Эрнесто Сабато - Туннель

• Название: Туннель
• Автор: Эрнесто Сабато
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Современная проза
• Год: 1989

Эрнесто Сабато (род. в 1911 г.) — аргентинский писатель, эссеист. Некоторое время жил и работал во Франции. Автор повести «Туннель» (1948), романов «О героях и могилах» (1961) и «Аваддон-Губитель» (1974). В творчестве Сабато проблематика отчуждения человека, утраты им гуманизма сливается с темой национальных исторических судеб. Писатель тяготеет к созданию экспериментальных острых ситуаций, широко использует поэтическую символику, мифометафоры, гротеск. Возглавлял Национальную комиссию по расследованию преступлений военного режима в Аргентине середины 70-х — начала 80-х годов. Лауреат премии «Мигель де Сервантес Сааведра» (Мадрид, 1984).

---

Когда я решил вернуться домой, уже рассветало. Не знаю, как это произошло, но, несмотря на прекрасно запомнившееся решение идти к себе, я вдруг оказался перед домом Альенде. У меня в голове никогда не задерживаются промежуточные события. Вот я сижу на молу, смотрю на желтую воду и думаю: «А теперь мне пора в постель», и сразу же — стою перед домом Альенде, подняв глаза кверху. Зачем? Смешно и думать, что Мария покажется в этот час. Долго простояв в оцепенении, я решил наконец спуститься к проспекту, зайти в первое попавшееся кафе и позвонить, не задумываясь над тем, как объяснить столь ранний звонок. Когда минут через пять мне ответили, я замер, так ничего и не сказав, и испуганно повесил трубку. Выйдя из кафе, я побрел куда глаза глядят. Неожиданно меня опять занесло в кафе. Я попросил спиртного, чтобы не отличаться от иных посетителей, и, пока пил, понял, что нужно возвращаться домой.

Прошло еще довольно много времени, прежде чем я очутился дома. Не раздеваясь, я бросился на кровать и провалился в сон.

XXII

Проснулся я оттого, что никак не мог закричать, и увидел — я стою посреди мастерской. Вот какой сон мне приснился: мы с друзьями собрались в гости к одному человеку. Я пришел первым; снаружи дом походил на любой другой. Но внутри сразу же бросилось в глаза, что дом был не совсем обычным и чем-то отличался от остальных. Хозяин произнес:

— Я вас ждал.

Это была ловушка, захотелось убежать, я изо всех сил напрягся, но было уже поздно — тело мое больше мне не подчинялось. Пришлось смириться с неизбежным и вести себя так, будто все это происходит с другим. Хозяин мало-помалу превращал меня в птицу — птицу размером с человека. Он начал с ног: я увидел, как они постепенно принимают облик петушиных лап. Затем все тело стало преображаться, сантиметр за сантиметром, точно поднимается вода в пруду. Последней надеждой были друзья, которые почему-то все не шли. Когда они наконец появились, то, к моему изумлению, не заметили страшной перемены. Они разговаривали как обычно, а значит, для них я оставался прежним. Догадавшись, что волшебник заколдовал их специально, чтобы они принимали меня за обычного человека, я решил рассказать о случившемся. Хотя я собирался говорить спокойно, боясь разозлить волшебника, способного сделать со мной что-нибудь еще более ужасное, из моего рта рвались лишь непонятные крики. И тут меня подстерегала неожиданность: любая произнесенная мною фраза звучала как писк или чириканье, но оно было таким странным и тоскливым, это человеческое чириканье, и, самое страшное, друзья не замечали его, как не замечали, что я стал огромной птицей; наоборот, для них в моем голосе не было ничего неестественного, и то, что я говорил, казалось им нормальным, поскольку они ни разу не выказали ни малейшего удивления. Я в ужасе замолк. Тогда хозяин дома взглянул на меня — глаза его злорадно поблескивали, и блеск этот, конечно, заметил только я. И я понял: никто никогда не узнает, что меня превратили в птицу. Я погиб навсегда и унесу эту тайну в могилу.

XXIII

Но вернемся к рассказу. Я проснулся в холодном поту, оказавшись на середине комнаты.

Посмотрел на часы: было десять утра. Я побежал звонить. Мне сказали, что Мария уехала в имение. Это совсем меня сразило. Потом я долго еще лежал, не в состоянии что-нибудь предпринять, пока наконец не решился написать ей.

Сейчас трудно припомнить точные слова этого очень длинного письма: я просил у нее прощения, смешивал себя с грязью, говорил, что недостоин ее любви и справедливо приговорен умереть в полном одиночестве.

Тянулись невыносимые дни, но ответ не приходил. Я отправил второе письмо, за ним — третье, четвертое, они повторяли друг друга, и каждое следующее было лишь более отчаянным. В конце концов я решил рассказать ей обо всем, что произошло в ночь после нашего разрыва, не упуская ни одной самой гнусной подробности и даже признаваясь в желании покончить с собой. Мне было совестно прибегать к такому оружию, но все же я использовал и его. Добавлю: описывая свои самые недостойные действия и отчаяние, охватившее меня в ту одинокую ночь напротив ее дома на улице Посадас, я почувствовал к себе сострадание и заплакал от жалости. Рассчитывая, что и Мария испытает нечто похожее, прочитав это, я ощутил некоторое облегчение. И, отправляя заказное письмо, надеялся на лучшее.

С обратной почтой пришло письмо от Марии, полное сочувствия. Мне показалось, отныне возродятся первые мгновения нашей любви, может, и не такие безоблачные, как прежде, но главное в них все же останется: так король — всегда король, даже если неверные и коварные вассалы предали и обесчестили его.

Мария просила меня приехать в имение. Как сумасшедший, я собрал чемодан, схватил этюдник и помчался на вокзал Конститусьон.

XXIV

Станция Альенде была одним из обычных деревенских вокзальчиков, по которому расхаживали несколько крестьян, начальник в одной рубашке и молочница с кувшинами.

Меня разозлили два обстоятельства: отсутствие Марии и присутствие шофера.

Едва я спустился из вагона, он подошел ко мне и спросил:

— Вы сеньор Кастель?

— Нет, — ответил я безмятежно. — Я не сеньор Кастель. — И тут же подумал, что могу проторчать здесь полдня, дожидаясь обратного поезда. Придется все же назвать себя. — Да, — почти сразу же добавил я. — Я Кастель.

Шофер удивленно посмотрел на меня.

— Возьмите, — буркнул я, протянув ему чемодан и мольберт.

Мы пошли к машине.

— Сеньора Мария нездорова, — объяснил он.

— Нездорова! — ехидно прошептал я.

Как хорошо мне были известны эти уловки! Опять захотелось вернуться в Буэнос-Айрес, но теперь к ожиданию поезда прибавлялась еще и необходимость вновь доказывать шоферу, что я не Кастель или если я — Кастель, то вполне нормальный человек. Я быстро взвесил все и решил: и в том и в другом убедить шофера будет непросто. Пришлось сдаться и позволить везти себя в имение. Да и что бы произошло по возвращении? Повторится обычная история — оставшись наедине со своей яростью, возросшей от того, что ее нельзя выплеснуть на Марию, я буду невыносимо страдать без нее, не смогу работать, и все это из-за выдуманной болезни Марии. Я говорю «выдуманная», потому что так и не смог проверить, правда ли это или нет.

Хантер чем-то напоминал Альенде (по-моему, я сказал, что они — двоюродные братья); он был таким же высоким, смуглым, худым, но глазки у него бегали. «Этот человек — безвольный лицемер», — подумал я. Такое заключение было утешительным, по крайней мере в тот момент.

Он встретил меня с ироничной вежливостью и представил худой большеротой женщине, курившей сигарету. У нее был парижский акцент, она называла себя Мими Альенде, была злобной и близорукой.

Господи, что за люди окружают Марию? Может, ей и вправду нехорошо? Мне было так тоскливо, что я почти не замечал присутствия этих двоих. Но, вспомнив вдруг о своем положении, я резко повернулся к Хантеру, чтобы проследить за ним. Когда имеешь дело с подобными субъектами, такой способ дает превосходные результаты.

Хантер внимательно рассматривал меня своими насмешливыми глазами, но мгновенно постарался изменить выражение лица.

— Мария неважно себя почувствовала и прилегла, — сказал он. — Думаю, она скоро спустится.

Я выругался про себя. С этими людьми нужно все время быть настороже; кроме того, я собирался всерьез изучить их образ мыслей, шутки, реакции, чувства, — все это мне понадобится, чтобы получше разобраться в Марии. Итак, я приготовился смотреть и слушать и постарался прийти в хорошее расположение духа. Я уговаривал себя, что лицемерное поведение Хантера и этой палки нравятся мне. Тем не менее я был мрачен.

— Так, значит, вы художник, — сказала близорукая женщина, прищурившись, словно защищалась от ветра в пустыне. Эта гримаса, вызванная желанием лучше видеть (как будто в очках она была бы уродливее), придавала ей еще более наглый и фальшивый вид.

— Да, сеньора, — ответил я в ярости. Я был уверен, что она — сеньорита.

— Кастель — великолепный художник, — пояснил Хантер.

Затем последовал целый ряд идиотских замечаний по поводу моих работ: он хвалил их, используя все формулы, которые употребляли критики после каждой моей выставки — «основательно» и прочее. Не скрою, повторяя эти общие места, он обнаруживал некоторое чувство юмора. Я заметил, что Мими вновь впилась в меня прищуренными глазками, и поежился, вообразив, как она будет говорить обо мне. Все-таки я ее совсем не знал.

— Какие художники вам нравятся? — спросила Мими, точно экзаменатор.

Нет, теперь я припоминаю, она задала этот вопрос уже после того, как мы спустились вниз. Сначала, представив меня этой женщине, сидящей в саду у накрытого к чаю стола, Хантер повел меня в комнату, которая предназначалась мне. Пока мы поднимались (дом был двухэтажным), он объяснял, что здание, с небольшими переделками, сохранило свой прежний вид и осталось таким, каким спланировал его дед, перестроив остов старого дома прадеда. «А мне-то какое дело?» — думал я. Этот парень явно хотел казаться простым и откровенным, хотя непонятно зачем. В то время, как он рассказывал о солнечных часах или о каком-то солнечном устройстве, я размышлял, что Мария, должно быть, в одной из комнат наверху. Заметив мой пристальный взгляд, Хантер сказал: