Рэй Бредбери - Золотые яблоки солнца (The Golden Apples of the Sun), 1953

• Название: Золотые яблоки солнца (The Golden Apples of the Sun), 1953
• Автор: Рэй Бредбери
• Жанр: Научная Фантастика

В этом сборнике писатель позволяет себе отойти от научной фантастики, публикуя реалистичные истории, сказки и детективы, а фантастические рассказы сводя к зарисовкам («Вышивание»). Отличная книга, в которой видны, пожалуй, все грани Брэдбери-прозаика. В 2005-м году был переиздан под названием «И грянул гром» в преддверии выхода экранизации этого рассказа.

---

– Скажи, – обратился он к слуге, – видел ли этого летающего человека еще кто-нибудь?

– Нет, государь, – ответил слуга; он улыбался небу и махал ему рукой.

Еще несколько мгновений император созерцал небо, потом сказал:

– Крикни ему, чтобы он спустился ко мне.

Слуга сложил руки у рта и закричал:

– Эй, спускайся, спускайся! Император хочет видеть тебя!

Пока летающий человек спускался в утреннем ветре, император зорко оглядывал окрестности. Увидел крестьянина,прекратившегоработуи глядевшего в небо, и запомнил, где крестьянин стоит.

Зашуршала бумага, захрустел тростник, и летающий человек опустился на землю. Он гордо приблизился к императору и поклонился, хотя с его нарядом ему было неудобно кланяться.

– Что ты сделал? – спросил его император.

– Летал в небесах, государь, – ответил человек.

– Что ты сделал? – повторил император.

– Но я только что сказал, тебе! – воскликнул летавший.

– Ты не сказал вообще ничего. – Император протянул свою тонкую руку, прикоснулся к разноцветной бумаге, к птичьему корпусу машины. От них пахло холодным ветром.

– Разве она не прекрасна, государь?

– Да, слишком даже прекрасна.

– Она единственная в мире! – засмеялся человек. – И я сам ее придумал.

– Единственная в мире?

– Клянусь!

– Кто еще знает о ней?

– Никто. Даже моя жена. Она решила бы, что солнце ударило мне в голову. Думала, что я делаю бумажного дракона. Я встал ночью и ушел к далеким скалам. А когда взошло солнце и повеял утренний ветерок, я набрался храбрости, государь, и спрыгнул со скалы. И полетел! Но моя жена об этом не знает.

– Ее счастье, – произнес император. – Идем.

Они вернулись к дворцу. Солнце сияло уже высоко в небе, и трава пахла свежестью. Император, слуга и летающий человек остановились в обширном саду.

Император хлопнул в ладоши.

– Стража!

Прибежала стража.

– Схватить этого человека!

Стража схватила его.

– Позвать палача, – приказал император.

– Что это значит? – в отчаянии вскричал летавший. – Что я сделал? – Пышное бумажное одеяние зашелестело от его рыданий.

– Вот человек, который построил некую машину, – произнес император, – а теперь спрашивает у нас, что он сделал. Он сам не знает что. Ему важно только делать, а не знать, почему и зачем он делает.

Прибежал палач с острым, сверкающим мечом. Остановился, изготовил мускулистые, обнаженные руки, лицо закрыл холодной белой маской.

– Еще мгновение, – сказал император. Подошел к стоявшему поблизости столику, где была машина, им самим построенная. Снял с шеи золотой ключик, вставил его в крошечный тонкий механизм и завел. Механизм заработал.

Это был сад из золота и драгоценных камней. Когда механизм работал, то на ветвях деревьев пели птицы, в крохотных рощицах бродили звери, а маленькие человечки перебегали с солнца в тень, обмахивались крошечными веерами, слушали пение изумрудных птичек и останавливались у миниатюрных журчащих фонтанов.

– Разве это не прекрасно? – спросил император. – Если ты спросишь меня, что я сделал, я отвечу тебе. Я показал, что птицы поют, что деревья шумят, что люди гуляют по зеленой стране, наслаждаясь тенью, и зеленью, и пением птиц. Это сделал я.

– Но, государь… – Летавший упал на колени, заливаясь слезами. – Я тоже сделал нечто подобное! Я нашел красоту. Взлетел в утреннем ветре. Смотрел вниз, на спящие дома и сады. Ощущал запах моря и со своей высоты даже видел его далеко за горами. И парил как птица. Ах, нельзя рассказать, как прекрасно там, наверху, в небе, – ветер веет вокруг и несет меня то туда, то сюда, как перышко, и утреннее небо пахнет… А какое чувство свободы! Это прекрасно, государь, это так прекрасно!

– Да, – печально ответил император. – Я знаю, что это так. Ибо я и сам чувствовал, как мое сердце парит вместе с тобою в небе, и размышлял: "Каково это? Какое ощущение? Какими видишь с этой высоты далекие озера? А мои дворцы? А слуг? А город вдали, еще не проснувшийся?"

– Пощади меня!

– Но бывает и так, – продолжал император еще печальнее, – что человеку приходится жертвовать чем-нибудь прекрасным, дабы сохранить то прекрасное, которое у него уже есть. Я не боюсь тебя, тебя самого, но боюсь другого человека.

– Кого же?

– Какого-нибудь другого, который, увидев тебя, построит такую же машину из цветной бумаги и бамбука. Но у этого человека может оказаться злое лицо и злое сердце, и он не захочет смотреть на красоту. Такого человека я и боюсь.

– Почему? Почему?

– Кто может сказать, что когда-нибудь такой человек не взлетит к небу в такой машине из бамбука и бумаги и не сбросит огромные каменные глыбы на Великую стену? – спросил император, и никто не смел шевельнуться, ни вымолвить слово.

– Отрубить ему голову! – приказал император.

Палач взмахнул блестящим ножом.

– Сожгите дракона и его создателя и пепел обоих схороните вместе, – сказал император.

Слуги кинулись исполнять приказание.

Император обратился к своему слуге, который первым увидел летающего человека:

– Обо всем этом молчи. Все это было сном, очень грустным и прекрасным сном. Крестьянину, которого мы видели в поле, скажи, что ему будет заплачено, если он сочтет это видением. Но если вы скажете хоть слово, вы оба умрете.

– Ты милосерден, господин.

– Нет, я не милосерден, – возразил император. Он смотрел, как за садовой оградой слуги сжигают прекрасную, пахнущую утренним ветром машину из бумаги и тростника. Видел темный дым, поднимающийся к небу. – Нет, я в отчаянии и очень испуган. – Он смотрел, как слуги роют яму, чтобы схоронить пепел. – Что такое жизнь одного человека в сравнении с жизнью миллионов! Пусть эта мысль будет мне утешением.

Он снял ключик с цепочки на шее и снова завел механизм чудесного сада. Стоял и глядел вдаль, на Великую стену, на миролюбивый город, на зеленые поля, на реки и дороги. Вздохнул. Крохотный механизм зажужжал, и сад ожил. Под деревьями гуляли человечки, на залитых солнцем полянках мелькали зверьки в блестящих шубках, а в ветвях деревьев порхали голубые и золотистые птички и кружились в маленьком небе.

– Ах! – вздохнул император, закрывая глаза. – Ах эти птички, птички…

The Murderer 1953

Music moved with him in the white halls. He passed an office door: "The Merry Widow Waltz." Another door: "Afternoon of a Faun." A third: "Kiss Me Again." He turned into a cross corridor: "The Sword Dance" buried him in cymbals, drums, pots, pans, knives, forks, thunder, and tin lightning. All washed away as he hurried through an anteroom where a secretary sat nicely stunned by Beethoven's Fifth. He moved himself before her eyes like a hand, she didn't see him.

His wrist radio buzzed.

"Yes?"

"This is Lee, Dad. Don't forget about my allowance."

"Yes, son, yes. I'm busy."

"Just didn't want you to forget, Dad," said the wrist radio. Tchaikovsky's "Romeo anil Juliet" swarmed about the voice and flushed into the long halls.

The psychiatrist moved in the beehive of offices, in the cross-pollination of themes, Stravinsky mating with Bach, Haydn unsuccessfully repulsing Rachmaninoff, Schubert slain by Duke Ellington. He nodded to the humming secretaries and the whistling doctors, fresh to their morning work. At his office he checked a few papers with his stenographer, who sang under her breath, then phoned the police captain upstairs. A few minutes later a red light hunked, a voice said from the ceiling:

"Prisoner delivered to Interview Chamber Nine."

He unlocked the chamber door, stepped in, heard the door lock behind him.

"Go away," said the prisoner, smiling.

The psychiatrist was shocked by that smile. A very sunny, pleasant warm thing, a thing that shed bright light upon the room. Dawn among the dark hills. High noon at midnight, that smile. The blue eyes sparkled serenely above that display of self-assured dentistry.

"I'm here to help you," said the psychiatrist, frowning. Something was wrong with the room. He had hesitated the moment he entered. He glanced around. The prisoner laughed. "If you're wondering why it's so quiet in here, I just kicked the radio to death."

Violent, thought the doctor.

The prisoner read this thought, smiled, put out a gentle hand. "No, only to machines that yak-yak-yak."

Bits of the wall radio's tubes and wires lay on the gray carpeting. Ignoring these, feeling that smile upon him like a heat lamp, the psychiatrist sat across from his patient in the unusual silence which was like the gathering of a storm.

"You're Mr. Albert Brock, who calls himself The Murderer?"

Brock nodded pleasantly. "Before we start…." He moved quietly and quickly to detach the wrist radio from the doctor's arm. He tucked it in his teeth like a walnut, gritted and heard it crack, banded it back to the appalled psychiatrist as if he had done them both a favor. "That's better."

The psychiatrist stared at the ruined machine. "You're running up quite a damage bill."

"I don't care," smiled the patient. "As the old song goes: "Don't Care What Happens to Me!" He hummed it.

The psychiatrist said: "Shall we start?"

"Fine. The first victim, or one of the first, was my telephone. Murder most foul. I shoved it in the kitchen Insinkerator! Stopped the disposal unit in mid-swallow. Poor thing strangled to death. After that I shot the television set!"

The psychiatrist said, "Mmm."

"Fired six shots right through the cathode. Made a beautiful tinkling crash, like a dropped chandelier."

"Nice imagery."

"Thanks, I always dreamt of being a writer."

"Suppose you tell me when you first began to hate the telephone."

"It frightened me as a child. Uncle of mine called it the Ghost Machine. Voices without bodies. Scared the living hell out of me. Later in life I was never comfortable. Seemed to me a phone was an impersonal instrument. If it _felt_ like it, it let your personality go through its wires. If it didn't _want_ to, it just drained your personality away until what slipped through at the other end was some cold fish of a voice all steel, copper, plastic, no warmth, no reality. It's easy to say the wrong thing on telephones; the telephone changes your meaning on you. First thing you know, you've made an enemy. Then, of course, the telephone's such a _convenient_ thing; it just sits there and _demands_ you call someone who doesn't want to be called. Friends were always calling, calling, calling me. Hell, I hadn't any time of my own. When it wasn't the telephone it was the television, the radio, the phonograph. When it wasn't the television or radio or the phonograph it was motion pictures at the corner theater, motion pictures projected, with commercials on low-lying cumulus clouds. It doesn't rain rain any more, it rains soapsuds. When it wasn't High-Fly Cloud advertisements, it was music by Mozzek in every restaurant; music and commercials on the busses I rode to work. When it wasn't music, it was inter-office communications, and my horror chambers of a radio wrist watch on which my friends and my wife phoned every five minutes. What is there about such 'conveniences' that makes them so _temptingly_ convenient? The average man thinks? Here I am, time on my hands, and there on my wrist is a wrist telephone, so why not just buzz old Joe up, eh? "Hello, hello!" I love my friends, my wife, humanity, very much, but when one minute my wife calls to say, 'Where are you _now_ dear?' and a friend calls and says, 'Got the best off-color joke to tell you. Seems there was a guy -' And a stranger calls and cries out, 'This is the Find-Fax Poll. What gum are you chewing at this very _instant_!' Well!"