показывает мне молчание и тайну, затем мне показывают ключ и записку, после этого занавеска снова опускается. В мгновение ока я на улице; я становлюсь под самым окном незнакомки, ключ и билет падают мне в шляпу. Войдя к себе, я читаю следующие строки, написанные по-французски:

«Дворянин ли вы? Храбры ли вы и можно ли вам довериться? Хочу этому верить. Итак, приходите в полночь; посредством этого ключа вы отворите маленькую резную дверь соседнего дома; я там буду. Глубокая тайна, и не приходите раньше полночи».

Записку я покрыл поцелуями, поднеся ее к сердцу; хотя занавеска была спущена, я подозревал, что за мной наблюдают: новый знак, посланный мне рукой сеньоры, дал мне понять, что рассчитывают на мой приход. Я был в восторге и совершенно забыл о донье Игнации. У меня оставалось два часа на туалет; я с особенным вниманием занялся им. Тем не менее, несмотря на мое упоение, кое-что меня беспокоило. Поведение молодой особы нисколько не казалось мне подозрительным, к тому же оно слишком льстило моему самолюбию, но я с ужасом спрашивал себя: если отец или какой-либо родственник поймают меня в этом доме, — то я буду убит. Над этим надо подумать. Мысль об опасности одну минуту была так сильна, что я бы с удовольствием отказался от предстоящего свидания, если бы честь моя не была задета. Правда, я дал слово и его приняли; отступать было невозможно. Я положил в карман мой пистолет, вооружился моим венецианским кинжалом, трехгранное лезвие которого имело около шести дюймов длины, и, в тот момент как пробило полночь, я отворил маленькую дверцу. В полной тьме я ожидал появления сеньоры, — вскоре легкий голос сказал тихо: